ВНИМАНИЕ, ЭТОТ САЙТ БОЛЬШЕ НЕ ПОДДЕРЖИВАЕТСЯ
НАШ НОВЫЙ АДРЕС (И там нет рекламы!)
http://decabristy-online.ru
Н. Соколова (Одна Змея), Ф. Лифанов. О декабристах и истории исторической науки
Н. Соколова (Одна Змея), Ф. Лифанов.О декабристах и истории исторической науки(Почеркушки на полях ненаписанной статьи о развитии отечественной истории общественных движений за последние лет сто)Почеркушки на полях ненаписанной статьи о развитии отечественной истории общественных движений за последние лет сто. Неплохой заголовок:-). Где бы еще взять столько времени, чтобы такую статью написать? Поэтому остаются только почеркушки по разным поводам – вот в данном случае поводом стала монография В.А. Шкерина «Уральский след декабриста Бригена» (да, у него с одним «г»). Свежая, между прочим, монография, 2016 года, только что купленная Мышью. Всю монографию, каюсь, не читала – потому это никоим образом не рецензия, а так, заметка. Частью причина в том, что у меня нет какого-то отдельного специфического интереса именно к А.Ф. Бригену (или Бриггену), частью же в том, что вторая половина книги посвящена не самому Бриггену даже, а его потомкам. Прочла я, строго говоря, только одну главу об участии Бригена в тайных обществах, симптоматично называющуюся «Идейные искания». Нет, правда, книга 2016 года издания, а не 1976, как могло бы показаться. И поэтому сначала тут будет экскурс в историю исторической науки. Почти вся история общественных движений и декабристоведение как ее часть до девяностых годов прошлого века занималась в основном историей идей. Вообще же наука история что в девятнадцатом, что в двадцатом веке не слишком интересовалась людьми и их частной жизнью. В девятнадцатом веке писали истории государств – или истории царствования монархов, не слишком-то отделяя их от государств, которыми те правили. И переход к истории идей на этом фоне – уже прогресс, этот переход логичен, но люди даже по отношению к идеям, которые они выражали, все равно оставались вторичны. При этом история идей как предмет изучения исторической науки не является исключительно советской спецификой, здесь советские историки как раз логично продолжали работу в направлении, заданном их предшественниками начала двадцатого века. Даже если изучались не идеи, то все равно во внимание бралось только «важное, вечное, серьезное» (с), какие-то глобальные процессы, если не политические идеи и направления, то, например, крестьянское движение на Дону в таком-то веке – и кому были интересны те конкретные крестьяне, которые это движение осуществляли? То есть какому-то историку вполне мог быть интересен какой-то крестьянин или крестьянский род, но разве можно об этом писать, когда тут, понимаешь ли, Дон горит?:-) Поэтому лучшее, что можно было сделать – поместить в статью или монографию историю этих крестьян как типичных представителей движения или выразителей идей, то есть никоим образом не самих по себе, а как некую часть большого и важного целого. (Это, кстати, реальный пример, реальная книга, вот только точного названия я не помню). Яркий пример такого подхода, когда человек даже не прежде всего, а только носитель идеи – одна из первых полноценных научных монографий по декабристоведению: книга В.И. Семевского «Политические и общественные идеи декабристов», изданная в 1909 году. О «политических и общественных идеях» историки продолжали писать практически весь двадцатый век. Люди, которые этим занимались, как старшее поколение, учившиеся еще в Российской империи, так и их ученики, обладали невероятным кругозором, свободно владели несколькими европейскими языками, им ничего не стоило, сняв с полки нужную книгу на любом языке, опознать цитату и с уверенностью сказать, чья она и в каком году прозвучала. Только представьте: у них не было ни гугля, ни википедии, они не могли задать поиск на цитату – чтобы найти и проследить за мыслью, необходимо было знать и держать в голове весь корпус литературы по политическим и общественным вопросам, написанный и изданный в Европе к первой четверти девятнадцатого века. Увидеть, предположить, опознать мысль какого-то французского, немецкого или английского автора, понять хотя бы примерно, в какой это книге, какого года – и только с этим набором уже обращаться к библиотекам, собственной или публичной. Вот, например, Б.Е. Сыроечковский задается вопросом, был ли П.И. Пестель автором текста «Практические начала политической экономии». В оригинале текст представляет из себя тетрадку, переписанную писарским почерком. Начало у него есть, конца нет, на обложке тетради – совершенно левая фамилия (Козлянинов, юноша, учившийся в Пажеском корпусе на курс старше Павла). Сыроечковский датирует этот текст, основываясь на упомянутом в нем мнении швейцарского экономиста Сисмонди (Жан Шарль Леонар Симонд де Сисмонди).
