НевозможноеКиев, где-то в районе 1850 г. (или чуть позже?) До Лавры Петр Александрович не доехал где-то полверсты – отпустил извозчика и размеренно пошел пешком. Чтобы собраться с духом и успокоиться, приготовиться… Только вот ведь беда – легче дорогой не стало. И теперь он стоял на площади за воротами, вокруг было людно – богомольцы, монахи, кто-то громко расхваливал дешевые литографические иконки… А он стоял, словно забыл, зачем приехал сюда из зауральской дали. А точнее – яснее, чем все время прежде усомнился в своей цели. Вот сейчас он направится… к кому? И будет спрашивать – что? И какой ответ желает услышать? Плохо, плохо дело – место ведь Богу угодное, такие мысли зря не придут! Или… А если он и прав в том, что в Киеве, - то разве один в Киеве монастырь? А если нужно ему – в Михайлов Златоверхий? А если – в Выдубичи или Голосеево? Словом, Петр Александрович крепко задумался. Потому и не заметил человека рядом с собой, мало того, даже не выделил поначалу голос, прозвучавший совсем около уха, как обращенный к себе: «Ну что, Пашенька, шумно тебе? Людно? Тошно, а, Паша?» Это ведь не его зовут. Это… какого-то Павла. Обычное русское имя, с ним вот в пансионе трое одногодков-Павлов училось… Но говорящий, похоже, был другого мнения о том, к кому обращается. Неожиданно прямо перед лицом Павла Александровича возникло другое лицо, на него снизу вверх посмотрели огромные карие глаза, и тот же голос – не то детский, не то старческий, протянул: «Плохо, Паааашенька?» Петр Александрович отпрянул, и с первого взгляда, скользнувшего по невысокой фигуре, чуть кривовато стоящей перед ним, в голове сама собой прозвучала мысль: «Юродивый». Настоящий. Про каких жития пишут. А тот тоже отступил на шаг, но спокойнее, упер руки в боки, словно присмотреться решил. И правда – присмотрелся: «Али я обознался? Петруша, обознался ведь? Петруша…» Вопрос так и тащил за собой ответ, губы сами шевельнулись, - и тут же возникла острая мысль: «А что я скажу? Что – вот ему - нужно говорить? «Ты»? «Вы»? «Да, меня Петром батюшка назвал» - Господи, да что за бессмыслица?!» Но юродивый, оказывается, и не ждал ответа. Он дорассмотрел Петра Александровича, лицу сразу приобрело сочувственное выражение, и. подступив снова на шаг, продолжил говорить, теперь доверительно так, словно добрый совет давал: «Шумно здесь, шумно, непривычному человеку непривычно, ему бы уйти куда… И ты иди…». «Я…» - значит, верно? Значит – все было зря? «…и ты. Ступай в Почай. И слушай, всё слушай, что тебе скажут, в Почае скажут… Слышишь…- запнулся, как имя забыл снова, - слышишь, Петруша?» И ни ответа не дожидаясь, ничего иного, тут же развернулся и пошел куда- то вглубь Лавры странной, словно подпрыгивающей походкой… Петр Александрович заворожено смотрел на него – или скорее, в ту точку, где юродивый еще недавно был, - а потом сам резко развернулся и быстрыми шагами пошел к воротам. В голове была странная ясность, даже подумать успел: вот будет кому досуг смотреть – примут за какого скептика, который даже в привратный храм вступить не решился… Впрочем, для него это теперь не имело решительного никакого значения. А вот что нынче утром соседи-постояльцы про вечерние поезда говорили, вспомнить бы пояснее, вдруг – успеет? Поезд торопился, но в нем все равно было достаточно времени – чтобы подумать. И яснее ясного становилось Петру Александровичу, что более всего тронуться, нет – ринуться в дорогу «на Почай» убедило его даже не точное указание пути. И не то, что этот Божий человек угадал его душевное состояние – впрочем, поди не угадай, когда человек посреди площади, наверное, четверть часа стоит столбом! Имя. Чуть ли не единственно – имя. И даже не потому, что именно это имя он теперь – может быть, напрасно, а может, и бесполезно, - и пытается отыскать. Просто – само имя. Или – два имени рядом. Что-то ведь ученые пишут про важность самых первых впечатлений для младенца? Вот ему и казалось, что первым, что он сознательно помнил, была та икона, стоявшая на полке над кроватью так, чтобы быть ровно напротив лежащего ребенка. Ему даже помнилось будто бы, что он видел, как ее туда ставили… Но это все-таки вряд ли может быть, хотя он ясно помнит отца, наклон иконной доски… Потом пришла однажды мысль – может быть, она просто однажды упала с полки, и отец возвращал ее обратно?. В их краях все-таки не так уж редки были вещи, для краев здешних, наверное, невозможные – землетрясения (хотя довольно слабые, но такие, что посуда в шкафу звенеть будет). Так вот, там, на иконе, их тоже было двое – Петр и Павел. Все правильно, апостолы первоверховные, да… Он сначала запомнил, что их двое, потом узнавал имена, потом – тех, кто за именами… Отец объяснял ему, словно оправдывался: они же все время вместе, Петр и Павел, как я мог попросить написать только одного? А потом добавил и тут, наверное, даже не слукавил: мне-то ведь оба нужны были… Петр Александрович не раз думал потом (будучи в те годы еще просто Петей): наверное, проживи матушка подольше, у него непременно был бы брат Павел. А вот став старше, и узнав кое-что еще за именами, в этом же и усомнился… Он очнулся от раздумий, спросил у попутчиков, какая теперь ближайшая станция, достал и развернул карту… Отец просил «поклониться его местам службы при возможности», что же, если посмотреть в окно и мысленно отложить в ту сторону довольно много верст – где-то вот там они, похоже, и будут… Но сейчас его путь лежит в другую сторону… хоть и имеет к тем местам самое прямое, если вдуматься, отношение… В Почаев прибыли поздно, а в монастырской гостинице он оказался и вовсе под полночь, даже короткой летней ночью стемнело. Служитель провел его в комнату. Оставшись один, он сел на кровать и как-то тревожно глянул на икону под лампадой в углу: показалось, что и там будут они – Петр и Павел. Нет, Спаситель, Спас Нерукотвотный… Он постарался побыстрее лечь и спал вовсе без снов. Утром, напившись чаю, Петр Александрович направился в неторопливый обход Лавры. «Как визиты наношу!» - подумал он сам про себя с усмешкой. Странное дело: здесь ему было гораздо спокойнее, чем в Киеве. И не было желания куда-то торопиться, что-то немедленно узнать и решить… «Слушай всё» - сказал ему Божий человек. Значит, надо просто слушать и ждать – и он непременно услышит. И он ходил, поднимался и спускался по мощеным дорогам и лестницам, долго оглядывал непривычно большой собор тем более непривычной для него архитектуры – он чем-то напоминал замок с башенками, тем более, что одной из стен словно врос в каменную ограду, - это была верхняя стена, а ниже по холму проходила еще одна – в самом деле, чем не крепость? Ах да, еще у него две колокольни, вот в чем дело! Петр Александрович как раз успел уже услышать рассказ, что, оказывается, всего двадцать лет назад не иначе как чудом здесь мирно разрешился давний спор православных и здешних католиков, кажется, еще и каких-то особенных, занимавших древнюю лавру уже лет 200… Теперь братья-василиане восстанавливали какой-то раньше совсем заброшенный монастырь неподалеку. Может быть, поэтому здесь еще было тише, чем в Киеве, спокойнее? Да нет, дело было не в Лавре… точнее, не только в ней. К обеду Петр Александрович вернулся в гостиницу, успел полюбоваться на коров прямо под монастырской стеной. Разговорился со служителем, словоохотливым старичком, - и неожиданно легко оказалось рассказать ему… почти правду. Или даже не так? …Я, мол, человек приезжий, из-за Урала, у нас, сами понимаете, и монастырей таких древних нет, и церкви другие, - а у меня отец в этих краях служил когда-то… - Это когда? – с блеском в глазах заинтересовался старичок. – До того, как взбунтовались-то за Конституцию– или после? - Ну, до того, пожалуй… - Петр Александрович почувствовал, что заливается краской. - А, значит, тогда и служил? Славное было время, да… Собеседник располагал к себе, так и тянуло спросить: «А ты-то в каком полку был, дедушка?» - и ведь ответит! Но – не о том сейчас речь. И – надо ли заводить