П. Муханов. Московская литературная мозаика//П. Муханов. Сочинения, письма. Серия "Полярная звезда", Иркутск, 1991 г.

П. Муханов.МОСКОВСКАЯ ЛИТЕРАТУРНАЯ МОЗАИКА

Часть очерков были читаны публикой в журналах и альманахах и заслужили похвалу. Перепечатываю оные с добавкою новых, еще неизвестных, найденных в большом портфеле.

П. М у х а но в

ПЕРВЫЙ ВЫЕЗД НА БАЛ

Автор устанавливается по псевдониму ZZY и списку Муханова (ЦГАОР. Ф. 1707. Оп. 1. Д. 2. Л. 1), в котором название очерка стоит под № 1

«Иголку, нитку!» — и весь дом в тревоге. Бабушка бранится, маменька побледнела, Наташа перед трехаршинным зеркалом, в слезах, а из рук испуганной служанки посыпались булавки.

Что делать — такова судьба девушек! Часто от одной лишней складки на платье зависит их успех в свете...

«Ножницы!» — провозгласила бабушка. «Ножницы!»— повторила матушка. «Ножницы!» — раздалось по всем углам дома, и опытные родственницы режут, пришпиливают, шьют, подшивают, и из Наташиного длинного платья сделалось платьице...

Наташе исполнилось шестнадцать лет — с обыкновенными учетами, вычетами и снисходительными выкладками малопамятных старушек. Нечего думать! Наташе пора видеть свет, Наташе пора завиваться. С утра послали за парикмахером, с утра наехали тетушки и давно завитые кузины для важного семейного совета. Артист явился, систематически расставил помаду и духи, разложил разнообразные щеточки и гребенки, фальшивые косы и букли. Усадили Наташу. Заволновались, зашумели советницы, разбирая кипу рисованных головок, привезенных в портфеле угодником-парикмахером... Тут оживились воспоминания, и каждая в рисунке по своему вкусу, в знакомой прическе увидела давно прошедшее. Одна выхваляла прибор головы a la Sevigne¹, другая a la Ninon ², третья тяжко вздохнула над убором a la Semiramis. Долго не совершился бы над забытою Наташей приговор, если бы образованный парикмахер с язвительной улыбкой не разбудил мечтательниц, раскинув по плечам красавицы длинную шелковую ее косу. Несмотря на то, оскорбленная кузина, скрывавшая бедность своих волос под узорным чепчиком, усиленно требовала фальшивых буколь и накладной косы, а бабушка кричала: причесать с тупеем!³ К счастью, парикмахеру-философу давно знакомы женские головы. Он знал, что женщинам свойственно забывать настоящее и жить одним прошедшим, и потому решился причесать Наташу по последней моде, «Бумаги на папильотки!» — сказал парикмахер. «Извольте»,— отвечала сметливая служанка, подавая толстую тетрадь — трофеи наставника-мучителя: на ней еще видны были слезы ребяческой лености. В одно мгновение растерзаны древности, и державный Рим повис на папильотках, и Аннибал с римлянами соединены миролюбивой рукой парикмахера... Наташа нечаянно подняла усталую голову, взглянула в зеркало, вспомнила об истории, о географии, об учителе и — улыбнулась...

Прическа кончена, парикмахер отпущен. Скоро промчалось время в приготовлениях и советах — бьет 9 часов.

«Вот и мой Блестов»,— сказала матушка. «Дядюшка, дядюшка»,— закричала Наташа и прыгнула бы от радости, если бы в корсете прыгнуть было возможно. Щеголь, забыв, что он в родной семье, рисуется, как рисовался, бывало, в петербургских гостиных.

«А главное забыто»,— воскликнул он. «Что?» — подхватил хор испуганных наставниц. «Помилуйте! возможно ли, не стыдно ли так явиться на бал, в круг бон тона; Она будет предметом язвительных лорнетов — бедненькая, ее осмеют...»—«Да что же, батюшка? Не мучь и говори скорей».—«Ах, тетушка,— жонкилевый ⁴ букет на левое плечо...» Приговор диктатора исполнен. В одно мгновение с окошек исчезли цветы и переселились на плечо Наташи.

Карета подана. «Есть ли с нами гофманские капли?»⁵ — спросила матушка, садясь в карету. «Целый флакончик спирту к вашим услугам».— «Как мил, как догадлив наш Блестов!»

Забавно было бы заглянуть в карету героев, путешествующих на бал! Они едва говорили, едва дышали, едва шевелились, боясь измять — Наташа свое платьице, матушка огромный ток ⁶ с разноцветными перьями, а Блестов систематическое ⁷ жабо. Из скважин каретного окошка оставался в атмосфере след помадного запаха...

Не доезжая нескольких шагов до дома барона Бирюлина, заботливый Блестов велел остановиться и послал длинного лакея узнать, начинают ли съезжаться. К счастью, у подъезда было множество карет, музыка гремела, зала была уже полна — иначе Блестов готов был возвратиться назад или, по крайней мере, ждать на улице. «Приехать первому — зажигать свечи»;— говорят законодатели большого света ⁸. «Помни мои советы, Наташенька»,— с нежным вздохом сказала маменька, пробираясь под покровительством Блестова сквозь толпу полусонных лакеев. Вошли.

Шум от всеобщего разговора, от шарканья, от шпор, от музыки оглушил Наташу. Блестящая толпа разнаряженных красавиц изумила ее; она смешалась, побледнела, дрожащая прижалась к матушке, и все прочитали — семнадцать лет на миленьком личике ее. Несмотря на замешательство дочери, матушка, по совету Блестова, повлекла ее к баронессе. Ловкая хозяйка взяла Наташу за руку, прошептала ей обыкновенные, никем не слышимые приветствия и между тем окинула быстрым взором трепещущую красавицу. Стан, глаза, платье и огромный жонкилевый букет — все было замечено, все было оценено: так несчастный скульптор разбирает недостатки в Венере Медицейской ⁹ ; так дюжинный стихотворец водяной критикой хочет залить поэтический огонь волшебника Пушкина.

Желаете ли вы послушать шепот танцовщиц? Хотите ли узнать впечатление, произведенное вновь появившейся девушкой? Одни находили Наташу неповоротливою, неловкою, другие смеялись над свежестью ее румянца, иные замечали безвкусие в буклях, еще иные хладнокровно сознавались, что она молода и хороша, да, верно, провинциалка.