Сравнивая несколько его печатных работ, Сыроечковский определяет, что упомянутое мнение фигурирует только в одной его ранней книге, изданной в 1803 году – и таким образом датирует «Практические начала» более ранним сроком, чем предполагалось прежде. До него датировали 1819 годом, Сыроечковский переносит дату на 1809-1810 гг., явно выводя автором текста преподавателя Пажеского корпуса К.Ф. Германа. Да, логично, что шестнадцатилетний мальчик, до того политическими науками не интересовавшийся вовсе, такого трактата не напишет и на свежую работу Сисмонди ссылаться вряд ли будет. Но как Сыроечковский это аргументирует: «Исследователи, признававшие автором «Практических начал» Пестеля, оказывались в очень трудном положении в виду явно непримиримого расхождения содержания «Практических начал» со взглядами Пестеля, изложенными не только в «Русской правде», но и в его более ранних произведениях /…/ При некоторых склонностях к схематизму его мысль никогда не была отвлеченной. Она всегда была направлена на поиски путей устранения коренных противоречий русской жизни. Силу ума, слитую с твердой устремленностью воли к избранной цели, отмечали в нем все, знавшие его. Всех этих качеств не видно в авторе «Практических начал»». Да, конечно, П.И. Пестель сразу таким и родился – толстым, лысым и серьезным.:) Оставим на совести Сыроечковского нелестную характеристику К.Ф. Германа – но почему даже тени мысли не зарождается о том, что П.И. Пестелю на тот момент 16 лет, и пути устранения коренных противоречий русской жизни его явно еще не интересуют? Удивительное несоответствие: человек жестом фокусника снимает с полки книжку Сисмонди, оперируя цитатами на французском без перевода, доказывает, что год не 1819, а 1803 (потому что в книге 1818 года издания этого мнения нет) – и тот же человек, будто со слепым пятном, пишет о твердой устремленности шестнадцатилетнего юноши к устранению коренных противоречий русской жизни…
Еще один пример – более поздний, из книги С.С. Ланды «Дух революционных преобразований» (1975 год издания, то есть книга Ланды почти на двадцать лет младше статьи Сыроечковского). Ланда свободно цитирует как современную ему историческую литературу, так и публицистику конца восемнадцатого – первой четверти девятнадцатого века на трех как минимум языках: польском, итальянском и французском, прекрасно ориентируется в политической картине Европы того времени, может легко сравнивать Россию и Италию, Польшу и Италию, Германские государства как между собой, так и с остальной Европой. Но пишет он преимущественно о политических идеях и политических спорах, мало принимая во внимание личности тех, кто, собственно, спорит. Например, братья Тургеневы, оставившие после себя огромный архив дневников, писем и т.д., полных рассуждений о политике, конституциях, просвещении. Ланда посвятил целую главу своей книги анализу дневника Сергея Ивановича Тургенева («Когда не видишь надежды к перемене» - так, по цитате, называется глава), внимательно проследил развитие его политических взглядов за несколько лет и пришел к выводу: «Это было свидетельством полного краха просветительской идеологии, началом большой душевной трагедии, завершившейся смертью С.И. Тургенева». Каюсь, братья Тургеневы, как и А.Ф. Бригген, не являются героями моего романа, и о судьбе Сергея Тургенева я не знаю примерно ничего. Автор, по всей видимости, знает – но не пишет ни слова, потому что ему это, похоже, не важно. На этом мы заканчиваем с историей идей – и переходим к истории политических партий:). С момента открытия государственных архивов, случившегося после 1917 года, стало возможным изучать не только идеи. Прежде, когда в архивы пускали кого-то изредка и порой случайно, нужно было что-то быстро схватить и убежать, пока не отняли:-). Что таким образом было логичнее всего схватить? – правильно, конституционный проект, он по крайней мере лежит одним связным текстом. Но вот за историком никто, кажется, не гонится, можно свободно сидеть и работать – и появилась возможность перейти от идеи к той организации, внутри которой эта идея зародилась. Почему целая организация, а не один человек? – потому что человек еще не является предметом интереса исторической науки, и еще потому, что историки двадцатых годов находились на весьма неудобном расстоянии от тех, кого изучали. Проще писать о средневековье – заранее знаешь, что те люди от нас отличаются. Они учились иначе, верили в иное, представляли себе мир совершенно не так, как люди двадцатого века, тогдашние документы написаны так, что не вдруг прочтешь. А люди начала девятнадцатого века представляются точно такими же, тем более что и учились в той же стране – Российской империи – по схожим программам, знали те же французский, немецкий и древние языки, в конце концов, ведь, читая Пушкина, нет нужды заглядывать в словарь? Все понятно, это не Тредиаковский какой-нибудь или еще более древний автор. А раз все понятно, то не приходит в голову мысль поискать отличия. Они есть, но неразличимы с неудобной дистанции в сто лет (нам проще, двести лет – это уже немалый срок, чтобы понять: они другие – и эти отличия разглядеть). Для человека двадцатых годов двадцатого века политическая борьба – это борьба политических партий. Партии, в свою очередь, руководствуются политической программой и выражают чьи-то интересы – рабочих, крестьян, мелкой или крупной буржуазии и т.