речь о полку, вдруг он и окажется… да хоть Вятским? И Петр Александрович снова перевел речь на то, что хотел бы он посмотреть в этих краях всяческие древности и диковины, вот, как бы выразиться, и человеческие – тоже: бывают, знаете ли, монахи иногда, о которых то на всю губернию, а то и на пол-России слава идет, а иногда невелика слава, а все равно – особенные… …Почему был он так уверен, что стоит искать именно так? Ответа у него было. Просто: был – уверен. - Иголку в стогу не спрячешь, Пьер. Она вылезет и уколет. Не нас – значит, еще кого-то, с другой стороны… этого стога. (Отец, когда волновался, всегда переходил в разговоре на французский. Странно, заикался он тогда на французском даже чуть более, чем по-русски, но говорил – спокойнее). - Я тут человек не самый сведущий, ты знаешь… Но ведь говорят же: «умер для мира», так? Значит, для чего-то другого – ожил… Знаешь, - он откинулся на спинку стула, враз сбросив большую часть напряженности, - я по юности неплохо умел сходить за дурня, и сейчас иногда помогает.. когда надо упереться перед каким-нибудь типом… из бревна сделанным, - так вот потом от тех, кто сам был при уме, непременно долетало что-нибудь вроде: князь Барятинский человек, конечно, лихой, но, если присмотреться, не без разума… А иным и догадываться было не нужно. Последние слова были тогда сказаны так, что и разговор завершали со всей определенностью, и лишних комментариев не требовали. И к тому, где он теперь оказался, имели самое непосредственное отношение… Служитель его мгновенной задумчивости, похоже, и не заметил: он уже начал и еще далеко не закончил как раз панегирик здешним древним обителям, и тому, что было в них еще при Ярославе Мудром, князьях Галицких, при Иове Почаевском, да и теперь… - Но ежели вы не громкой славы ищете, а именно чего-то диковинного, это вам нужно с Калерией Ксенофонтовной поговорить, - вот ведь вам и везение, она к нам снова приехала, после обеда за самоваром и поговорите, я вам ее покажу, - добрейшая женщина, всегда советом поможет, все здешние обители знает, до самого мелкого скита! Значит, он был прав, заведя разговор. Кажется, дорожка начинала разматываться дальше из клубка – или как оно там было в сказке? И если подумать, даже и не соврал. В том, что не сказал, например, просто… что ищет он… ну, скажем для примеру – Иванова Ивана Павловича. Хотя бы потому, что всякий Иван Павлович, вступив в монастырь, становился хорошо если отцом Иоанном – а ведь мог и отцом Иезекиилем! И мирские свои имена и службы не каждому поперечному рассказывал… А тот, для примеру названный, кого ищет он – уж со всей непременностью. Калерия Ксенофонтовна оказалась самой настоящей старинной барыней. Не старой – было ей, наверное, около пятидесяти. Именно старинной, дореформенной, с картинки из книги «Давние годы», заключающей чьи-нибудь воспоминания о бабушках, тетушках и варенье…Слушать ее, разглядывать добродушное лицо, обрамленное светлым чепцом, было так же уютно. А она и в самом деле охотно пустилась рассказывать, успела уже поведать Петру Александровичу и про отца Марка, который ну так строго исповедует, что чуть из храма не сбежишь… И про отца Петра, который, напротив, по голове погладит и утешил хоть отъявленного разбойника… и про отца Иегудиила, который всю Библию наизусть знает… От Почаевской лавры она и в самом деле перешла к каким-то окрестным монастырям, названия которых Петру Александровичу были неизвестны вовсе. Должно быть, женщина она была вдовая или вовсе незамужняя, так что времени объездить окрестности было у нее достаточно. - А еще, голубчик мой, есть такой Иоанновский монастырь, его еще кто Иоанновым скитом называет – больно маленький! Уж как я его люблю, знаете ли? Живу я, конечно, поблизости, да не в том дело… Уж такой он хороший – маленький, стены белые, а за стенами – все деревья да цветы! Там ведь настоятель, отец Михаил, такой садовник… И послушники у него все в саду работают, не ленятся. А еще, знаете, есть там такой монах… вот прямо как вы сказали, молодой человек – диковинный. Отец Сергий Молчальник. - С-сергий? Сердце ухнуло куда-то глубоко, пропустив удар, и Петру Александровичу немедленно стало холодно. Сергий. Сергей – это ведь тоже было имя. Из самых близких к делу имен… - …Сергий? - Да, да, а Молчальник – ну вы знаете, бывают и такие, что обет вечного молчания дают, он-то нет… просто говорит очень редко. Но такой человек, знаете ли… О нем и не знает никто, так, в округе немного… но мне кажется, Бог-то своих знает! Мудрый это человек, мудрый… Уж и старый ли, не скажу даже… Седой уже, да. И ходить ему бывает тяжело – особенно в непогоду, знаю, хворает… Но такой чудный человек! Это если знать, да. К нему и не идет особо никто – но знаете, кто придет, он ведь того примет, я уверена… И поможет, скажет что, может даже просто помолчит… Мне вот он однажды такую чудную вещь сказал: святые отцы, говорил, часто писали, что им Господь дает радость особую… а мне Господь дал слёзы, я для него плакать могу… Вот ведь как бывает-то, представляете? Ответить Петр Александрович внятно уже никак не мог – ему бы сейчас справиться с дыханием да не перепугать барыню… Впрочем, она и сама, похоже, заметила, что собеседника бросило в холодный пот. - Вижу, вы ведь собрались к нему? Вот и дело! Вижу-вижу, что-то у вас что-то на душе серьезное, не волнуйтесь, я вам напишу как ехать, да попрошу вон отца Захарию передать, - он кивнула в сторону служителя, - отправитесь утром, тут недолго, еще до обеда прибудете… Вслед за этим, Калерия Ксенофонтовна, пожелав ему хорошего вечера, удалилась, а Петр Александрович еще некоторое время сидел на стуле ровно, как пришпиленный, ухватившись ладонями за край стола. О том, чтобы допить чай, не было и речи. Дело у него, как сказала добрая барыня, было самое серьезное: не вскочить и не кинуться ей вслед, испугав милую женщину вопросом, ответ на который она совершенно точно не знает: какой Сергей? Который? …у отца они распределялись так: тот-Сергей-который-жив и другой Сергей. Был он или не был по молодости лих, а до сих пор, похоже, не мог сказать – покойный. Даже про мать – мог (хотя и в редком разговоре), а тут… А ты-то что думал? – спрашивал он сам себя. И, чуть успокоившись, отвечал себе: думал, что назовется каким-нибудь Иезекиилем… Думал, предполагал. Но ведь не верил – так? Просто не знал, какое имя окажется самым близким… Сон на этот раз не шел к нему (может быть – выспался накануне?), и в своей комнатке Петр Александрович просидел, не ложась, до света. Что же, есть еще дорога, успеется… И вот теперь ему наконец стало тревожно и в Почаеве. Странное дело, он почти не тревожился о том, что след может оказаться ложным. Наверное, тогда бы он скорее успокоился. Нет, тревожило другое: что след может оказаться верен. И тогда… прав ли он, что идет по следу? Этого Петр Александрович не знал и потому ненастоящее оправдание себе найти и не пытался. Знал только, почему идет по следу именно он. А не… точно – почему не отец. Про других знал недостаточно и не желал, может быть, и узнавать. Это ведь их собственное дело. А это – отцово. А теперь – и его. Просто сам он никогда не получал в руки той бумаги, которую однажды показал ему отец. Ну, то есть… доизложив дело, Александр Петрович показал сыну (тогда – студенту первого года) рукой в сторону окна, на столик: «Посмотри, там – сверху». На столике лежала довольно толстая папка, по виду – довольно неновая, хотя Петр Александрович видел ее впервые. Сверху был завернут в полупрозрачную от тонкости бумаги небольшой пожелтевший лист. Одна строка, четкий, аккуратный почерк, так непохожий хотя бы на отцовский… да и его собственный, надо быть честным! ‘Ne me cherche pas. Jamais’. Ниже лежали, местами выглядывая друг из-под друга, листы, исписанные тем же почерком… Петр поднялся, откладывая лист и закрывая папку. Отец, не оборачиваясь, сказал на звук: - Ты видишь, Пьер. Я связан клятвой. И последнее, что я хотел бы… Сын мог бы ответить, что клятвы