Между тем как продолжался строгий смотр нашей героини, между тем как испуганная Наташа проходила сквозь ряды язвительных замечаний, заботливый дядюшка, душистый Блестов уже промчался по зале, собрал обещания друзей-танцоров и сам поспешил воспользоваться первым бальным подвигом Наташи. Кончив польский, довольный сам собою, шепнул он маменьке: Je l'ai introduit!*[ Я его представил!] (франц.).¹⁰ Взволновались друзья-танцоры, обступили Наташу. После неловкой нерешительности выбор пал на гусара a la fleur d'orange...**[ Как на возможного жениха (ф р а н ц.).] Сделан первый шаг, и Наташане сходила с паркета: и мило, и странно было смотреть, с каким старанием неопытная красавица выделывала трудные па эфирного своего танцевального учителя, с каким невинным, безрасчетным жаром вертелась она в котильоне! Незнакомая с танцорами, она выбирала иногда неуклюжего провинциала, простреленного героя-дуэлиста и гастронома-подагрика.¹¹ Насилу вырвали измученную Наташу из котильона. Приехали домой, вошли в спальную бабушки, и из рук ожидавшей их старушки выпал «Разбойник шварцвальдских лесов»¹² Явились нянюшки, матушки, горничные, начались расспросы, рассказы, толки.

Но сон превозмогает и женскую говорливость. Простились с бабушкой, с Наташи сняли бальные оковы, и она, уже поутру, заснула девушкой большого света в сладостных мечтах. Маменька пошла в свой кабинет, а Блестов уехал...

— Каково-то будет пробуждение? Каков-то будет день? Каков-то будет новый образ жизни Наташи? Угадать нетрудно. Вместо географии — мадам NN., вместо ландкарт— выкройки, вместо истории — городские вести, вместо Расина — Россини, вместо покойного сна — бессонница, вместо свежего румянца — бледность и расслабленные нервы.

РАЗГОВОР ДВУХ ПОКОЙНИКОВ¹³

Автор устанавливается по псевдониму ZZ

Двух покойников везли на кладбище хоронить. Гроб одного, поставленный на парадных дрогах под богатым бархатным балдахином, тихо везли шесть вороных лошадей, покрытых черными попонами.¹⁴.

Множество людей окружало гроб: одни шли с зажженными факелами, другие стояли вокруг гроба на дрогах, держали золотые кисти и поддерживали богатое покрывало. Знать, привыкшая лежать в богатых колесницах, ленивым шагом шла за гробом богатого покойника; длинный ряд карет, колясок, дрожек и проч. заключали шествие. Народ толпился и любовался великолепием похорон, ибо для того, кто не умер, похороны богатого человека — любопытное зрелище.

По той же самой дороге на дурной кляче извозчик вез простой, некрашеный гроб, за которым шли рыдающие друзья умершего старого солдата и бедная семья, после него оставшаяся. Старые гренадеры поддерживали гроб своего бывшего товарища, и каждый утирал глаза рукавом своей серой шинели.

Извозчик опередил богатые похороны, но в самых воротах кладбища лошадь его, утомившаяся от дальней езды, остановилась — и ни с места! Церемониальное шествие, ехавшее по следам, должно было также остановиться. Услужливые родственники засуетились, подбежали к извозчику, торопят, понуждают ехать — но кляча его ни с места! Что делать? Извозчика бранят, даже грозят палками, но все тщетно — бедняк (что никогда не случалось с ним в жизни) загородил дорогу богачу.

— Сбросьте с дороги гроб нищего! — закричал богатый покойник.

— Зачем?— отвечал бедный,— разве ты забыл, что мы теперь равны? Разве ты не знаешь, что в царстве мертвых нет ни чинов, ни почестей; что у царя небесного ни порода, ни богатство не дают первенства? Ты в последний раз окружен теперь великолепием и толпами услуж ливых наследников; но и они спешат отдать последний долг твоей гордости, тщеславию, высокомерию! В последний раз ты предмет удивления бедняков - но уже не зависти их. Жена, дети и добрые мои сослуживцы с большим участием плачут над моим гробом, нежели твои наследники радуются твоему бесчисленному богатству! Я прежде тебя подъехал к воротам кладбища и в первый раз хочу оставить тебя за собою. Здесь оканчиваются все светские преимущества: умерь гнев твой, порывы твоей гордости! Терпение! Дай отдохнуть моей лошади, и ты поедешь за мной.

— Как смеешь ты, пресмыкающееся животное, входить со мной в разговор? Разве ты забыл, кто я?

— Узнай, что ты теперь, и забудь, что был прежде! Да простит тебе бог твои грехи! Да помилует твою душу! Я знал тебя, твое поведение, твои поступки: ты был человек знатный, я был простой солдат, но я всегда исполнял свои обязанности, всегда повиновался гласу моей совести.

— Молчи, бедняк, и повинуйся!

— Теперь твои угрозы ничтожны! Там, за этой оградой, ляжем мы рядом; земля покроет наши гробы без различия, червь без различия источит наши тела: они оба превратятся в ничтожный прах. Жена и дети мои, добрые мои товарищи, поплачут на моем гробе и меня забудут; на твоем — неумолимое предание расскажет твои поступки! Тяжелый мрамор не скроет твоих дел, и похвала наемного поэта не выяснит твоей памяти! Сын твой с горестью будет думать: «Низкими пронырствами сделался отец мой знатным; для собственного обогащения он притеснял бедного, отнимал последнее у подчиненных; он не любил, боялся истины; он продавал правосудие, забывая закон всевышнего, закон человечества; он не щадил ближнего за то, что блестящая одежда покрывала его тело, а ближний его одет был рубищем!» Кто не исполнил обязанностей своих перед богом и отечеством, кто заглушал глас совести, кто на личные свои выгоды менял кровь и покой своих подчиненных — тот давно умер для чести. Вот одни отношения, которые мы будем иметь с живыми! Повторяю: великолепие твоих похорон есть последнее право богатства и знатности; за этой дверью — поле равенства! Там поставят рядом и утеснителей, и утесненных; и богатый, и бедняк судятся там за другие заслуги: там другой судия».

Между тем отдохнувшая лошадь повезла бедняка в последнее его жилище; двинулась и погребальная колесница богатого. Между множества могил гробокопатели изготовили две ямы; гробы опустили, одною землею засыпали покойников, и первые стали последними.

ЖЕНСКИЕ СЛЕЗЫ

Автор устанавливается по псевдониму ZZ и списку Муханова, в котором название очерка стоит под № 3

—Что ты скажешь мне о нашем утре?— спросил меня мой приятель Н. Н., выходя из гостиной общего нашего знакомого.

—То, что никогда не надобно навещать женатых людей поутру, ибо нередко нежданные гости бывают зрителями трагических сцен...

—Которых всегда виною мужья.

—Всегда сказать много; но иногда.

— Нет, сударь, всегда! Я уверен, что никогда не бывало столько холодных, беззаботных мужей, которые целый день проводят в палатах, судах, клубах, разводах, манежах; говорят о лошадях, экономии, службе, политике; играют в карты и, к стыду своему, вовсе не заботятся о чувствительных своих женах.

— О чувствительных женах, которые начинают утро ссорой со своими горничными, там мучат своих лакеев разноской цидулек к бальным сообщницам; в полдень летят на Кузнецкий мост ¹⁵ обрыскают все лавочки и магазины; оттуда пускаются с одного конца города в другой завозить визитные карточки ¹⁶

и бальные донесения; там являются домой и тотчас после обеда ложатся спать для приобретения к вечеру минутной свежести; там оперы, там парикмахер, там наряды, там бал, а после того трехдневные толки и несносные сплетни.