д., как писали в свое время в учебниках истории. Следовательно, если сто лет назад существовала политическая борьба, то тогдашние тайные общества представляются некими аналогами современных историку партий, может быть, проще организованными, но несомненными аналогам. Получается, что конституционные проекты декабристов – не что иное, как программы их партий. Изучать их, партий, историю можно было по-разному, но весь прекрасный плюрализм двадцатых годов уже к тридцатым что в истории, что в политике сошел на нет, завершившись небезызвестным «Кратким курсом истории ВКП(б)», содержавшим своего рода руководство тому, как надо изучать историю политических партий. После этого история, в особенности история нового времени, закончилась на двадцать с лишним лет – и физически во многом тоже. Нет, были, конечно, какие-то случайные, пропущенные так и хочется сказать – по недосмотру публикации (своими глазами видела определение «оппортунисты» в адрес то ли северян, то ли Васильковской управы!), но ничего более-менее внятного не было, профессия историка стала слишком опасной. Впрочем, тогда и кочегар была опасная профессия, и врач, и многие другие. Но речь не о том, а о том, что все, взошедшее вновь в середине пятидесятых годов, выросло в огромной тени «Краткого курса». Теперь пару слов о том, что «Краткий курс» из себя представлял. Старшее поколение, еще изучавшее в ВУЗах историю КПСС, возможно, помнит, как это выглядело: есть некая идеальная Единственно Верная Линия (наверное, из мира платоновских идей), по которой должна следовать партия, ведомая вождем к великой цели. Вождь с самого начала провидит Единственно Верный Путь («учение Маркса всесильно, потому что оно верно» - вот как-то так и провидит) и обеспечивает Единство партии, являющееся чем-то сакральным, чем-то, без чего партия просто перестанет существовать, цель не будет достигнута никогда и вообще произойдет конец света. И есть, естественно, разные уклонисты, не достаточно верящие вождю, которые пытаются нарушить Единство и увести партию от Единственно Верной Линии в какое-нибудь болото – ревизионизм, оппортунизм, волюнтаризм и другие жутковатые право-левые уклоны. И с этими вот оппортунистами-уклонистами партия должна беспощадно бороться и непременно сбросить их с корабля современности. Уф:-). Вот примерно по этой же схеме описала движение декабристов М.В. Нечкина в своем фундаментальном труде с аналогичным названием. Не из соображений карьеризма или какой-то злонамеренности – она в самом деле это так видела. Хотя, конечно, были отличия между «Кратким курсом» и «Движением декабристов». Во-первых, вождь. Идеальный вождь, разумеется, Ленин. Только он все провидел, он был и остается прав, только за ним, если можно так выразиться, остается след в виде Единственно Правильной Линии. Декабристы, разумеется, не могли достичь ленинского совершенства, как минимум потому, что точно не выражали интересы пролетариата – ну, так им не повезло, пролетариата тогда еще не было. Тем не менее, в рамках этой концепции есть более правые – это те, кто более радикален. На роль самого правильного вождя естественным образом ставится П.И. Пестель, как наиболее радикальный их всех декабристов. Следовательно, все, кто не согласен с позицией Пестеля, описываются как такие оппортунисты-уклонисты, нарушающие единство партии, а их взгляды, разумеется, как реакционные по сравнению со взглядами прогрессивного вождя. Любое мнение и действие вождя при этом безусловно верно, даже если это намерение истребить всю императорскую фамилию с малыми детушками и беременными девушками. У тех, кто считает, что истреблять не надо или не всех, у них революционность дворянски ограничена. У этой, господствовавшей в исторической науке чуть ли не до конца восьмидесятых годов, точки зрения почти сразу же возникла оппозиция. Далеко не все были уверены, что всех истребить – это так уж хорошо, а правильный радикальный вождь вызывал ассоциации с другими, еще более правильными и радикальными вождями, которые ни перед чем не останавливались ради единства партии, а память об их деятельности была еще слишком свежа. Представители этой оппозиции выбирали себе в качестве предметов изучения тех самых оппортунистов по Нечкиной, противников линии вождя. Не имея возможности прямо сказать, что такой вот вождь – натуральное чудовище, они писали про оппонентов Пестеля, доказывая, что правы именно они, а не он. К примеру, С.В. Мироненко и С.В. Житомирская, писавшие про «русский социализм» М.А. Фонвизина (это, конечно, некоторое огрубление: Фонвизин никогда не был именно политическим оппонентом Пестеля, но и взглядов его не разделял), Э.А. Павлюченко (предисловие к публикации писем Н.М. Муравьева) – там в предисловии немалая часть посвящена тому, насколько лучше, моральнее и ближе к истине Н.М. Муравьев по сравнению с этим упырем Пестелем. Беда в том, что представители обеих этих точек зрения находятся в рамках одной традиции, внутри дихотомии «Краткого курса», описывающей борьбу представителей «главной линии» с оппортунистами всех мастей, по сути дела, они спорят, кто более прав – вождь или его противники? Проходит время, меняются поколения историков, идет к концу 20 век, неся с собой кризис рационализма, веры в движущую силу идей и их благотворность, вместе с государством, его породившим, уходит в прошлое и «Краткий курс» как всеобщая теория всего (и мир ему, наконец). Оставшаяся после долгожданной кончины «Краткого курса» без экзоскелета историческая наука в 90-е годы 20 века принялась искать новые ориентиры.:) Смена исторических эпох обычно приносит с собой новые интересы (и новые приоритеты). Новое время («наши дни»:-)) ознаменовалось всплеском интереса к человеку – любому, рядовому, обыкновенному, отнюдь не «выдающемуся историческому деятелю», это вообще огромное завоевание нынешнего времени – право на место в истории всякого человека, любого имени с братской могилы, из общего рва, из списка на десятки листов, может быть, это своего рода ответ 20 веку, небрежно уничтожившему десятки миллионов. Ура и слава этому достижению гуманитарного прогресса (эк я завернула…), понятию, вошедшему в нашу жизнь, даже если на практике для нас это выражается в наплывах в читальные залы архивов и библиотек генеалогов - неграмотных чудаков, говорящих чушь и изводящих нас письмами, из которых едва выцарапываешь крупицы смысла. Несмотря на все это, остается надежда, что понятие ценности человеческой жизни когда-нибудь приживется и на отечественной почве.:) Вот оно пришло – золотое время, когда можно написать книжку о людях, которые просто жили, чем-то занимались, не доказывая, что они были непременно прогрессивными, выражали какие-нибудь важные идеи или хотя бы были типичными представителями чего-то.:) Вроде бы можно, но если автор книги – профессиональный историк, а не генеалог, рассказывающий историю своей семьи, ему все равно как-то неудобно, нужно же чем-то руководствоваться!:) Возможно, на фоне всеобщего идейного раздрая от этой неловкости В.