он тут не видит, а только просьбу, притом переданную без личной встречи… Но ответил с горячностью, шагнув к отцу, совсем другое: - Я – не связан! Отец только кивнул и, медленно поднявшись, вышел из комнаты. Сын, в отличие от многих других, знал эту манеру и не пытался подумать лишнего. Это означало всего лишь, что разговор продолжится когда-нибудь позже… Да, он никогда не получал эту записку и не считал ее своей клятвой. Но это Jamais помнил так ясно, словно держал перед глазами лист бумаги. Еще он знал, что чуть не в те самые дни, когда времени, пожалуй, ни у кого из занятых в деле не было вообще, Сергей (тот-Сергей-который-жив – это уже тогда было так) чуть ли не собственной персоной добрался в Киев, сам – ходил и выспрашивал в соответствующих задаче местах. Но отвечали ему в соответствующих местах, что ничего не знают, что ежели и знают, то сказать не смогут, и что на всё – воля Божья… Наверное, в самом деле так – на всё. Вот хотя бы и на то, что теперь они разъехались в разные стороны: он – сюда, отец – на Туркинские воды у Байкала, ведь помимо несказанных клятв, никуда не деться и от того, что когда его не одолевает служба, так уже одолевают болезни… В дверь осторожно постучали. Это пришел отец Захария с четвертушкой бумаги, заключавшей описание пути, и сообщением, что добрая Калерия Ксенофонтовна даже договорилась для него об экипаже. Значит – пора. *Монастырь Петр Александрович приметил издали: местность здесь была холмистая, на одном из невысоких холмов он и стоял. И… нельзя даже сказать, что монастырем поначалу не счел, - чем еще посчитаешь строение, где ясно видна и невысокая белая ограда, и стоящий за ней храм, - да еще в стороне от деревень, так что и деревенской церковью не сочтешь? Впрочем, более всего издали Иоанновский монастырь напоминал плодовый сад и храм в общей ограде, - и с приближением это впечатление только усиливалось. Дорога уперлась в широкие и низкие ворота, выкрашенные зеленым – и запертые. Возница спустился, подергал массивное кольцо – створки не подались. Сказал беззаботно: - Так они ж, наверное, и не откроют, не праздник же… У них там калитка есть, если под стеной пройти, - махнул он рукой влево, - так ею и ходят, коли не праздник… Пойдете? Петр Александрович только кивнул, слезая. Странный вопрос – не разворачиваться же от самой цели (если это и в самом деле – цель) только оттого, что главные ворота заперты? Или от того хотя бы, что здесь слишком спокойно – да почему же слишком? Если задуматься, да еще на шаг словно отступить от себя самого, от того, что творится в душе – что тогда увидится? Пожалуй, исчезнет «слишком». Будет просто тихо и спокойно вокруг – вот тропинка вдоль стены, напоминающей не крепость, как в Почаеве, а увеличенный немного глинобитный тын какого-нибудь ближайшего хутора… Вот перевешиваются через стену ветви, нагруженные еще не зрелыми плодами, и листьев иногда срываются капли: похоже, ночью был дождь… А он, похоже, за своими раздумьями и не заметил дождя – или его и не было в Почаеве, а только здесь? И пока, наверное, не будет – солнце уже проглядывает из-за светло- серой тучи… Что же это, если не истинная тишина и покой, - и какой покой, наверное, дает она душам тех, кто живет среди нее каждый день, и даже за ограду, наверное, редко выбирается… И как тяжело тому, в чьей душе сейчас покоя нет и быть не может, потому что решается нечто безмерно важное – и если бы только для него самого! Тяжело – оттого, что словно ухватиться не за что, все будто течением реки уносит, - ровной гладкой… Вот ведь как оказалось… А там, среди знакомых людей, в далеких отсюда землях, Петра Александровича многие полагают человеком, быть может, слишком спокойным для его лет, даже печалятся об отсутствии в нем некой юношеской глупости, - и даже жалеют, предполагая, что дело в строгости отцовского воспитания… Впрочем, велика ли важность, что – далеко отсюда? Это ведь все – что Сибирь, что соседняя деревня или та самая, недалекая отсюда, усадьба Калерии Ксенофонтовны, - это все тот самый «мир», в отличку от которого и говорят – так ведь – «умер для мира»… Что же, следственно, ему самому куда как далеко до такого состояния! И странное дело, мысль о том, что в монастырь ему определенно не уйти, неведомым образом успокоила Петра Александровича. До той хотя бы степени, чтобы можно было сделать еще несколько шагов вдоль ограды. И удивиться – как ни странно, тому, что калитка, названная так возницей, калиткой-то и оказалась! Выкрашенной то же зеленой краской и даже, кажется, приоткрытой. Он почему-то был уверен, что увидит все же задние ворота, может быть, немного поменьше въездных… Петр Александрович толкнул калитку, и вошел внутрь. Несколько шагов по песчаной дорожке – и его уже со всех сторон обступает теперь сад, царство белого и зеленого… Белым выделялись ограда, невысокий основательный храм, помнящий, похоже, еще времена до Батыя – может быть, тех самых князей черниговских, что были и его предками! – и несколько видных среди зелени домиков. Впрочем, один из них был деревянным, двухъэтажным и тоже зеленым. Людей вокруг поначалу видно не было, но Петр Александрович еще не успел даже осмотреться, как слева, от того зеленого дома, послышались шаги, и на тропинке появился высокий белобрысы парень в подряснике, куда-то деловито несущий ведро. Впрочем, пройдя пару шагов, он заметил гостя, поставил ношу наземь и произнес (сначала внимательно почесав голову и оглядев гостя): - Здрасьте… кого Бог послал! Слова эти равно могли быть и вопросом, и просто приветствием. Далее разговор быстро пошел на лад, стоило Петру Александровичу упомянуть в качестве одной из причин своего появления Калерию Ксенфонтовку. Ее этот монах (или послушник?) определенно знал и расплылся в улыбке. - Уж она нас не забывает, на прошлой неделе вот пироги привозила… Значит, она вас к нам прислала, стало быть? Так вы походите тут, сколько ходите, служба прошла, но храм не закрывали… вы только по грядам не ходите! Ах, если главная трудность нынешнего дня заключалась в том, чтобы не наступить на грядки! Петр Александрович набрал в грудь побольше воздуху и наконец решился произнести: -Я бы хотел увидеть… отца Сергия. Если возможно, - добавил он торопливо. - Тоже она посоветовала? – снова улыбнулся детина. - Она, да… И я тоже – хотел бы. Это возможно? - Можно, отчего нет… Я спрошу только – если он выйдет нынче. Он развернулся (так и оставив ведро посреди дорожки), успел пробежать пару шагов, - и, резко остановившись, вполоборота переспросил: - Только я ж к отцу настоятелю пойду сначала, вам бы назваться надо, что сказать-то? - Петр Александрович… - он запнулся и закончил неожиданно сам для себя, - …Терпугов. И послушник (так его почему-то хотелось назвать) зашагал дальше по дорожке, Петр Александрович расслышал даже его бормотание под нос: - Тер-пу-гов – послал же Бог фамилию!.. …и даже успел подумать, что здесь она будет и в самом деле не самой привычной, а этого вот детину могут звать – как там шутили отцовы друзья? – какой-нибудь Онисим Через-забор-квас-передавайко, и будет это никому не странно… Но мысли Петра Александровича были больше, конечно же, не об этом. Он даже не ждал, что там скажет отец настоятель, - он пытался понять, почему именно теперь, так внезапно, против его собственной воли, вспомнилась глупая детская шутка! Почему что в киевской гостинице, что в почаевской ему ничто не помешало записаться «князем Барятинским» - он все-таки не «путешествует инкогнито», как это бывает в дешевых романах. …и не стесняется своего титула – и такое, говорят, поветрие завелось где-то вокруг столицы! Мало того – не помешает ли это той задаче, за которую он взялся сегодня? (Мыслей о возможной ошибке, ложном следе уже и не было – кажется, они остались за оградой монастырька). …или напротив – поможет? Ведь отец Сергий – это тоже другое имя, так? Может быть, и настоящее, может быть, самое настоящее – но другое!.. …но сказанное им - конечно, не «настоящее», это просто детская