—Ты сознаешься, однако, что женщинам нельзя же отказаться от света: это долг обществу.

—Да, мужья и дети — то их заботы. Они едва видят первых и едва знакомы с последними. Признайся, ревностный защитник нежного женского пола, что мужья недурно делают, дезертируя от своих чувствительных жен.

—Прекрасные правила, господин ZZ. ¹⁷

—Прекрасные, и по неволе, и по нужде прекрасные до тех пор, пока долг обществу будут они ставить выше священных обязанностей жены и матери! Заметил ли ты, что самые ревностные танцовщицы женщины: они являются на бал из первых, уезжают из последних, танцуют целый вечер, а девушки сидят чинно около стенки, оттого что многие из них не могут так хорошо занимать молодых людей разговорами, часто довольно свободными. Верь мне: хорошая жена привязывает мужа к дому; он, верно, не переступит за порог, если она умеет сосредоточить удовольствие в четырех стенах своего дома. Человек, без лести уважающий прекрасный пол, посоветовал бы им лучше жить и лучше исполнять свой долг!

—Какое оригинальное уважение к женщинам! Позволь тебе сказать, что ты цензуруешь женщин, как в Японии цензуруют книги, придираешься к безделицам, к словам, находишь все дурным, не хвалишь ничего, и я уверен, что самая совершенная женщина не покажется совершенною при твоей строгой цензуре. Например, скажи: как хочешь ты, чтобы жена любила такого мужа, каков наш приятель, от которого мы сейчас вышли?

—Позволь мне спросить, почему же она должна его ненавидеть? Он человек с благородными правилами...

—Потому, сударь, что он требует много, ни в чем не хочет угождать, отказывает ей в самых безделках и вместо утешения заставляет ее с утра плакать.

—Любезный друг, угождать жене — значит потакать ее своенравию; отказывать ей в безделках — значит при учать ее к обязанностям нежной жены и заботливой матери, а это, сам ты сознаешься, не безделки и требуют всего ее внимания. Безделки доставляют минутное удовольствие; долг мужа помышлять о продолжительном счастии: оно невозможно без желания исправления и нравственного усовершенствования. Обязанность мужа изыскивать и представлять к тому способы и отдалять все то, что может иметь вредное влияние на ее нрав и душу; притом я удивляюсь, как ты, который так давно обращаешься с женщинами и так много их видал, еще заботишься и страдаешь от их слез!

— Послушай, я знаю тебя: ты человек с чувством — уважаю тебя за это; но ненавижу за то, что ты всегда готов утверждать парадокс единственно из желания выказать какую-то непонятную для меня ненависть к женскому полу! Свойственно ли мужчинам зажать свое сердце и с холодным рассудком так строго и взыскательно аристархить?¹⁸ Возможно ли упрекать женщин даже за слезы, упрекать это прелестное и нежное творение за то, что оно обнаруживает свою горесть, свою чувствительность слезами? Ужели ты хочешь, чтоб сердца их были мраморные, металлические...

— Ошибаешься! Я отнюдь не запрещаю женщинам плакать, но хочу, чтобы мужчины с холодным рассудком, с ясными глазами, с истинным желанием совершенства видели ричину их слез. Неужели ты думаешь, что женщина, которую муж упрекал за то, что она целый бал протанцевала и целый котильон прошептала с молодым офицером, плачет от чувствительности? Неужели ты думаешь, что девушка, возвращаясь с вечеринки без победы и успеха, плачет от чувствительности? Неужели ты думаешь, что молодые жены, которым мужья не позволяют переводить деньги свои к г-же Арманд, Мегрон и их заманчивым сообщницам ¹⁹ , плачут от чувствительности? Неужели ты думаешь, что девушка, слушая советы благоразумной матери, плачет от чувствительности? Неужели ты думаешь, что жена перед отъездом в деревню, разлучаясь со столицею, с оперой, с балами, с бульварами и гуляньями, с модными лавками и с вздыхательными селадонами, плачет от чувствительности? Женщины плачут оттого, что платьем не угодили и не ту шляпку купили; оттого, что на одной бриллианты и жемчуг, а на другой простые бусы; оттого, что исчез природный румянец, что явилась новая морщинка, что спала с голосу, что на бале часто сидит без движения. Одна плачет оттого, что женихов нет, другая оттого, что у мужа мало денег и нечего расточать. Женские слезы можно разделить на три рода: 1-е, слезы нервические — слезы самые легкие: они падают как частый дождь в ненастье; но за ненастьем — ведро, за слезами — смех. Стакан холодной воды имеет чудотворную силу! 2-е, слезы самолюбия — самые обыкновенные у прекрасного пола; они текут, как ручьи — и столь же вредны для души, как быстрый поток, падающий с горы и все разрушающий; они текут от досады, от упрямства, от советов, от неудачи; они, как громовой отвод, часто отводят самые благие наставления бесхарактерных мужей и матерей! 3-й, слезы сердечные: редки, тяжки, падают каплями! Священна слеза, извлеченная несчастием другого! Священна слеза, выражающая горесть и сострадание души пламенной, непорочной — и, может быть, ни одна из них не висела на ресницах наших прелестных и плаксивых красавиц. Счастлив тот муж, счастливы дети, у которых жены и матери иногда проливают слезы сердечные! Почтенна та жена, у которой сердечные чувства превышают испарения ума и порывы воли! Но, по несчастью, мало счастливых мужей, мало добрых жен и почти всегда женская слеза, как говорит пословица,—вода.

НЕВЕСТЫ

Миловзор²⁰ Я слышал, Ленский, что ты стараешься нравиться женщинам?

Ленский: Подражать нашим модникам я вовсе не имею Желания.

Миловзор: Я слышал даже, что ты имеешь намерение жениться?

Ленский: Сознаюсь, на сей раз городские слухи справедливы.

Миловзор: Не смею требовать твоей откровенности; но кто, как я, принят во всех лучших домах, кто знает все подробности большого света, тому отгадать твой выбор нетрудно. Все лучшие невесты у меня наперечет: я заметил, что на последнем бале Софьина преимущественно привлекала твое внимание; она прекрасна и свежа, как Геба, ловка, полувоздушна, как Терпсихора - какой стан, какая «легкость, какие выразительные движения! Она восхитительна — она была душою бала.

Ленский: Да, я надеюсь, что Софьина еще усовершенствуется. Частное упражнение придаст ей более уверенности в движениях, и скоро она может смело оспоривать первенство у знаменитой танцовщицы нашего балета; но я женюсь не для того, чтобы вальсировать.

Миловзор: Так, верно, ты ей предпочитаешь Ларину, которой гибкий и приятный голос, соединяясь со звуками арфы, прельщает всех без исключения.

Ленский: Точно, она поет прелестно; я готов восхищаться, но пусть женятся на ней другие: не все хорошие певицы бывают хорошими женами.