И. Ленин незаметно заменился Ю.М. Лотманом.:) Вообще просто все происходило только в изложении «Краткого курса», а в истории, в том числе и в истории науки, математических последовательностей нет, и одно явление сменяет другое не строго друг за другом. В 1970-1980-е годы именно о людях писал Н.Я. Эйдельман, и до сего дня лучше него об эпохе 1820-х годов и ее людях не рассказывал никто, несмотря на смену идеологических установок; собственно, и Ю.М. Лотман работал в 1960-1980-х годах, и выводы, которые он делал, не укладывались ни в одну из тогдашних схем. «Декабрист в повседневной жизни», статья, на которую сейчас ссылаются как на исторический источник, на универсальное объяснение всего, как раньше цитировали: «Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию», - так вот, эта статья опубликована в 1975 году, в одном из юбилейных сборников к 150-летию восстания. Не буду сейчас писать о Лотмане подробнее, в чем суть его концепции и почему никогда не было ни таких декабристов, ни такой повседневной жизни, прекрасно написала Кеменкири. Да, так вот, о людях. Наконец освободившись от идеологического давления, историки где-то с конца 90-х годов, когда интерес к теме стал медленно возвращаться, стали наконец писать о людях: издавать монографии о персоналиях – когда профессионально написанные, когда откровенно любительские, но о тех, о ком еще 20 лет назад издать книгу нечего было и мечтать (Е. Туманник об А.Н. Муравьеве, упомянутый выше Шкерин о Бриггене, Г.А. Лумпанова о Матвее Муравьеве, и вот эта книга как раз в жанре краеведения), обращаться к биографиям тех, о ком раньше писали только в заданном идеологическом ключе (и тут на сцену выходит мой любимый историк современности О.И. Киянская и ее последователи, но о ней не будет речи в этой саге), браться за темы, о которых раньше почти или совсем не говорили: П.В. Ильин со своими оправданными и непривлеченными к следствию (прекрасная монография «Новое о декабристах», которая задерживается у меня не более месяца в год, ее все время утаскивают читать:-)), в том же ряду диссертация О. Эдельман о следствии или, к примеру, монография В.С. Парсамова «Декабристы и Франция», откуда происходит бессмертная фраза «декабристы вели служебно-домашний образ жизни».:) В общем, много чего уже написано, самого разного уровня – от маргинальной спекуляции (О.И. Киянская) до прекрасных, очень качественных вещей, частью упомянутых выше. Правда, до сих пор не решена одна очень важная проблема – работы с источниками. И одно, похоже, остается неизменным: снаружи всех писавших и пишущих о декабристах по-прежнему ласково обнимает хорошо выделанное сукно шинели Блудова. Еще раз оглянемся назад. Источники для изучения истории тайных обществ и всего движения декабристов – это в первую очередь следственные дела (мемуаров не так много, и о самих тайных обществах в них написано не особенно подробно). Из всего множества видов исторических источников следственные дела – пожалуй, самые сложные для изучения. Не мемуары даже со всей своей спецификой памяти автора, целями написания текста, диктующими отбор материала, и т.д. – про них все-таки есть научные труды, дающие исследователю хотя бы методику работы с этим видом источников, способы проверки полноты и достоверности сообщаемых сведений; конечно, не статистика (в таком-то году на ткацких фабриках России было столько-то веретен, в таком-то – столько-то, берешь исходные ведомости, считаешь, сравниваешь, делаешь выводы, где ложь, где наглая ложь, а где вообще статистика:), не делопроизводственные документы, а именно следственные дела, в которых об одном и том же событии рассказывает несколько раз несколько человек (например, десять), и все они говорят разное, называя разные даты, разных участников событий, разные, иной раз вообще противоположные подробности, противореча друг другу, опровергая друг друга. Как из этого хаоса вычленить реальную картину событий? (Никаких специальных работ о методике анализа следственных дел – это называется «научная критика источника», кстати говоря, до сих пор нет, все историки решают проблему как-то самостоятельно, кто как может.) Так вот, что делать, непонятно, кому верить, неясно; так что делают разные люди разное, чаще всего выбирают из дел цитаты, иллюстрирующие свою точку зрения, игнорируя неподходящие. Логично спросить, откуда исследователи берут точку зрения, которую собираются иллюстрировать. «Из шинели Блудова» (с, Фред) – да, как ни странно, в сущности, оттуда, из «Донесения Следственной комиссии» авторства «натурально, литератора» (с) Д.Н. Блудова, написанного на материале следственных дел, опубликованного в 1826 году по окончании следствия над декабристами, впоследствии запрещенного и изъятого из обращения, сейчас вполне доступного и напечатанного в 17 томе ВД, посвященном материалам Верховного уголовного суда. Нет, я вполне отдаю себе отчет, что немалое множество историков, пишущих на тему, Блудова даже не читали, но общее направление, расстановка сил, описание действующих лиц, подробности их действий, отбор и оценка фактов в основе своей восходят к Блудову, меняются только знаки. О ужас! – пишет Блудов. – Злодеи не останавливались ни перед чем, они ведь – страшно подумать! – по именам считали членов императорской фамилии, включая женщин и детей, считая, сколько человек надо истребить!