шутка… Источник ее был прост: их слугу, фактически – отцова секретаря, которому, впрочем, нередко приходилось и приглядывать за ребенком, в самом деле тоже звали Петром Александровичем, с отличием только фамилии. И юному Петруше лет пяти совпадение это казалось настолько забавным, что стоило только им выйти гулять в городской сад, и стоило какой-нибудь приятной даме поинтересоваться (вовсе не от незнакомства, и даже наоборот): «И кто это такой нарядный? Как тебя зовут?» - как ребенок с довольным видом начинал говорить «Петр Александрович…» (дама одобрительно кивала) - и заканчивал, бросив хитрый взгляд снизу вверх на своего спутника: «…Терпугов!» А затем смеялась дама (знавшая, конечно, «правильный» ответ), смеялся удавшейся шутке ребенок… а старший Петр Александрович только слегка улыбался уголками губ и глазами, при этом вроде бы укоризненно качая головой: опять мол, та же глупость, ну сколько же можно… Была в нем эта напускная суровость, которой Петруша совсем ребенком побаивался… а потом – проникся к нему сильным и глубоким уважением, и, пожалуй, в самом деле воспринимал его как одного из членов их немногочисленной семьи, еще одного старшего родственника – не наравне с отцом, но все равно близкого и уважаемого. Был здесь след и одного из разговоров с отцом – тех, где он что-нибудь объяснял сыну, и сын радовался таким разговорам: после них еще что-то в мире и в самом деле становилось понятнее! (И удивлялся, когда узнавал, что в других семьях могут быть не объяснения, а крики, требования, обиды, а то и тумаки…) - В служении одного человека другому, - говорил тогда отец, - нет ничего унизительного, если обе стороны по взаимному договору со всей определенностью знают: так происходит не потому, что один ниже другого. Но человек, занятый службой, увы, не всегда может уделить дому должное количество сил и забот, - а другой человек имеет на то силы, возможности и желание предложить их тем, кому они необходимы… А когда еще немного позже Петруша взялся за иностранные романы, особенно из английской жизни, то не мог не задать себе вопрос: не читал ли их старший Петр Александрович? Потому что у любого английского лорда, ведущего свой род от каких-нибудь танов Альфреда Великого (тех самых, из пьесы господина Гоголя! ) 1, непременно был такой слуга – с непоколебимым своим мнением, иногда даже более здравым, чем у его господина! Но сейчас и старшего Петра Александровича рядом нет, и шутить вроде бы не с кем и не к месту… да и ему давно уже не пять лет, в чем же дело? …наверное, в том, что волнуется и страшится он ровно так же, потому что сейчас, совсем скоро – если, конечно, будет на то Божья воля и вся дорога окажется не напрасной, -сейчас, совсем скоро увидит Петр Александрович человека, перед которым робеет ничуть не менее, если не более – и уважает едва ли не без меры, и это при том, что он его еще ни разу в жизни не видел… Впрочем, почему же - не видел? Вот только разве что – не вживую, не лицом к лицу… А если иначе – память тут же вернет знакомую картину: отцовский кабинет, полутемный угол, полка одного из шкафов – о, чудо! – не занятая книгами… Два небольших портрета в простых деревянных рамках. Все портреты родни – на стенах гостиной, еще один портрет матери –на отцовском столе… Эти два – здесь. Тот самый другой Сергей – и… еще один портрет. У него, - Петр Александрович знает это, - есть еще и оборотная сторона, там тоже стекло, а под ним – уже не лицо в профиль и в красках, а простой рисунок пером на пожелтевшем уже листе бумаги: фигура в рост. Когда-то случайный набросок одного из товарищей, потом – отец говорил, что выменял его на что-то в самом деле ценное, кажется, на хороший пистолет 2… Два изображения на первый взгляд не слишком похожи, но Петр Александрович достаточно часто рассматривал их, чтобы понять, что изображен на них точно один и тот же человек. Просто на первом он совсем молод – настолько, что таким его не знал и отец – но почему-то в свое время заказал копию именно этого портрета. А есть ли у второго портрета оборотная сторона – он и не знает. Если говорить честно – и не решался тронуть его – и не видел, чтобы трогал отец… И только отсутствие пыли на стекле и рамках подтверждает, что рука человека их несомненно касается. «Мои лары» - говорит о них отец. Петр Александрович знает это название, а вот другие – вряд ли. Поэтому, когда отец нашел все же время собрать в книгу свои недавние стихи, одно из которых и называлось «Моим ларам», - то Петру Александровичу приходилось слышать толки вроде: - А ларами в нынешнем поэтическом языке, если не сказать – язычестве, именуются обыкновенно предки, в данном случае – еще и покрывшие себя всяческой бранной славой… Нет, вовсе не предки, а вот касательно славы – уже вернее. Но отца, похоже, ничуть не печалило, что посвящением осталось нераскрытым, - а может быть, того ему и нужно было. …да, о портрете он задумался, похоже, в самое подходящее время – вот возвращается по тропинке послушник, и если он только не принесет отказ, то совсем скоро он, может быть. увидит… Кого, он уже и не спрашивал себя. Но – каким? И вот тут, следует признаться, что портрет, что его оборотная сторона, никак не сходились в уме Петра Александровича с тем, что можно было представить, оглядевшись вокруг и вспомнив слова милейшей Калерии Ксенофонтовны… Эти две реальности никак не сходились – и, похоже, не только у него, тут Петр Александрович мог бы получиться за тех из отцовых друзей, кто добирался до их глуши (особенно если сам служил в глуши соседней). Послушник пробежал пока не к нему, а какой-то дальней дорожкой, скрылся в зелени (за которой, кажется, просвечивал еще один домик) – правильно, ему же надо, наверное, предупредить отца Сергия! – и наконец вышел откуда-то с другой стороны зарослей и замахал оттуда рукой: - Вы туда идите, не сюда, а туда, по тропинке! – а сам снова пропал в зелени. Петру Александровичу только и оставалось, что последовать сказанному (едва не споткнувшись об оставленное перед ним ведро). Мысли сменялись с неимоверной быстротой, хоть и были – одними и теми же. Сейчас, вот эти шагов… пятнадцать? Двадцать? Сейчас он увидит… А память подставляет мысленному взору– то портрет (тот, конечно, что в рост), - то неведомо откуда взявшийся образ лесного отшельника со всклокоченной бородой чуть не до пояса… Калерия Ксенофон… барыня дореформенная еще говорила «Ходить ему тяжело»… что же, с костылем выйдет… или с такой… суковатой палкой, с которой калик из былин о князе Владимире обыкновенно рисуют?... Да разве в этом важность!.. Но все же… Тропа чуть повернула, обогнув старую яблоню – и вышло так, что два человека, шедших навстречу один другому, успели пройти еще по два или три шага, прежде чем поняли, что уже видят друг друга. Петр Александрович остановился раньше – и мыслей в голове уже не осталось, только слабость внезапная и почему-то размазанная боль от осознания: «Он. Он самый…» Он достаточно долго сличал два портрета, две стороны рамки, чтобы без запинки узнать портрет третий – только въяве. А человек, шедший навстречу, успел пройти еще немного (их теперь разделяло шагов десять). И только потом поднял взгляд (он уже знал, что впереди есть кто-то), сощурился – рассмотреть… И остановился – резко, еще сильнее откидывая голову назад, кажется, позабыв дышать. Другому напротив него все это, напротив, было яснейше видно: молодые глаза и… воздух здесь, может быть, особенный, прозрачный какой-то! – до рези в глазах видно… Как, оказывается, легко сделать то, что не делал в этой жизни никогда – опуститься на колени перед кем-то! Тем легче, что ноги не держат… Да еще кстати или некстати вспомнилось Петру Александровичу, что о похожести на отца в молодости ему говорили и те, кто отца в те времена видеть не видел, - только отец все же пошире в кости… Но ведь не важно, что узнан он сам, - важно иное, важно… То, что и сейчас, закрыв лицо руками, продолжал он всматриваться в того, кого увидел перед собой – так ясно успел