Миловзор: Теперь не удивляюсь неудаче моей отгадки: ты, без сомнения, ставишь ум выше других способностей? Так, верно, Милена... воспитанная, образованная Милена! Как милы последние ее романсы: они дышат чувством, страстью, воображением, мечтательностью! Ты задумался; поздравляю, верно отгадал?

Ленский: Не лучше ли бы ей сидеть за чулком, чем за рифмой? Избави бог от домашних поэтов!

Миловзор: Но колкостью ответов, остроумием, блестящим разговором, живостью ума, красотой выражений Лелева превосходит всех наших красавиц. Когда она говорит — все слушают, все удивляются. Заметил ли ты, что все лучшее и умное от нее в восхищении? Иностранцы утверждают, что и в Париже у нее не было бы соперницы.

Ленский: Знаю, но для меня прелестная душа лучше острого ума.

Миловзор: Признайся, верно, и тебя сокрушило честолюбие, верно, ты метишь далеко и высоко? Правда, с твоими способностями, с твоим именем, с твоим достатком ты можешь иметь виды на связи с знаменитейшими семействами, ты можешь занимать важное место! Женившись на Аглаевой, у которой несколько тысяч душ и сверх того, под спудом билеты Лондонского банка, ты...

Ленский: Я слыхал, что

От денежных невест накладны барыши

И часто при душах невеста без души ²¹

и потому не намерен на опыте поверять сего замечания. Миловзор: Ты некоторым образом прав. Я знаю благородство твоих мыслей и возвышенность твоих чувств: девушка, воспитанная в правилах, столь противоположных твоим, тебе нравиться не может; итак, верно, добродетельная, сострадательная, набожная Онегина — предмет твоих желаний? Можно сказать, что она посвятила жизнь свою для пользы человечества! Занятия, разговоры, все клонится у нее к одной, возвышенной цели. Если бы я хотел рассказать тебе все ее добрые дела...

Ленский: Полно! Об ее добродетелях и то уже слишком много говорят: нет ни одной газеты, ни одного журнала, в котором бы мы не нашли имени ее в числе благотворительниц. Признаюсь, мне не весьма нравятся записные благотворительницы. Для них и сострадание есть мода — точно так, как для других наряды, танцы, россиниевские арии и английская литература.

Миловзор: Правда, женщина, о которой грезит молва, не всякому может понравиться; но неужели деревенская Людмила?..

Ленский: Ты угадал — Людмила!..

Миловзор: Возможно ли?..

Ленский: Да, Людмила, бесценная Людмила есть осу¬ществление моего идеала! Душа ее прелестна, как душа ангела, нрав ее тих, приятен, кроток; она не любит большого света, и если кто встретит ее в большом обществе — то не желание пленять привлекло ее, но желание исполнить волю родителей, для счастия которых она существует. Ты заметишь в ней приятную неловкость, столь противоположную с ловкостью опытных красавиц; ты не увидишь ее на ваших шумных гульбищах, окруженную толпой модных воздыхателей; в одежде ее нет роскоши — она всегда скромна и никогда благопристойностью не пожертвовала моде; все изящное пленяет ее, но прелестные дарования для нее не средства гордости и самолюбия. Она умна и образованна, но ты не услышишь тех колких, остроумных выражений и насмешек, которыми обыкновенно обращают внимание в гостиных и получают всеобщее одобрение. Исполнение своих обязанностей есть первая ее забота! Она набожна без суеверия и наружных форм; она сострадательна и благотворительна без хвастовства, и, не вмешиваясь в политические толки, она с горячностью любит свое отечество! Прельщать, обворожать, пленять — чуждо ее намерениям: ей свойственно жить для одного существа — муж и семейство будут для нее весь мир.

СВЕТЛАЯ НЕДЕЛЯ

Подлинник не обнаружен. Печатается по единственной публикации в «Урании», карманной книжке на 1826 год для любительниц и любителей российской словесности, изданной М. Погодиным (М., 1826, с. 288—303).

Автор устанавливается по псевдониму ZZ, свидетельству П. Погодина и списку Муханова, в котором название очерка стоит под № 4

Что может быть шумнее и любопытнее Москвы в Светлую неделю?²² Здесь несколько провинций соединены в одном городе, несколько веков видишь в один день — и старина, и новость, и моды, и странности, и высшее сословие, и простой народ... Все составляет картину разительную, восхитительную, но столь обширную, что одним взглядом ее окинуть трудно.

Первый день праздника посвящен властям и родственникам. С утра заложены кареты, с утра старики облекаются в разноцветные и разнопокройные мундиры трех царствований, с утра молодые франты душатся и надушенные офицеры затягиваются. Наконец, поехали. Величавый швейцар вельможи, гордящегося прошлыми заслугами, с важностью помещает в список имена поклонников.<

Законы света и обыкновений в наше образованное время везде одни, может быть, с некоторыми оттенками. И на больших улицах, и в переулках, и в центре города, и в Замоскворечье — везде разные актеры разыгрывают одну и ту же пьесу... Все заняты одним делом... Толпа подсудимых и тяжущихся является к крыльцу судей, и каждый из них, целуясь с привратником, дает ему красное яйцо, часто завернутое в красную бумажку, приговаривая: не забудь доложить, что сам приезжал... Искатели мест и должностные чиновники, которые выслуживаются или прислуживают, согнувшись в пять изгибов, ползком пробираются в приемные, где, по обыкновению, заставляют их дожидаться. Но самое ожидание сие для ревностных обожателей и передних, и поклонов есть усугубление удовольствия. Они люди привычные: терпение их выше всех опытов. На досуге толпа людей, однородных по чувствам, цели и душе, толкует между собою. Иной страдающий подагрой обтирает белую краску стены... Другой, нечто значащий в своем мире, присев на окошко, с важностью цицеронит в кругу людей, подлежащих его влиянию. Третий, важный некогда, в старое время, сообщает устарелые свои мысли... Иной, довольный и собой, и своими заслугами, подымается на ходули между людей ничтожных... одному благосклонно кивает головой, другому — два слова, иному жмет руку... и многим шепчет с видом покровительства. Но дверь скрыпнула... призывный глас для жителей передних пробудил их: все засуетились, захлопотали, взволновались. Мелкие, забыв о титлах и пользуясь своею гибкостью, проникают вперед... другие с важностью напоминают чинопочитание, требуют учтивости и плюмажной шляпой очищают себе путь... Всякий старается попасть в первый ряд, всякий толкается, забыв извинить¬ся, всякому сто раз наступают на ногу, не производя боли... Но дверь отворилась — мелькнул ловкий камердинер, предвестник вельможи, и панорама сделалась еще любопытнее. Забавно видеть волнение блестящей толпы... Забавно смотреть на движение, шаркания, на подобострастные целования... Забавно прислушиваться к шептаниям и приветствиям, поздравлениям и ответам... Забавно читать торжество на лицах разъезжающихся, которые пламенно, с восторгом пересказывают два слова, кои удостоились послушать от важной особы... Но кто это дряхлый, как быстроногий юноша, бежит по лестнице, бледный, запыхавшийся, пудра оставляет облачный след в воздухе; негодование, отчаяние рисуется морщинами на лице, уста без слов ропщут пени, мрачная мечтательность отыскивает наказание и слуге, и кучеру, и лошадям...— это в первый раз в жизни опоздавший поклонник. Тщетен твой бег... не воротить минувшего... в зале пусто, разъезд начался, уже сели в рыдваны, уже потянулся длинный ряд экипажей. Каждый направил свой путь к крыльцу того, кто сродни начальнику его сына... Каждый заехал к тому, кто может быть полезен делом, письмом, словом...