Революционеры в своей революционной решимости были готовы истребить императорскую фамилию до последнего человека, - пишет, к примеру, М.В. Нечкина. Подготовка к этому акту – свидетельство твердого революционного настроя П.И. Пестеля. Его политические оппоненты, отказывавшиеся на это пойти, в недостатке решимости обнаруживают ограниченность свой дворянской революционности.
Намерение истребить всю императорскую фамилию, чудовищное в своем цинизме, показывает беспринципность и готовность не останавливаться ни перед чем П.И. Пестеля, делая его предшественником самых безжалостных, самых кровавых деятелей революционного движения: С.Г. Нечаева, П.Н. Ткачева, - пишет Е.Л. Рудникая (статья Вопрос о достоверности счета по пальцам членов императорской фамилии с целью их последующего истребления (это центральный, ударный пункт текста вынесенного Пестелю приговора) даже не рассматривается, таким образом, единственным критерием достоверности того или иного факта истории тайных обществ является подтверждение его следствием (а иногда и просто упоминание его Блудовым – он для красочности использовал и те моменты, которые не удалось подтвердить при помощи двух свидетелей). Здравствуй, средневековое судопроизводственное правило двух свидетелей, здравствуй, взгляд, направление и логика обвинителей, если не заменивших, то оттрактовавших исследователям источники. И вот так сто лет с момента открытия архивов, меняются знаки, но не меняется суть. Поистине талантливым литератором оказался арзамасец Блудов, автор одной книги, но зато создавший фанон, давно уже ставший каноном. И как нам быть? Вообще, возможно ли – и, если да, то как? – использовать следственные дела в качестве исторического источника? В принципе – да, но с немалым количеством ограничений, и результат зачастую получится приблизительный. Необходимо помнить, что у следственного дела всегда два автора – следователь и подследственный (мы сейчас не будем рассматривать отдельно делопроизводственную часть, как то записки о силе вины, выписки из показаний и т.д. – это тоже некий коллективный следователь). Цели этих авторов абсолютно противоположны друг другу. Следователь стремится установить вину подследственного и ее степень. Заметим, что следствие ведется по объективно имевшему место факту заговора и последующей попытки мятежа с целью свержения существующего правления (это ничуть не дело японских/английских/немецких шпионов в тридцатые годы прошлого века), а презумпции невиновности в российском судопроизводстве еще нет. (Между прочим, даже этот совершенно объективный факт заговора и последующего мятежа не мешает некоторым новаторам-историкам, например, утверждать, что никаких тайных обществ декабристов не было, а был некий сговор следователей с подследственными, видимо, обуянными стокгольмским синдромом. Да-да, некая Н. Потапова даже диссертацию об этом защитила.) Цель подследственного, напротив, доказать свою невиновность или хотя бы уменьшить степень вины. Заметим, что у обоих авторов источника равно нет намерения установить истину, тем более – поведать ее потомкам. Для подследственного перспектива предстать перед Верховным уголовным судом делает суд истории весьма умозрительным, идея же побеседовать с потомками может очень дорого обойтись. А у следователей и вовсе другие, куда более насущные задачи. Следователь обвиняет, подследственный оправдывается, историк с его жгучим интересом к деятельности тайных обществ здесь – фигура третья и, честно сказать, посторонняя. Нельзя сказать, что историки, работавшие со следственными делами, об этом не думали. Разумеется, думали, но очень отвлеченно и теоретически. У историка – третьей фигуры в раскладе – тоже есть своя цель, и эта цель, как ни странно, именно что истину и установить. Но как? Если учесть, что по делу 14 декабря было поначалу привлечено более 500 человек, а это – более 500 следственных дел разной величины, то от встречи с таким источником хочется или завизжать и убежать:-), или найти хоть какие-то критерии, которые позволили бы установить достоверность сообщаемой информации. Чаще всего выбирали два: серьезность и опасность показания (например, я, такой-то, имел намерение установить в России республиканское правление, и это намерение разделяли со мной такой-то и такой-то, для установления же оного правления я имел умысел на истребление государя и его фамилии таким-то и таким-то способом в таком-то году, и оное намерение со мной разделяли еще вот такой-то и такой-то) и собственное признание обвиняемого (например, трижды человек на вопрос о разделении намерения истребить императорскую фамилию отвечает «нет», а на четвертый раз – соглашается, мол, нечего делать, надо признаваться). Строго говоря, ни первый, ни второй критерий не могут подтвердить достоверность показаний. Дело в том, что цель подследственных в массе своей даже не оправдаться, это я погорячилась, цель, что называется, выйти отсюда, а для этого можно пользоваться чудовищно разными средствами. Например, можно написать, что собирался истребить государя и еще добавить каких-нибудь подробностей в надежде, что за такое чистосердечие тебя помилуют и отпустят. Можно утверждать, что ты-то – овца, а вот такой-то – полное козлище, как только земля носит этакого ирода, и вот ты-то ему-то все время противостоял и самую малость заигрался. Можно подтвердить, мол, да, я желал установить