он запомниться за эти мгновения. Все догадки и предположения сошлись наконец, да совсем не так, как думалось… Вот разве только небольшой рост он знал заранее, оказывается. А не знал, что отец Сергий Молчальник окажется неожиданно и неуловимо похож на первый из двух портретов. На того юношу… который, впрочем, был теперь почти седым и вовсе не юным. Чем – Петр Александрович и не мог бы объяснить, попытайся он даже составить каталог увиденному. Припомнить – простую черную рясу, аккуратную, не вытертую какую-нибудь, темную монашескую шапочку – как же они называются? – вспомнить, как неожидаемо прямо держал этот человек голову – а потом и вовсе чуть не запрокинул, сам же – замер резко, очень прямо, стиснув рукой трость… Да, вот самая неожидаемая оказалась вещь – не палка суковатая! – совершенно мирская какая-то, темного дерева с латунным, наверное, набалдашником, на которую человек этот заметно опирался при ходьбе. (Может быть, все та же барыня подарила – кто же знает?) И что Петр Александрович никак не мог узнать из портретов, - ясный и цепкий взгляд, скользнувший по нему – и не отпускавший теперь, отчего он все не решался отнять руки от лица. Потому что – ведь узнан? – узнан, а значит, это ребячество с чужой фамилией… Он опустил ладони до груди – чтобы не бормотать невнятно! – и попытался сказать: - Вам, назвали меня, верно, только я… Как же тяжело, оказывается, сказать «соврал»? Или «сглупил»? Наверное, оттого, что и сам не знаешь – почему. - Оставьте. Если и назвали – я не разобрал, должно быть. Петр Александрович медленно поднял глаза на этот голос, звучавший… словно часть окрестной тишины. - Знаете, древние говорили «Nomima sunt odiosa» , 3 и не без причин. Вы ведь латыни, думаю, учены? В ответ получалось пока только кивнуть. И – вот уж латыни он здесь никак не ожидал услышать! А тот – продолжал: - Оставьте ваше имя. И – встаньте. Здесь есть, где присесть, совсем рядом. Это была – просьба, да еще – негромко сказанная, но Петр Александрович мог поклясться, что именно с этих слов и понял совершенно точно: «Этот человек умеет приказывать». - Спасибо… - удалось ему наконец выговорить (и еле сдержать как само собой соскальзывавшее с языка «…Павел Иванович»). И хорошо, что больше не сказалось пока ничего! За несколько шагов, пройденных по знаку за монахом, он успел осознать, что латынь была сказана не только о нем. И даже может быть – не о нем вовсе. А о другом из них – как данное право. Не называть его никаким именем, - ни прошлым, ни путающим несходством с ним нынешним. За еще одним изгибом дорожки и раскидистым деревом оказались прилаженные вместо лавок два внушительных пня. Петр Александрович опустился на более дальний, выжидательно посмотрел на соседний… Но пришлось вскоре поднять взгляд – и увидеть, что собеседник его стоит рядом, и садится, кажется, не собирается. Взгляды встретились – и тот кивнул, как в ответ несказанным мыслям: - Вы сидите, я постою. Так лучше будет. Петр Александрович кивнул только, подумал, что, может, для разговора так легче, скрадывается разница в росте… Потом додумался до иного, и тут же – до следствия из него, самому себе говоря в мыслях: «Да я бы помог, помог бы – и встать и сесть, как иначе?» - но кто же знает, может, не желает почему-то отец Сергий принимать чужую помощь…Он успел подумать все это, чуть отстраниться от мыслей, снова попытаться насмотреться на того, о ком знал, кажется, всю жизнь, - и может быть, больше не увидит никогда – и все же он, выходит счастливее отца и его товарищей, которым не предпринять такого путешествия, не увидеть… А потом, все еще вглядываясь, понял, что все эти мысли, должно быть, заняли время, - отнюдь не мгновения! – и тем не менее монах не торопит его, не спрашивает ни о чем… И даже, похоже, не ждет, когда же сам Петр Александрович что-то спросит. Он просто – здесь, рядом, молча, - и, кажется, что ничего и не может быть естественнее в этом старом монастырском саду… Если он, конечно, верно понял!... ..и снова второй откликнулся, кажется, на самые мысли собеседника (а может – на тревожный взгляд): - Время нас с вами не торопит, вы только знайте – если есть у вас все же желание спросить что-то, вы спросите… когда пожелаете. Так вот почему, - заключил, кивнув, Петр Александрович, его и называют Молчальником. Мало ли кто мало говорит, - а вот молчать еще уметь надо… Но предложение это раздразнило его: в самом деле, что же можно спросить? …или – не спрашивать ничего, насмотреться, словно за себя и за тех, кто куда больше хотел бы – увидеть, чтобы суметь потом рассказать… Просто – насмотреться и уйти. Мало, но – как иначе? Потому что именно сейчас увиделись ему совершенно бессмысленными вопросы, которые, казалось бы, подпадали под это разрешение спрашивать. Вопросы о том, как именно, каким путем попал сюда тот, кто теперь назывался отцом Сергием… а тогда, пропав из виду, был полковником, да… много кем был, но всему еще и лютеранином… Но о чем-то и спрашивать не стоит, не для других людей – то, что внутри души, если сам человек это открыть не пожелает… А в чем-то, наверное, казавшемся неимоверно важным больше двадцати лет назад теперь не сыщется никакого смысла – например, в списке городов и местечек, составивших дорогу от Тульчина до Иоаннова монастыря… Значит, все-таки не остается иного, кроме как – насмотреться и уйти? И не томить долго того, кто стоит перед ним, - если ему сесть тяжело, то кто же сказал, что стоять легко, даром что не навытяжку! Но тут пришла к Петру Александровичу иная мысль. И в ней слова всё сошлось: и то, что сказано ему было про мудрого монаха – и все то, что знал он от отца и других, все, за что безмерно уважал того человека, которого взялся искать и нашел. Значит, есть что спросить, нужно только – решиться. - Я бы… совета вашего просить хотел. Нет, не в деле каком-то, просто… сами видите, человек я еще молодой, не скажу, что много пережил, а вы, думаю, больше… «Знаете»? «Пережили»? – как же сказать? Но собеседник сам продолжил его фразу. - А я больше не молод, ваша правда. Впрочем, думаю, что помню еще что-то о том возрасте… Начал он говорить очень тихо и с какой-то почти неуловимой улыбкой. А потом словно что-то взволновало монаха, он отступил шага на полтора, поднял голову, сощурился снова, словно что-то высматривал в кроне яблони, - и заговорил тоже негромко, но с отчетливо слышным внутренним жаром: - Разное ведь может случиться – потому и говорю, потому и послушайте… Но дай-то Бог, чтобы вам мои слова не пригодились! Но быть может всякое… И такое, что выхода не увидите, и гибель ваша будет очевидной, да не только та, что телесная, и иных путей, кроме самого худшего, кажется, не будет… Вы тогда только одно помните: куда всегда можно прийти, откуда угодно – это к Богу. Он примет, Он даст дорогу – о Нем только вспомнить надо, решиться, шаг пройти… Он примет. И из иной веры, и вовсе из безверия, из самой глубины отчаяния, да хоть бы от верного желания умереть от своей же руки… Всегда. Помните. Он умолк, опустил голову, - как успокоился оттого, что сказал что-то важное, - но, оказывается, еще недоговорил. По Петру Александровичу снова скользнул цепкий взгляд, но ушел в сторону, уперся куда-то в соседнее дерево, и говорящий продолжил: - И знайте еще, что бывают в жизни такие времена, - и необязательно самые худшие, хотя и такое случается… или показаться может поначалу, - такие, когда все, что в вашей жизни решится, зависит только от вас и от Бога: от того, что Он пошлет, да от того, что решите вы. Только от этого, хотя бы были у вас, как у всякого человека, многие обязательства и отношения… Вины перед людьми это, впрочем, с вас не снимет, - да только невозможно тогда, не отступив от своего сердца, поступить иначе 4… А подготовиться к такому заранее все равно нельзя – вы просто знайте, что и так может быть: и для вас… и для любого из рода Адамова… А следом за этой фразой Петру Александровичу вспомнились вдруг – казалось бы, некстати! – господа магнетизёры. Которые