Какая суета на улицах! Какой шум, какое волнение! Какое разнообразие! Вот парадный цуг тащит огромную колымагу, воскрешающую давно прошедшее... Вот бедный лакей погоняет измученную клячу, спеша развезти сотни три визитных билетцев из края в край города. Вот артель полицейских служителей, которые усердно поздравляют с праздником и убедительно требуют возмездия... Вот великолепное 12-стекольное ландо, усаженное матушкой и полдюжиной минувших роз, которые едут раздавливаться к столетней бабушке... Трубочисты, почтальоны, певчие, барабанщики — все спешат с добродушными поздравлениями с крыльца на крыльцо; но как часто расчеты их исчезают при грозном изречении привратника: «Дома нет». Но кто это несется по улице? Чьи копи едва дышат, оставляя в воздухе пар, подобный густому дыму? Чей исполинский лакей трясется как в лихорадке и к каждому толчку пришептывает упреки барину?.. Это, верно, какой-нибудь победитель сердец, любезный услужник дамского пола, душа общества, краса бала, предмет тайных вздохов прелестного пола — отпускной офицер. Он развозит визитные карточки: щедрая оплата за балы, обеды, вечера, ласки добродушных москвичей...

Праздник уравнял все возрасты и звания. Мастеровые, лакеи, крестьянки, герои гостиных, красавицы, матушки, бабушки и даже столетние старики, все в новых или поновленных платьях. Даже на лошадей простирается закон праздничного времени, и они под Новинским ²³ франтят в новых блестящих уборах. Ничто не может быть забавнее семейных сцен. Какое истязание для гарпагонов!²⁴ Сколько трогательных разлук с вечно милым, вечно прелестным существом — деньгами за поновление кареты, за сделание новой ливреи из старой!.. Никогда ласки жены не были столь нежны, никогда муж не был столь невнимателен, никогда требования жены не были столь огромны, никогда обращение мужа не было столь сурово... Я за неделю перед праздником зашел по делам к господину... Но назовем его мистическими и необидными буквами NN... Ему возвестили мое прибытие... меня провели темными и тайными переходами на антресоли...—-«Давно ли вы переселились так высоко?»—«Недавно».— «Надолго ли?»—«До праздника».—«Понимаю, вероятно, вы прячетесь от скучных гостей нынешней недели?»— «Нет, просто от жены, от сына, от дочерей».—«Как вы бесчувственны, суровы к своему семейству!»—«По несчастию, на нынешней неделе изъявление супружеского и отцовского чувства все металлическое».—«Что делать, скоро праздник».—«Кому праздник, а мне горе! С утра начинаются нападения, просьбы, слезы. Сущая беда — сын просит модный фрак, модный галстук, палочку с лапой или носом, булавочку с алмазом; жена — капот, ток, чепчик; дочка — платья, шляпку, гирлянду, бог знает чего, целую лавку... хоть со двора беги, да и то нельзя... никогда семья так рано не вставала... лишь глаза открыл, уже все собрались, обступили...»

Но кому расход, кому доход. С тех пор как число честных секретарей, беспристрастных судей, бескорыстных лекарей размножилось, с каким нетерпением ждут они приближения праздника!.. С тех пор как уже не в моде брать в судах, с тех пор как доктора лечат из одной филантропии или по дружбе, на заднем крыльце их расставлены приниматели поздравлений. На заднем крыльце нежная и попечительная супруга ждет подсудимых и тяжущихся со свертками, пакетами, ящиками и кулечками. И беда тому, кто забыл праздничное яичко!.. Доктор, выезжая позднее обыкновенного, провел утро, систематически расставляя серебряные чайники, фарфоровые чашки, золотые табакерки, бронзы, хрустали... Все изъявления чувства дружбы и благодарности его приятелей чахоточных, подагриков, лихорадочных...

Утро проходит, и настало время обеда, накрыт длинный стол, и съезжаются родственники. Между тем как старики обступили стол с куличами и пасхами, дочки, внучки, племянницы перебирают разноцветные карточки, сложенные горой на ломберном столе, и, пользуясь занятием благочестивых и хладнокровных родственников, шепотом хвалят между собою вкус работы, выбор цвета. Но злые наблюдатели женских сердец постигают, что дело идет не о карточках, но о тех особах, кем присланы карточки. Обед возвещен: потянулись пары в хронологическом порядке, уселись, принялись за дело, состязание для аппетита открыто, огромные блюда исчезают, и сокрушен суточный труд измученного повара.

Москва, исполненная странностей в обычаях, в которых нынешние модники ее ежедневно упрекают, имеет и свои собственные странные добродетели, которые редко встречаются в образованных городах. Самая привлекательная картина для глаз человеколюбца происходит при дверях городской тюрьмы. Нельзя без особенного чувства благоговения смотреть, как толпится народ к кружке, чтобы уделить часть своего достояния в пользу несчастных затворников. Однажды, в первый день праздника, провел я часть утра у входа в тюрьму. Мне хотелось узнать, какое сословие людей сохранило более чувств, самых естественных природе человека,- любовь к своим собратьям, сострадание... Я видел толпы мужиков, клавших деньги и хлебы; я видел и бедного солдата, уделявшего часть своего состояния для человека, который беднее его..» Я видел купцов, привозивших коробами съестные припасы; но, сознаюсь, замечания мои были оскорбительны для других сословий. Счастливцы не помышляют о бедном. Может быть, иной бы и уделил несколько денег? Но есть ли у людей большого света время думать о тех, которые живут не в светлых гостиных, но под темными сводами темницы? Притом на что благотворение людям, которые могут представить печатные доказательства своего доброго сердца, своего человеколюбия, которые могут с самохвальством показать титлы многих филантропических обществ как право на бездействие, на отвержение слезных просьб просящего во имя Иисуса Христа? Нелюдим скорее помирится с человечеством в низких хижинах, чем в блестящих чертогах вельмож... Там будет он иногда сам свидетелем трогательных сцен, там в простом гражданине найдет он прекрасные порывы души, стесненные в образованных людях самолюбием, гордостью и всеми светскими чувствами.