республику, а еще того же самого желали вот эти двести с лишним человек открыто, а в душе – каждый второй россиянин, неужели же следует посадить половину империи? И что тут достоверно, а что – лишь неудачно выбранная стратегия защиты, нельзя понять, не учитывая обстоятельства каждого, буквально каждого дела. То же самое и с подтверждением обвинения. Причины, по которым человек признавал свою вину, могли быть самыми разными, и справедливость обвинения – лишь одна из них, даже не самая частая. Можно, например, признаться от усталости, когда один и тот же вопрос задают четыре раза подряд и явно готовы задать его в пятый и шестой раз – а у тебя внезапно нет сил сопротивляться. Можно признаться, увидев в списке обвиняющих штук семь фамилий. По тогдашней правовой норме довольно было бы двух свидетелей, это первое, второе же, при таком подробном списке продолжать запирательство опасно, ты разом отягощаешь свое положение и становишься лжесвидетелем по отношению к тем, кто на тебя показал. Кроме того, в случае упорного отказа тебя с вероятностью ждали бы еще семь, по числу обвинителей, очных ставок – а это не то, что можно с легкостью выдержать. Можно дойти до такого состояния, что начнешь признавать вообще все – или потому, что нет сил, лишь бы только не трогали больше, или потому, что нет почвы под ногами, кажется, что все тебя предали, и ты сам перестаешь понимать, что было на самом деле, что правильно, а что – преступно. Хотя да, можно согласиться с обвинением и потому, что это на самом деле было. У следователей цель – собрать доказательства вины, цели подследственных и выбранные в соответствии с ними линии поведения бесконечно разнообразны и зависят в первую очередь от положения человека в тайном обществе и от того, насколько активно он в деятельности этого общества участвовал. Поэтому, например, М.Бестужев-Рюмин не может сказать «я ни при чем», особенно если учесть, что его взяли в поле с оружием в руках; но точно так же не может сказать «я ничего не знаю, ничего не видел» и П.Пестель, на которого все показывали, как на деятельнейшего директора. Но в не меньшей степени стратегия поведения зависит и от характера человека. Например, П.Леман мог бы сказать, что он ничего ни про кого не знает – но предпочел рассказать страшную историю про угрозы ему ядом и кинжалом. П.Фаленберг мог бы отмолчаться, но из желания явить чистосердечное раскаяние в чем-нибудь серьезном написал, что соглашался на цареубийство. А И.Шипов мог почти все отрицать – и отрицал, даже и успешно. Ф.Шаховской тоже все отрицал, но ему не повезло, на него было с десяток показаний, и то, что он не признал свою вину, только ухудшило его приговор. Таким образом получается, что нельзя пользоваться никакими показаниями, не определив сперва цели и линию поведения, избранные подследственным, не ответив хотя бы примерно на вопрос, зачем человек дает то или иное показание, почему признается или упорствует. И все равно даже с учетом ответа на эти вопросы мы можем только прийти к некой вилке, интервалу между «вовсе недостоверно» и «не вполне достоверно». Возможно ли вообще найти вариант «да пожалуй, так оно и было или могло быть»? Да, иногда можно. Например, когда об одном и том же событии разные люди рассказывают примерно одно и то же, без наводящих вопросов и «подсказок» в виде формулировок вопросных пунктов. Так же скорее всего правдивы будут оговорки – вещи, рассказанные случайно, не в ответ на вопрос, без какой-либо практической цели или даже в противоречии с избранной подследственным стратегией. Таких случайных фраз и эпизодов по следственным делам разбросано немало.
Таким образом всегда следует иметь в виду, что сведения о тайных обществах, полученные по следственным делам, приблизительны, зачастую искажены обстоятельствами следствия и чудовищно не полны. Но других источников информации у нас почти нет. Увы, историки в большинстве своем вышеописанным методом не пользуются, потому как он заметно ограничивает полет фантазии. Исключений я назову, пожалуй, только два: это Н.Я.Эйдельман и П.В.Ильин. Остальные же по большей части продолжают выбирать из массы сказанного на следствии то, что подходит под их концепции, в основе которых лежит все тот же Блудов, заметно дополненный, но не особенно исправленный:-). Казалось бы, если люди, получившие профессиональное образование, все равно пасуют перед сложностью источника, то чего ждать от игроков на ролевой игре, которым в качестве, как сейчас говорят «сеттинга»:-), был предложен сюжет следствия над декабристами? Невероятно, но правда: у людей с самым разнообразным, но отнюдь не историческим образованием это получилось. Мы не давали или почти не давали аналитической литературы, основными материалами были именно следственные дела. Люди читали дела своих персонажей и тех, кто составлял их окружение, определяли и формулировали стратегию поведения на следствии и, столкнувшись с необходимостью реконструировать хотя бы для себя, а что же на самом деле было, находили критерии достоверности и недостоверности содержащейся в показаниях информации. Похоже, если над человеком не довлеют глубоко укорененные стереотипы и задачи исторической науки (то, что историк должен получить на выходе), то разобраться в таком сложном источнике внезапно оказывается возможно. Вот такое неожиданное, но и очень показательное преимущество дилетанта.