говорят, что могут, пристально в глаза посмотрев, чужие мысли прочитать. А ведь он сейчас и в глаза собеседнику не глядел, все больше в траву под ногами! – а ясно услышал то, что вслух уж точно сказано не было: «А потому – не судите меня». Впрочем, решись отец Сергий сказать такое, он бы, наверняка добавил что-то вроде: «если можете»… Но утихли и несказанные слова, молчание снова длилось, - не тяготило, но ведь решено уже, что не до это – тянуть долго… Так ведь? Так. Что же… Петр Александрович поднялся: - Благодарю вас, и я… Он не только не договорил, но и прошел несколько шагов, почти пятясь, так и не отводя взгляд… Нет, точнее будет сказать так: они оба не отводили взгляды, и- возможно ли? кто знает! – но казалось Петру Александровича, что оба они думали теперь одну и ту же мысль: «Что же – всё?» - хотя, если подумать, которое дело тому до человека, которого он видит первый раз? – хотя, ежели вдуматься… А потом пришла мысль, до того очевидная, что только и стало удивительно, как же ее не было раньше. А значит – нужно просить, прямо сейчас: - …я запомнить постараюсь, а вы – будет ли, не будет, - вы молитесь за меня!.. Стоявший напротив коротко кивнул, прикрыл глаза: - Если просите… Только знайте, я ведь – человек грешный, вправду, не для словца – очень многим… Боюсь, немногим помогу, впрочем – Господь видит! И за вас, и за родителей ваших молиться стану – вы только скажите: ведь за здравие их? - За… отца, - тяжело выговорил Петр Александрович. – Розалия Ивановна не дожила… - Простите. Простите меня, - большое горе вы пережили, - монах только теперь поднял взгляд на собеседника, - и отец ваш, вижу, не меньшее… От того, как бережно коснулся он их семейного горя, стало Петру Александровичу легче, но в этих словах услышал он намного больше. Было и в них и нечто удивительное, о чем он тут же поставил себе в глубине души некую заметку - запомнить, и позже, может быть, понять: он понял - и не удивился. Не стал даже спрашивать, нет ли у отца какой-то иной спутницы жизни теперь – можно ведь и за нее помолиться! Не удивился. Петр Александрович тоже не удивлялся: он знал отца именно таким, но все прежние знакомцы того, кажется, до сих пор не могут поверить, что их друг ни через год, ни через пять лет… ни – через пятнадцать!... не остановил свой взгляд на какой-то иной женщине. Нет, женоненавистником старший Барятинский не стал, умел при случае сказать дамам комплимент, и даже в стихах, чем, кажется, напрасно вселял в них надежды… Как-то при очередном сборище друзей – из соседних губерний съехалось целых четверо! – написал на спор экспромт «Прекрасной нимфе», прочие смеялись и говорили, что он теперь «совсем как прежде», - а он посмеивался с ними и обещал назавтра показать им нимфу… И показал – привел в городской сад к скульптуре девы с кувшином, исток Ангары символизирующей. Но во всем, кроме стихов… вот о таком и говорят, наверное, - «как отрезало». Если был он по молодости иным – наверное, и в самом деле удивительно! Но удивительнее того, - что этот человек, стоявший перед ним, и отца знавший в той самой юности, как раз словно знал его нынешним… …и ждал, когда Петр Александрович, передумав все это, снова сможет увидеть что-то вокруг. Чтобы, не дав даже собраться с мыслями для ответной благодарности – за всё это понимание! – заговорить самому: - Только, если позволите, в ответ - вы за меня помолитесь… прошу. И нелегко, похоже, далось ему это «прошу». Но уж тут он его мог бы и не прибавлять – Петр Александрович, едва дослушав, заговорил с той же горячностью, с которой недавно говорил ему о том, что может случиться – другой: - Я… вы знайте, я за вас каждый день молиться буду, всегда, до самой смерти буду, слышите! И отец мой, вы знайте, он за вас тоже молиться будет… Да он, - и не удержался, сорвалось-таки, - …он за вас и так каждый день молится, верите ли?.. И, едва успев договорить, он второй раз за день увидел, как человек перед ним замирает, дернувшись назад (как пулей настигнутый!). Хорошо же, что совсем рядом с ним оказался ствол яблони – иначе бы ему, похоже, было не удержаться на ногах! Тут Петр Александрович крепко пожалел, что с расстояния нескольких шагов ему так хорошо видно то, на что смотреть, наверное, не надо бы: как человек хватается рукой за толстый сук, словно утопающий, как утыкается он лицом в ствол… И только потом додумалась наконец мысль, что можно и в самом деле не смотреть: отвернувшись. Только и отвернувшись, оказывается, никак невозможно понять: слоило ли все же удержать себя за язык, не договорить? Или – не только те, за кем нет права – искать, но и он сам, лишивший себя права – быть найденным ими, и он имеет право на эту весть… Какой бы тяжелой не показалась она вначале. Или – не тяжелой, иначе? Но додумать ему не удалось, Петр Александрович обернулся на звук – точно зная, что это не звук шагов. И точно – даже успел увидеть: стоявший у дерева закрыл теперь лицо обеими руками, а от ствола яблони упала – зацепилась за сук, но не удержалась, - и уже в траву упала трость. Тут и раздумывать ни о чем не понадобилось: Петр Алексеевич метнулся к яблоне, поднял трость с земли, а вот теперь… Теперь следовало ему, похоже, протянуть, не оборачиваясь, руку, - и ждать, пока стоящий у дерева сможет его заметить. Он замер на одном колене, - и довольно вскоре дождался. Только не сразу понял – всё ощупью, не видя, - почему же прежде того, чтобы взять трость из его ладони – рука другого вначале стискивает его руку, сомкнувшись поверх ее? Он неожиданно ярко запомнил это прикосновение: ладонь отчетливо меньше его ладони, холодные пальцы и очень крепкая хватка. И когда понял, в чем же был смысл этого странного рукопожатия – холод исчез, и словно потоком хлынуло откуда-то прямо в душу тепло. Ведь это – не ему. Или не только ему. Это то, что можно будет потом – передать… И вслед тому – тихие, почти шепотом, слова: - Только еще попросить осмелюсь – раз уж начал!.. Вам ведь имя мое сказали – здесь в обители, или даже раньше… Только ведь помните, Nomen est omen , 5- и так в древности сказано было! В самом деле – знак, и за каждым знаком, многие, и живые есть, и еще… Вы молитесь и за упокой, если сможете, - тем же именем… - Я… непременно, верьте, - Петр Александрович поднялся с этими словами, с удивлением понимая, что у двух прежде самых близких друзей есть, оказывается, еще одна общая черта. Оба они, похоже, до сих пор не могут решиться назвать мертвым… еще одного друга, так ведь? А если так – что же удивительного? А выпрямившись и взглянув на своего собеседника, Петр Александрович подумал уже о вещах куда более земных: ему бы теперь попрощаться и уйти, но… может ли он тут человека одного оставить? Не позвать ли кого в помощь, он до своей кельи-то доберется теперь? И снова – ответ пришел, кажется, ровно на мысли, которые только и успели что подуматься! - Вы за меня не тревожьтесь, слабость минутная, не более… - В самом деле, теперь монах, кажется, очень старался стоять у дерева прямо. – Вижу, уходите вы уже, что же… Подождите только мгновение… Петр Александрович вначале не понял его намерения – для чего тому пытаться чуть переступить, чтобы опираться теперь на ствол спиной? Чтоб устоять, но для чего же… А затем увидел – и склонился под благословение. Под тихие слова: - Храни вас Бог! …и еще тише, так, что кажется, это уже – послышалось в шуме листьев: - …всех вас. И хоть именно то и полагается сделать на благословение в ответ, но сейчас - именно в ответ этому, все же услышанному, от себя самого, а может быть и от тех самых всех - он склонился еще глубже, и коснулся губами руки Павла Ивановича. И сразу затем – выпрямился и, стараясь не встретиться взглядом, развернулся и пошел по тропинке к калитке. Зачем оборачиваться, если и так знаешь, что тебе смотрят вслед?.. Нужно сказать, что еще до того, как Петр Александрович вышел за ворота монастыря, явилось его глазам продолжение некой истории… о которой он уже успел накрепко забыть. День вступал свои права, в обители