Между тем граждане модного тона проводят праздник в пиршествах, на торжественных съездах, за родственными обедами, в богатых экипажах и стараются умножить число своих увеселений... Утром длинный ряд карет с детьми является под Новинским... Наряженные няньки и мамки веселятся вместе с малютками и любуются шумными качелями и праздничным веселием паяса с его сослуживцами. Народ с утра толпится и составляет одну семью, в которой удовольствие, свобода являются целью. Вырвавшись из мастерских, передних, освободившись от своих занятий, все дышит одной веселостью; никто не думает о прошлых работах; все ловят минуты удовольствия; разнообразные качели, шутки веселых паясов и гаеров тешат народ. Одни с женами, другие с праздничными подругами качаются на качелях; мальчишки наездничают на деревянных лошадях; старики под шатром, увенчанным елками, молодеют и еще раз веселятся жизнью. Писцы, канцеляристы чинно прогуливаются с женами, облеченными в обновки яркого цвета. Фабричные с расстегнутым поясом, в красных рубашках напевают отечественную песню, не смея, однако, возвысить голоса без нарушения общего спокойствия — одним словом, удовольствие есть цель всех гуляющих. Но для богатых и людей высокого сословия гулянье под Новинским есть средство тщеславия: там взаимно выказывают экипажи, лошадей, себя, жену, дочерей, там гордо любуются толпой. Но часто и сами они служат утехою простому народу, который делает язвительные замечания на красоту экипажей и на бедность сидящих в них... Народный праздник есть, без сомнения, одно из привлекательных зрелищ. Кто видел английские скачки, кто видел венецианский карнавал, пир шведских рудокопателей, русскую Светлую неделю, тот может иметь полное понятие о прелестях веселия народного.

ТРИ ГЕНЕРАЛЬШИ

Печатается по черновику, видимо, Незаконченной рукописи из «тетради» Муханова (ЦГАОР. Ф. 1707, Оп. 1. Д. 2. Л. 20а, 20, 27, 28—31 об.)

Чужие хлебы приедчивы: даром дадут ломоть — да надо неделю молоть...<

Несмотря на вопиющие жалобы на мужиковый неурожай и ломбарды, маклеры, всегда готовые к услугам, продолжают заносить в шнуровые книги заемные письма. Графиню Софьину посетил один из них, она расписалась и на другой день отправила двух лакеев с длинным списком звать всю Москву на бал. Составила список на тех, которых лет десять сряду подразумевала под всей Москвой. Я тоже получил приглашение и явился не рано, чтобы не зажигать свечи, и не поздно, чтобы не следовать обыкновению зазнавшихся модниц. Зал был уже полон блестящей юностью. Музыка гремела. Легкие пары летели одна за другой. Одни останавливались и расходились, и новые, сойдясь, быстро увлекались дружбою. Мундиры придавали этой волнующейся толпе столько же пестроты и блеска, сколько и бриллианты и наряды красавиц. Это были нимфы на стане воинском или воины на веселом и пышном празднике Киприяды.[Киприды, Афродиты] Кругом залы сидели старушки, и казалось, они одни были не гости, но принадлежности стен. С первого взгляда их можно было принять за фигуры старинных французских обоев. Все, кроме них, дышало беззаботною веселостью. Вот дева, украшенная с роскошью цветника. Стан — стройный, обвит тройным шелковым кольцом, грудь пышная, на щеках играет свежесть и румянец, улыбающийся рот, как юная и несорванная роза за мгновение до полдня. Глаза ласковые синеют и палят, как летнее небо, и когда она, как легкий джин, изредка касается пола, летит по зале, русые кудри развеваются...

— В вист с сенатором Брылевым,— сказал мне хозяин дома, подавая туза.— Прошу смилостивиться графа хоть на полчаса,— отвечал я.

-Очень рад,— отвечал он, но сквозь эту радость проблеснула обыкновенная досада хозяина на нескладывающийся вист. Впрочем, он понес туза далее и оставил меня в созерцании диковин природы. Мимо меня проходила красавица, у которой черные с отблеском волосы, перевитые ветвями молодого, цветущего померанца, повесились над величественным челом. Два мрачных локона льстились около шеи, белой, как шея лебедя. Глаза огневые, уста без улыбки, стройная, как пальма.

—Кто это танцует с моей дочерью?—спросила меня старушка в чепце, на котором дрожали три букета маргариток. Я сначала не расслышал, но она, дернув меня за полу фрака, повторила вопрос и указала перстом на свое единородное чадо.

—Что Бубнов, какого чина?

—Майор гусарский.

- Богат?

— 600 душ.

—В какой губернии?

—В Тамбовской...— И старушка, повернувшись налево, начала шептать с соседкой, тоже старушкой, с пионами на чепце.

Я только что стал вглядываться в девушку, похожую на те воздушные нетленные существа, которых посты умилительными хорами сзывают на нашу планету, как блестящая молодая женщина, сосватанная заочно, вышедшая замуж нечаянно, подозвала меня и усадила возле себя.

—Вы знаете Брянского?

—Знаю.

—Говорят, он человек умный.

—Вам сказали истину.

—Его рекомендуют к мужу в адъютанты.

—Я поздравляю вашего мужа с таким хорошим сослуживцем.

—Говорят, он очень мил?

-Для этого нужен приговор приметного пола.

—Но не ветрен ли он? Постоянен ли он в...

Но в это время какая-то пожилая дама шла мимо, ища или дочь, или стул. Я предложил ей стул, она воспользовалась, и хоть разговор наш был прерван, но я отгадал остальную часть вопросов. Этот разговор, как и все предыдущие, немилосердно напоминал мне год и день моего рождения. На пути жизни есть вершина, когда ты быстро спускаешься с блестящей сцены в толпу набитого партера, когда попечительное время выводит нас из круга веселящейся юности и указывает нам на место в ряду стульев, тесно уставленных около стены танцевальной залы, Я тоже стал существо лишнее в обществе, где молодые ноги составляют достоинство. Я стал тяжел для котильона и слишком мудр для котильонных разговоров. И девицы юные, как майский цвет, и легкие, как серны, только пользовались моей услужливостью. Они заставляли меня подвигать стулья, ходить за лимонадом и накидывать шаль, не подозревая в моих глазах даже и остатка любопытства. У старушек я тоже потерял доверие. Они вымарали имя мое из списков женихов и превратили меня в какую-то справочную контору. Мне вменялось в обязанность знать чины, доходы, лета, родню тех, которые были в состоянии жениться, и иметь готовые кондуитные списки тех, на которых метили сами старушки. Молодые женщины хоть обиняками, но требовали от меня удостоверений в скромности, верности, постоянстве молодых мужчин и часто вверяли мне свои тяжелые тайны.

Хозяин же дома стал уже преследовать меня с тузом и предавал терпение мое испытанию длинного виста. Я видел, что приговор мой был подписан единогласно, и волею или неволею мне должно было покориться ему и занять последнее место в длинной шеренге стариков. К счастью, между головой и сердцем есть какая-то необъяснимая симпатия. С появлением каждого бального вальса рвется струнка в нашем сердце. Не дожив полвека, мы почти перестаем жить чувствами и начинаем жить привычками. Призма наша постепенно тускнеет, наслаждения жизни и юности улетают одно за другим, как птицы от неба зимнего в страну теплую. Оставляя паркет, сознаюсь, что мне горестно было оставлять моих ровесниц. Увы, мои ровесницы-сокотильонки, мне тяжело корпеть за вистом между чепцов и париков, а вам еще тяжелее быть свидетельницами первенства других. Но всякому своя очередь, и счастливы те, которые умели воспользоваться своею очередью. Между тем хозяйка дома пробралась сквозь толпу гостей, вербуя на вист.