И на этой высокой ноте обратимся все-таки к Шкерину и посмотрим, как работает с источником профессиональный историк. Основная область научных интересов В.А. Шкерина – история Урала, в частности – уральской промышленности, и на декабристские сюжеты он выходит через это. В этой своей сфере он производит вполне серьезное впечатление, у него широкий круг источников, зачастую таких, которые не многими используются, например, документы о дворянстве, или справочники, о которых мы узнали только благодаря ему («Столетие фельдъегерского корпуса» Н.И. Николаева, например – в нем приводится список всех (!!) фельдъегерей Российской империи с краткими биографическими данными). Словом, пока нужно рассказать некую историю, В.А. Шкерин, что называется, результативен, он знает, где взять новые сведения, как и куда их поместить, чтобы история обрела объем. Но как только дело касается источника, из которого историю нужно вычленить, историк пасует и волшебным образом теряет критичность. Например, автор разбирает поездку Бриггена на юг в 1825 году с известиями о намерениях Якубовича покуситься на жизнь императора Александра I. Это намерение казалось северянам настолько серьезным, что разговаривать с Бриггеном перед его отъездом пришли разом Рылеев и Никита Муравьев. По этому поводу Шкерин пишет: «Учитывая соперничество между этими двумя фигурами, закономерен вопрос о том, чье именно задание выполнял Бригген».
Но совершенно авторские, новаторские и, так сказать, креативные идеи Шкерина касаются расследования сюжета о совещании Коренной управы Союза благоденствия в 1820 году. Ненавидите ли вы совещание 20-го года так, как ненавижу его я? – нет? а хотите? Впрочем, хотите или нет, но сейчас будете. Об этом событии есть несколько совершенно достоверных фактов. Оно произошло зимой 1820 года в Петербурге на квартире Федора Глинки, на нем присутствовали находившиеся в тот момент в Петербурге члены Коренной управы (человек десять), Пестель выступил на нем с докладом о преимуществах республиканской и монархической формы правления, итогом этого доклада было голосование всех присутствовавших, какую из форм правления кто предпочитает для России, и все присутствующие, кроме Глинки, заявили, что предпочитают республиканскую. Все это известно из показаний Пестеля, более или менее подтвержденных всеми попавшими под следствие членами Коренной управы. На этом достоверные сведения заканчиваются. В показаниях Пестеля об этом совещании была еще одна очень существенная часть: что это было формальное совещание Коренной управы и итог голосования был принят как решение всего руководства тайного общества, обязательный для всех прочих членов, и все участники совещания должны были донести эту информацию до членов своих управ. Советская историческая наука и в частности Нечкина очень любила эту стройную версию, наглядно подтверждающую идею о поступательном развитии тайного общества к большей революционности. Одна беда – практически никто из участников того совещания версию Пестеля не подтвердил. К 1825 году все участники того совещания, кроме него и Сергея Муравьева-Апостола, отошли от дел общества. Для всех них обвинение в участии в таком совещании было по сути самым существенным обвинением, зачастую – вовсе единственным, что можно было предъявить. Характерно, что единственным, кто согласился с показаниями Пестеля, не доводя даже до очной ставки, был именно Сергей Муравьев, для которого такое обвинение уже мало что значило. Если спросить меня, что, на мой взгляд, на самом деле было, то проще сказать, чего не было. Не было решения партсъезда о курсе на республику (с), обязательного к доведению до сведения всех членов тайного общества. Был скорее всего разговор о том, какое правление предпочитают или хотели бы в будущем иметь в России члены Коренной управы. Вот как-то так – и все… А теперь «Настойчивый республиканизм Пестеля, пожалуй, более относится к ситуации 1826 г., чем 1820 г. /…/ Обычно человек, оказавшись под следствием, либо говорит правду, либо пытается умалить масштаб своих деяний» (утверждение, ошеломляющее своей всеохватностью). «Именно так, в частности, повел себя Бригген. Пестель же был уверен, что еще недавно у него имелся шанс изменить ход российской истории, а теперь ему суждено стать страдальцем за святое дело. Показания Пестеля – это его «житие», им сочиненное, а следователями лишь записанное. В соответствии с канонами и целями этого древнего жанра истина заключалась не в том, что было, а в том, что должно было быть. По словам Ю.М. Лотмана Пестель принял «своим единственным собеседником потомство /…/, не обращая внимания на подслушивающий этот разговор Следственный комитет». Отвечая, Пестель сознательно отягощал свою (и не только свою) участь, отвергая саму мысль о возможности спасения. Так отец пушкинского Петруши Гринева считал, что «не казнь страшна», а бесчестящее прощение». Знаете… на фоне Шкерина меркнет даже Лотман. Это какой-то очень сложный и очень литературный способ самоубийства – проще было бы повеситься на вожжах в конюшне (с). Оставляя воображению автора саму идею жития, следует заметить только, что Пестель – лютеранин, и каноны древнего жанра ему, возможно, и знакомы, но вряд ли близки. И нельзя не отметить новаторское развитие автором существующей в литературе идеи о том, что следствие лишь послушно