шла своим чередом жизнь – где-то скрипнула дверь, кто-то прошел за деревьями… А в том месте, где сходились тропинки, и где сам он так давно (то есть менее часа назад!) ждал того или иного ответа, разговаривали двое. Несокий (но повыше отца Сергия) пожилой монах распекал уже известого детину, а предмет их разговора находился прямо перед ними – опрокинутое ведро (тоже – уже знакомое!) посреди пятна мокрого песка. - …я ведь как вы сказали, отец Михаил, так и сделал: добежал, спросил – и сию же минуту к вам! Разве ж я не помню, что у монаха своей воли нет – только Божья?! - Правильно, никакой своей воли нет, - терпеливо объяснял отец настоятель, глядя на свои мокрые сапоги, - но ведро ты в следующий раз сначала донеси куда нес… Обратной дороги Петр Александрович почти не заметил, хотя она, - вот парадокс! – и показалась ему более долгой. Но не было вокруг ни дороги, ни холмов, ни даже возницы – только такое множество новых мыслей и ощущений, что они путались, выталкивали друг друга, смешивались – и не было еще никакой возможности разобраться в них, и тем более – от них избавиться. Впрочем, этого он и не желал. А вот в Почаеве, в гостинице, мыслям пришлось ненадолго отступить в сторону: отец Захария не преминул известить Петра Александровича, что Калерия Ксенофонтовна еще не уезжала, и будет, конечно же, очень рада с ним поговорить за чаем… Впрочем, от души поблагодарить милую женщину было совершенно необходимо, - ведь именно она стала одним из последних звеньев той цепи, что привела его… туда, куда он и шел. К счастью, собеседница его вовсе не интересовалась подробностями встречи, - ее радовало уже и то, что случайный ее знакомец увидел отца Сергия и, похоже, остался этой встречей доволен – да и как тут не быть довольным, она даже и не представляет, ведь он же… - Да, он, - светло улыбнулся Петр Александрович. – А еще – вы. Так уж, знаете, мне запали в душу все ваши слова о нем, а более всего, думаю, - те, что про слезы… Это у него – вновь «сорвалось», хоть и не так, как в прошлом сегодняшнем разговоре. Да и разрешилось куда легче. - Вот-вот, - радостно подтвердила женщина, - мне и Онуфрий, - ну, послушник у них там, вы его наверняка видали! – то же самое говорил, когда я ему рассказала!.. И потом рассказал, что уж так ему стало невмоготу любопытно, что решил он в келью через окно заглянуть – да и в самом деле увидел… - Да зачем же он?! – только и охнул Петр Александрович. (Ему-то самому ни в какое окно подглядывать не пришлось – а все равно не смотрелось…) - Вот вижу я, - подхватила Калерия Ксефонтовна, - что хоть молодой вы человек, а уже самым должным образом просвещенный! Он мне и сказал потом, что ему отец настоятель сказал: «Это он, мол, для Бога плачет, - а не для тебя, олуха!» - да и по уху ему слегка выдал!.. Дама рассказывала, не пряча приятной улыбки, а Петр Александрович только переспросил удивленно: - Как – по уху? (…для него ведь всегда хватало – тех самых объяснений. А самым тяжелым и страшным был тот разговор с отцом, когда старший Барятинский отшатнулся от сына, - и тихим, мертвым голосом проговорил: - Не говори про него так. Никогда. …в ответ на какой-то вопрос вроде: да как же он бросил вас – именно тогда, когда для него было столько работы, почему он взвалил ее – на вас, если один из лучших уже и так погиб?.. …вопроса, на который он теперь, похоже, узнал ответ, хотя бы и не смог его сразу изложить последовательными словами… Впрочем, тогда были и отцовы объяснения, нелегкие, но понятные… Только сыну, похоже, именно тогда хватило, чтобы понять – или поверить? – одного этого слова – «никогда». Jamais.) - Да легонько, легонько, для понимания… - объясняла вынырнувшему из воспоминания Петру Александровичу его собеседница. И, как-то хитровато прищурившись, продолжила, - А что до отца Сергия, я вот видела, как он смеялся, хотя говорят, и не бывает такого. Это было, когда моя нижегородская кузина приезжала – мы и отправились вместе с Иоанновский. Я ее у ворот подождала, идет она ко мне по тропинке – и знаете, так, едва завидев, начинает рассказывать о нем. Ах, какой, говорит, замечательный человек, какой обходительный… Я, мол, думаю, что это не иначе кто из императорского семейства должен быть, - из тех, что после Конституции, как говорили, за границу уехали… А я-то вижу, что у нее за спиной да далее по саду – а он там, знаете ли, не ушел еще никуда, стоит у дерева и смеется… Она вдруг ненадолго умолкла и почти без улыбки закончила: - Только я сначала тоже подумала, что плачет… *Ночь оказалась еще огромней – дороги, прошедшего дня, - и сна в ней, казалось, не будет вовсе. Петр Алексанрович собирался писать отцу, запасся бумагой и лампой… Но большую часть ночи вышагивал по комнате, а посреди листа в это время было написано только одно слово: «Жив», - и долгое время Петру Александровичу казалось, что этим его послание и закончится. Но мысли все равно клубились, путались и не давали даже присесть. Иногда они заводили в такие дебри, что приходилось останавливаться и разматывать обратно цепочку ассоциации, чтобы всего лишь понять: «А почему я сейчас думаю об этом?» Вот хотя бы – о бурятах… А, нет, с бурятами оказалось просто, это все лекция приезжего московского профессора о местных верованиях, это его слова: а молитвенные барабаны этих, как вы говорите, язычников, могут напомнить хотя бы нам, народу на словах христианскому, что молитва – это тоже труд, хоть и не надо нам для этого вертеть ручную мельницу… Да. Именно так. Именно так. Петр Александрович бросился к столу и добавил еще фразу: «И я знаю, почему живы все мы». Посмотрел на написанное – мало, но что же еще мог он написать сейчас. Это потом се будет рассказано на словах… Нужно что-то еще, но что именно, он пока не знал. Потому и продолжал ходить по комнате… Наверное, если бы он взялся вместо этого пройти вдоль стены монастыря, то обошел бы ее уже не один раз! Впрочем, порой он останавливался у темного окна и, не видя его, задумывался. Например, в подробностях представлял себе то, что ему сейчас отчаянно хотелось сделать – и что он совершенно же точно делать не станет. Не усилием воли, нет, - именно так: сам желая, и сам – понимая, что не будет делать желаемое. А потому – можно хотя бы вообразить. …как можно было бы – прямо сейчас, еще по темноте, броситься искать хоть экипаж, хоть коня, броситься, одной удачей находя дорогу, туда, к Иоанновскому монастырю, - срезая без дороги, через поля, примчаться, спешиться, бросится вовсе не в сторону калитки и уж, конечно, не стучать в ворота… Нет, вместо того – перелезть, цепляясь за ветки, низкую монастырскую стену, оказаться – совсем рядом с небольшим беленым домиком, с тем самым окном, в которое подсматривал любопытный Онуфрий… И тогда, на сером рассвете, случать в это окно и просить, пока не будешь услышал, просить со всей силой отчаянной убежденности какая только возможна: - Павел Иванович, - (да, именно так и никак иначе!) – Павел Иванович, ради Бога, отмените «Jamais»! …ради Бога… Вот, наверное, именно поэтому все это и останется лишь яркой грезой воображения Петра Александровича. Потому что именно ради Него исчез из мира – в самом деле исчез, какой уж год считается «безвестно пропавшим» (читай – погибшим) полковник Вятского полка, - а появился, своими непростыми, должно быть путями, не для иных известными, - отец Сергий Молчальник… Отчего же горечь? Или мало осталось от него в этом мире? Если судить, например, с точки зрения политической, то не так уж и мало – едва ли не половина статей нынешней Конституции, это чуть не каждый знает… Да, некоторые могли бы и не знать! …история скользнула в память, и Петр Александрович, не задумываясь, почему же – именно сейчас, словно пережил ее заново. Впрочем, то не была его история, - рассказ отца, снова – друзьям, да и сын уже сидит в общем кругу, благо, не мальчик – студент… И слушает про банкет в честь очередной годовщины государственной важности, - на который Александру Петровичу, при его должности, никак