— Вот вам туз, и в маленькой гостиной вас ожидает стол, карты и Онютина,— сказала мне она.

— Графиня, увольте меня от стола карт и от Онютиной и позвольте налюбоваться французской кадрилью,— сказал я голосом просителя, но Она им не тронулась и с язвительной усмешкою сказала: «Будьте милы с Онютиной».

Я вышел из залы и вдруг погрузился в XVIII век. В огромной гостиной по разным направлениям стояли столы. Около каждого стола сидело столько свидетелей и судей, сколько было действующих лиц. Тут был весь Сенат, все военачальники, градоначальники и все московские мафусаилы и мафусаильши. С первого взгляда трудно было различить лица, потому что головы были несколько склонены и глаза впились в карты. Но седые головы были перемешаны с чепцами, покрытыми пионами, колосьями и блестящею канителью. Лысые чела лоснились между пунцовых кремовых токов, с которых спадывали и колыхались огромные и разноцветные перья. Тут косы лежали на спинке кресла, там из-за спинки кресла выходил огромный, вечно трясущийся чепец. Иногда царствовала глубокая тишина. Вдруг разносились скрипучие и хриплые голоса, просвистывающие сквозь остатки зубов,— бостон при мизере! Этот переход из шумного, блестящего веселого пиршества богини красоты на мрачную вечеринку Сатурна меня опечалил. Я все мнил мою красавицу с померанцевыми ветвями. Еще несколько лет, и она будет развалина. А из всех развалин самая безобразная развалина — человек.

Но я явился в малую гостиную и уселся на месте, определенном тузом,— против Онютиной, между сенатором и вдовой какого-то военного наместника. Оставив свои мечтания, я принялся за карты. Счастие валило мне и моей партнерше, потому что один из противников принимал все фигуры за королей, открывал свою игру, а противница при каждом ходе пришептывала и рассказывала свои карты. Мы сыграли 6 роберов и едва стали приниматься за 7-й²⁵ , как в гостиной сделалась тревога. Онютина стала бледнеть, бледнеть, руки ее задрожали — карты выпали, и вслед за ними упала и она.

—Скоропостижная смерть,— сказал сенатор с пристойным своему званью хладнокровием.

—Не мудрено, покойница не берегла себя,— прибавила наместница.

Я отправился за хозяйкой и холодной водой. Мне пришла в голову странная мысль. На вечере, где собраны все старики и старухи, где все не может состоять благополучно,— позвать бы лекаря, аптекаря и следственного пристава. Однако во всем доме сделалась тревога. Толпа молодежи стеснилась в комнату. Старушки перепугались, выскочили из виста. Ловкая хозяйка приказала заиграть котильон. Молодежь опять бросилась в залу, двери затворили. Я тоже хотел выйти, но графиня попросила меня отыскать на окошке нужную банку с каплями. Между тем она, ощупав пульс Онютиной, натерла ей нос и виски спиртом. Она приписала бедственное ее состояние обмороку, происшедшему от слишком стянутого корсета. Положено было разрезать шнуры. Горничная, прибежавшая на тревогу с пособиями, накинула на нее шаль и принялась за спину, и в мгновение ока исполнилось в природе то, что делают бедным тарабарам днепровские русалки.²⁶Онютина из статной, стройной старушки сделалась тучнее старухи. Однако разрушение корсета было полезно. Дыхание показалось. Оно постепенно оживало, но как бы не доверяло еще снисходительности гения жизни. Старушка не посмела заговорить и тихо левой рукой указала на правую. Мы взглянули друг на друга и долго не могли понять темной мимики больной.— Верно, паралич разбил,— сказала вдова.— Верно, она потеряла браслет,— сказала графиня. И Онютина кивнула головой в знак одобрения.

Хозяйка дома просила меня остаться и окончить часть вечера в должности кавалера бедной больной и сделать поиски браслета. Я повиновался. Осмотрев безуспешно на ковре, под столом, на диване, я пошел в большую гостиную. Тут по-прежнему играли в карты, и притом комната была так загромождена столами и креслами, что объемистая Онютина не могла бы здесь ходить и поэтому не могла потерять своего браслета. Я отправился в залу. Там продолжали котильон, продолжала веселиться цветущая юность. Она не помышляла, что браслет и корсет могут быть пагубны для старухи.

Но Онютина должна была по обыкновению московскому обойти кругом залы и расцеловаться со всеми маменьками. Поэтому и я должен был обойти залу и обеспокоить старушек. Но и тут не было браслета. Оставалась передняя, там должна была решиться судьба Онютиной. Браслет или еще один обморок, дух вон — и похороны. Группы лакеев лежали, как груды мертвых тел на Бородинском поле. Скука навеяла на них такой ужасный сон, что ни музыка, ни пушечная пальба, ничто, кроме голоса и имени господина, не могло бы их разбудить. У иных салопы ²⁷старых барынь и молодых лежали под головами. Другой, благодаря семи дочерям барыни, сделал из их шуб мягкую постель. Все храпели безбожно. Но я не нарушил их сон — я осмотрел всю переднюю, не нашел ничего, и, когда эти добрые люди узнали о пропаже, они замерли от страха. «Побывать нам завтра в полиции»,— заговорили они. И немудрено, когда мысли остаться без вины виноватыми, мысли о расправе без суда всегда первыми являются людям их звания. «Поищите в карете»,— сказал мне лакей Онютиной, который в покойном сне не подозревал о готовящейся грозе по него и всею его собратью.

Ночь была холодная, кучера забились в сани. Мы отыскали кучера Онютиной и пошли по улице, составленной из двух длинных рядов карет. Никакая улица не была так хорошо освещена, как эта. Свет каретных фонарей перекрещивался. Несчастные форейторы хлопали руками или, сидя на лошади, качали сонными головами.

Наконец мы дошли до кареты Онютиной. Человек, провожавший меня, открыл дверцы, я сунул руку в волчий мех, и вдруг вместо браслета попалась мне нога. Я повторил поиск, и мне попались еще две ноги. И, наконец, я кроме ног ничего не находил. Все ноги по башмакам были женские. «Странный случай»,— думал я и продолжал в недоумении искать браслет.

—Ах, греховодники,— вскричало какое-то существо впросонках. Я велел снять с кареты фонарь. И каково было мое удивление, когда я увидел трех стариц, лежащих в тесной и теплой кучке, завернутых в черные салопы и прикрытых волчьею полостью. Старушки закричали громче, вскочили на лавочку и, поджав ноги, целомудренно уселись.

—Ах, батюшки, я в жизни не видела таких проказ, и с кем еще? С генеральшей! —сказала одна.

—Вы забываетесь, сударь, мы не из таких... Мы генеральши, сударь,— повторили они хором.