записывало то, что ему диктовал Пестель. (Еще один, сто первый раз: делопроизводство следственного Комитета не знает понятия протокола. Следственные дела состоят из вопросов, составленных чиновниками следственного комитета в отсутствие подследственного, и письменных ответов подследственных на эти вопросы. То, что подследственные говорили на допросах, фиксировалось в журналах следственного Комитета одной или двумя общими фразами. Что, ну что здесь можно записать под диктовку??) Дело о совещании 1820 года – это отдельная единица хранения, такая же, как персональные следственные дела. Расследование завершилось серией из 6 очных ставок, из них состоялось пять – с Никитой Муравьевым, Бриггеном, Глинкой, Семеновым и Колошиным, Сергей Муравьев подтвердил показания Пестеля, не доводя до очной ставки. И пять раз, 10 и 12 апреля Пестелем было повторено показание, которое для остальных участников – обвинение в намерении учредить в России республику; с повторением одних и тех же подробностей: высказывался ли Глинка в пользу императрицы Елизаветы Алексеевны, говорил ли Николай Тургенев «президент без дальних толков»… Это правда производит сильное впечатление. Да, тут можно подумать, что человек или пошел на принцип, или просто вот так ненавидит своих бывших товарищей (тем более, что аналогичная ситуация в деле Пестеля повторяется еще раз в сюжете о тульчинском совещании 1821 года при основании Южного общества. Так что версия Лотмана, придающая этому некий флер отвлеченного благородства, еще даже ничего…). И так можно до бесконечности выискивать принципы или причины ненависти – если не задать себе главный вопрос: а зачем Пестель все это показал, зачем это ему самому? При том количестве показаний, указывавших на Пестеля как на самого деятельного, самого решительного, более всех способствовавшего и желавшего, на главу всего и всех, на самого знающего – при всем этом массиве очень трудно (да и просто нелепо) было бы делать вид, что ты здесь ни при чем, мимо проходил и вообще невинная овца. Тут нужно или вовсе никак не защищаться, признать, что ты здесь главный злодей, всех уговорил и вынудил, что все идеи здесь твои и намерения тоже твои – это было бы, конечно, натуральное самоубийство, хотя, спору нет, очень благородное, – или все-таки защищаться и тогда избрать некий промежуточный вариант, который хотя бы позволил выжить. Выбрав этот промежуточный вариант, Пестель признавал себя не единственным двигателем и причиною, но главой общества, да, самым деятельным, осведомленным и решительным среди всех, более или менее разделявших общие идеи. И решения, которые он продвигал, были не его единоличными, но решениями всего общества. То есть это не он сам один всех уговорил и вынудил принять как цель общества республиканский образ правления, а это общество все в целом установило для себя такую цель, а он лишь разделял ее и деятельно отстаивал. Этому же служит тема преемственности обществ: мол, цель была сформулирована когда-то давно обществом, которое более не существует, и я, основывая общество Южное, ничего не выдумал от себя, мы лишь продолжали придерживаться тех целей, которые уже были определены. Н.Я. Эйдельман определяет эту стратегию как «растворение своей вины» - называется множество имен, говорится «мы все», мы все хотели, но, называя все эти имена, Пестель, скорее всего, не предполагает, какой опасности подвергает названных им людей. (В этом он, кстати, не одинок, многие декабристы слишком большое значение предавали указу Александра I от 1822 года о запрете тайных обществ. В их представлении люди, бывшие членами тайных обществ до 1822 года и после отошедшие – в безопасности. Следствие, кстати, на эту дату не ориентировалось и провело границу иначе. Члены Союза благоденствия, участвовавшие в совещании 1820 года, не были преданы суду, а участники тульчинского совещания 1821 года получили второй разряд, 20 лет каторжных работ). Стратегия в итоге оказывается безрезультатной и этически небезупречной: то, что для тебя – защита, для других оборачивается обвинением, и серьезным. Но как правильно поступить, как отвечать, что делать, чтобы обойтись меньшими жертвами – я не знаю. Вообще не защищаться тоже не выход, на эту стратегию не выйдешь сразу, а это чревато количеством лишних слов. Не выйдет представить себя единственным виновником при почти полутысяче арестованных по делу, а далее на твоем признании будут строить обвинения для тех, кто был вместе, кто разделял и соглашался. При том положении, которое занимал Пестель, для него не было выигрышных стратегий, кроме, разве что, выпить яду по дороге в Петербург. Но, по-моему, нельзя ни ждать, ни требовать такого от живого человека. Впрочем, тема «Павел Пестель на следствии» - это, что называется, тема отдельного исследования, несколько большего, чем почеркушка:-). И тем большее изумление вызывает В.А. Шкерин, с такой легкостью разобравшийся в проблеме. Да, для того, чтобы рассказать историю, нередко достаточно собрать факты и расположить их в хронологической последовательности. Но если требуется анализ, простого подбора случайных или понравившихся фактов уже не хватает. Поэтому печально, что за сто лет от момента введения в оборот следственных дел декабристов так мало случаев их корректного использования, и вышедшая в 2016 году книга В.А. Шкерина тому пример. |