нельзя не присутствовать… - …а за ним еще один оратор следует: уже нализаться успел, а все то же – влез на кафедру и блеет: «Еще одна жертва на алтарь нашей конституции…» С именем, конечно. И с причитаниями какими-то… Старший Барятинский глубоко вздохнул. – Ну, не стерпел я. Встал, взял за воротник эту жертву К-к-конституции, - тут он запнулся, кажется, на всех согласных этого слова, чего обычно все же не бывало, - с кафедры снял да об стену малость приложил… - И что же? – отзывается кто-то из полутьмы. - Ничего. Сошло… Сказал – пьян. Был. Немного… Поверили – благо, я ровно вслед за тем пошел прямо во двор да в сугробе пролежал с полчаса… - Уснул? – а вот это, с тревогой, точно Вольф спрашивает! У настоящего врача не бывает нерабочего времени. - Нет, - так, охолонуть надо было… Отец не обозначил давности рассказа, но угадать было нетрудно: и по юбилейному году, и по тому, что Петр Александрович помнил сам. Таким банкетов случилось тогда более одного, но только с одного отец пришел так. Скользнул в свой кабинет, на ходу бросил Терпугову: «Сыну скажи – утром свидимся». Но сын и так, выглянув из своей комнаты, увидел и услышал достаточно, чтобы задуматься – да нужно ли и утром торопиться? Все равно теперь у него свет в кабинете будет наверняка гореть до утра… Да, вот почему несчастный банкет и оратор припомнились именно теперь. Мало. Все-таки слишком мало – государственный закон, чужие слова, нужно – иное, то, чем так повезло ему: увидеть, поговорить, коснуться руки… Но хотя бы – увидеть. Ах, вот в чем решение. Вот что нужно! Петр Александрович снова сел у стола, вытянул из-под письма второй лист бумаги и постарался сосредоточиться – даже губу прикусил. Нужно попытаться. Нарисовать – что-то вроде того изображения на листе в рамке. Сам он рисовал чаще всего иное – деревья, насекомых, птиц, и мог без похвальбы сказать, что получалось неплохо. («Вы, юноша, еще составите славу первого в Сибири университета… - говорил ему однажды профессор. И, не смешив тона, закончил, - Особенно когда кляксы отучитесь ставить». Кляксы же, надо сказать, получались не от спешки и неаккуратности, а напротив - от задумчивости). Людей рисовать никогда не тянуло, хотя бывало, пробовал… И нужно попытаться – теперь. Тогда не только он сумеет увидеть… …рисунок, по совести сказать, и не худо получился, но оказалось, что отнял, похоже, немало времени (за окном уже несомненно светало), а вместе с тем и сил. Мысли путались и, кажется, даже немного кружилась голова. Стоило все же попробовать прилечь – может быть, не смотря на не уходившее возбуждение, удастся хоть ненадолго уснуть? …впрочем, это был не сон, скорее что-то вроде полудремы. Где-то на краю сознания Петр Александрович доже видел, кажется, сумрачную комнату гостиницы, - но притом не то чтобы разворачивалась перед ним история, - но сам он жил и действовал в ней… И не то стал при этом не собой, а отцом, тех самых времен, когда начиналось их дело, - то ли переместился на его место и встроился в происходящие события сам. И скорее – первое: слишком легко и привычно разбирался разум в делах военных, и просто – безумно сложных. И все же – будто бы это был он сам. …это ему приходили вести от разных лиц, из разных мест, и нужно было решать, что оставить без внимания, что – дать кому-то новой задачей, что – просто сообщить еще кому-нибудь… Сначала – об исчезновении, и нужно, непременно нужно, как ни противится этому душа, отправить кого-то с небольшим отрядом прочесать окрестные рощицы… Да, боясь именно там обнаружить еще одного мертвого, но – нужно. Отрядить – кого угодно, только не Ипполита, этот еще от похорон брата в себя не вполне пришел… Потом – вести с дороги: о виденном путнике в корчме, о брошенном экипаже… Напряженный ночной разговор, вопрос – ко всем: чем это может быть? Кто и что слышал последним? А может быть – и ранее… Следы терялись и не находились, - и Сергей, да, тот-который-не-тот Сергей, смотрел в одну точку и сообщал, что он отправится в Киев по любому нужному делу, - или вовсе без дела, - и непременно узнает… Отправлялся, возвращался, и ничего, конечно, не узнавал, и какое же счастье, что становилось совсем не до того… А потом, каким-то очередным суматошным вечером словно из ниоткуда возник, прошел мимо Савенко, - который (конечно!) «ничего не ведал», - и отдал ему лист бумаги с одной строкой на нем, да прибавил: «А что там написано – не ведаю, я вашим языкам не учен»… Но взгляд его договаривал: «А чтобы ты исполнил – прослежу». Ах, да. Савенко. Петр Александрович даже наполовину проснулся, приподнялся на локте, глядя в светлеющее окно, - и попытался вычислить (словно – остатком сна). Он ведь должен что-то знать… Припомнить бы, где он поселился, когда вышел со службы? Впрочем… даже если он знал цель, - похоже, знал не более. И почему-то – по взятому, может быть, и с него обещанию, или по одной только верности своему полковнику, - не шел за ним далее. Да вот еще, - Петр Александрович снова опустил голову на подушку, прикрыл глаза, - накатывала дремота, но мысли продолжали идти – вместе с ней, - вот еще, как же с родными его разобрались. И память, которая, кажется, не могла быть его собственной, только отцовой, послушно отвечала. Вспоминался чуть позже, тоже ниоткуда выплывший запечатанный пакет, - вот его и передали, похоже, и что бы в нем ни было (этого никто, конечно, не знал), - по крайней мере, их, кажется, ни о чем касаемо этой истории более не спрашивали… Проснулся Петр Александрович поздним утром. Прежде прочего снова придирчиво рассмотрел рисунок: нет, в самом деле что-то удалось уловить! Теперь, пожалуй, стоит попытаться то ли нарисовать еще раз, то ли скопировать через тонкую бумагу – все же российская почта порой теряет письма, а он – не удержит этот лист у себя до приезда. И ведь скорее все-таки – не потеряется письмо, и, наверное, еще застанет отца на водах, на байкальском берегу: доктора ему советовали не торопиться с отъездом… Что же, места там пустынные, есть куда уйти и остаться с увиденным наедине… Он взглянул еще раз на письмо – и решительно дописал: «Вот тебе еще одно изображение для ларов – в пору делать складень! При мне же – еще одно крепкое рукопожатие, которое смогу передать лишь при встрече. Твой сын». День за окном собирался явно пасмурными, над собором пролетала с криками немалая стая птиц… Но словно вопреки тому – мир казался ему каким-то неожиданно огромным, словно приобретшим новое изменение – если он правильно применяет познания, добытые из математики… Представить такое ему не удавалось ни разу, зато теперь вот, похоже, удалось почувствовать. Наверное, - подумал Петр Александрович, - таким же открылся мир отцу и его товарищам тогда, когда все начиналось. Тогда это, может быть, все еще остаток сна… Впрочем, он был почему-то твердо уверен, что так теперь будет всегда. И что вчерашняя недолгая, в общем-то встреча, имеет к этому самое прямое отношение. Это означает, что ему предстоит много дел, и очень разных. А начать можно с малого – отправить самой скорой почтой письмо…
ПРИМЕЧАНИЯ 1 У Николая Гоголя действительно есть недописанная пьеса про Альфреда Великого. Будем считать для разнообразия, что в этой реальности он ее успешно дописал. – К. 2 Рисунок пером – «замена» наличному в нашей реальности портрету со следствия. Соответственно, предполагается, что нарисован он где-нибудь в 1825 г., незадолго до начала событий, кем-нибудь из общих знакомцев, относительно прилично рисующих (кто бы это мог быть?) в жанре почеркушки и «простотака». – К. 3 (лат.). «Имена ненавистны», употребляется в смысле «Не следует называть имена». 4 Автор поймал себя на том, что эта фраза является чем-то вроде обратной перефразировки строки из стихотворения Н. Лорера «Наполеон»: «Я прав перед людьми, пред Богом виноват». Получилось, пожалуй, ненамеренно, но можно считать репликой в дискуссию, похож ли Павел Иванович на Наполеона… 5(лат.) «Имя есть знак/знамение», в т.ч. в смысле «Имя говорит само за себя». . |