Но роковой браслет был у меня в руках, расспрашивать трех генеральш было мне некогда и невозможно, потому что я зубов не сводил от холода. Убедив их в непорочности моих намерений, я пожелал им доброго сна и отправился воскрешать мою Онютину.

—Что это за генеральши? — спросил я у сопровождавшего меня лакея.

— Живут у барыни ради хлеба,— ответил он.

—Но где она их набрала?

—Мудрено ль, барин, набрать генеральш без хлеба. Нынче голодных всякого чина много.

—Что они у вас делают?

—Барыня страх боится кикимор и домовых и возит генеральш с собою на балы ради страха.

Итак, это призрение бедных генеральш основано на страхе кикимор и домовых. А в Москве Онютина слыла за благодетельницу. Случай был удобный, чтобы разоблачить Онютину от покрова, которым она прикрывала свои причуды. Я объявил человеку внезапную болезнь его барыни и приказал подвести карету. Я знал, что возлияние гофманских капель штука жуткая, и румянцы были повреждены, что нужно было привести в порядок корсет и что Онютина ни за что в мире не решится явиться в залу в природном своем состоянии.

Следовательно, приготовить все к выходу моей героини было даже необходимо.

Когда карета подъехала к крыльцу, я объявил генеральшам о потере и бедственном положении их покровительницы; извинился в нарушении их покоя и именем хозяйки просил их войти в дом обогреться. Они без больших возражений согласились на мое предложение, и я ввел их в залу. Котильон прекратился, все толпою бросились к моим дамам. На одной из старушек сквозь дыроватую мантилью просвечивало платье яркими пятнами. На голове был чепец с фалдами, вероятно споротыми со старых подушек Онютиной. На руке висел нанковый ридикюль величиною с добрый мешок; в нем хранились кусочки сахара, банки и склянки со спиртами и другими сильно пахучими веществами, могущими возвратить всякого из обморока. Вторая генеральша была в клетчатом тафтяном капоте. По неправильному расположению клеток можно было убедиться, что капот ее составлен был из пяти или шести разных капотов. На голове ее была соломенная искривленная, погнутая и прорванная шляпка с искусственными цветами, похожими более на искусственное сено. У ней был в присмотре ларец с зеркалом, белилами, румянами, булавками и другими припасами, необходимыми для исправления внезапного повреждения красоты. Но, охраняя Онютину от кикимор, она должна была охранять себя от холода волчьей полостью, потому что в уважение будто бы ватного капота ей не было отпущено. Третья генеральша по слабости здоровья была в фризовой ²⁸ мужской шинели, в старом бархатном капюшоне и в порванных вязаных шерстяных сапогах. Сверх ее обязанности сопутствовать Онютиной для охранения от черных сил, она возила огромную табакерку с березинским табаком,²⁹ до которого Онютина была большая охотница. Она нюхала его только в переездах из дома в дом.

—Что это за люди откуда вы взяли этих старушек?-, спрашивали меня со всех сторон; одни смеялись, другие сожалели, глядя, как эти ветхие существа в ветхой своей одежде дрожали от холода.

—Эти три генеральши в должности телохранительниц госпожи Онютиной,— сказал я.— Талисман, ее браслет, чудесным образом открыл мне их, скрывавшихся в карете.

-Возможно ли,— закричали многие, но другие отвернулись и бросили на меня взгляд гневный и выражавший нечистую совесть.— Вы шутите,— сказала мне молодая женщина,— благотворительность госпожи Онютиной известна всей Москве. Дом ее есть приют для бедных.

— Вы видите, милостивая государыня, что не только дом, но и даже карета и есть приют для бедных,— сказал я.

— Верно, они сами пожелали сопутствовать своей благодетельнице,— сказала другая. Но графиня уже не сердилась на меня и уже заботилась о своих нечаянных гостях.

Действительно, мои старушки сидели уже в углу залы и отогревались чаем. Руки их так окоченели, что им невозможно было держать чашки, и две молодые красавицы взялись их угощать. Я решил вручить Онютиной браслет только тогда, когда они совершенно согреются и будут в состоянии исполнять свою службу. Притом, оставляя Онютину в долгом неведении насчет своей дорогой потери, я думал ее наказать за замороженных генеральш.

Между тем музыка опять заиграла, и модный, остроумный зачинщик котильона предложил новую фигуру, имевшую достоинства своевременности и язвительности,— ее прозвали браслет или сострадание. Дама его сняла с руки свой браслет и так отдала его одной из нетанцующих, завялых заслуженных девиц. Кавалер ее должен был отыскивать браслет и вальсировать со всеми полустарушками, к которым он, ошибаясь, подходил.

— Разве у вас сохранилось еще обыкновение средних веков — звать нищих на праздники,— спросил меня англичанин, который до сих пор оставался глухим и немым зрителем, стоя у сцены, и спросил меня с нескромным любопытством путешественника, ищущего предмета для своего дневника.

—Нет,— отвечал я,— мы тоже, как и вы, давно перестали делать нищих участниками в наших пиршествах. Но у нас есть аристократы, которые, изгнав осмеянных сатирами и комедиями дураков, шутов, карликов и комиков,заменили их ранеными офицерами, вдовами и сиротами.

—А, понимаю,— сказал англичанин,— вы хотите сказать, что теперь позорящие причуды прикрыты личиною благотворительности.

—Вы правы, эти благотворители похожи на охотников до ученых чижиков, которых обращают на забаву себе потребностью в пище несчастной птицы. Как чижик с обрезанными крыльями должен когтями и носиком таскать тележку с зерном и наперсток с водой, так изувеченный воин делается потешником своей благотворительницы за кусок черствого хлеба.

Я видел, как вельможа бросает по паркету серебряный рубль и бедная вдова догоняла его единственно потому, что муж передал ей единственный обременительный чин без средств, и этот чин не позволял ей вступить в должность, унизительную для памяти покойного мужа.

Само общее мнение восстает против генеральши за прялкой, поэтому ей остается только стоять на страже против кикимор. Я видел, как бедная, хорошо воспитанная сиротка ходила за мопсом своей покровительницы или заменяла детям ее деревянную куклу, потому что она получила воспитание барское, потому что ей внушили неуважение к трудам из любви к своему столбовому дворянству. Ныне это дворянство сделалось синонимом...

СБОРЫ НА БАЛ

Подлинник не обнаружен. Печатается по единственной публикации в Прибавлении к «Московскому телеграфу» (1825, ч. 1, № И, с. 17—24).

Автор устанавливается по псевдониму ZZ и списку Муханова, в котором название очерка стоит под № 8

C'est au bal, аu bal fillettes, Qu'on fait des conquetes...

[Это на балу, девочки, совершаются победы (франц.).]

Иван! Сходи К мадам Мегрон узнай, готово ли платье моей Лизаньки. Федор! поди к г-же Риес, выбери пару белых атласных башмаков, как можно уже — что за дело, если они будут жать ногу. Беда, у Лизаньки такая большая нога!.. Алексей! попроси г-на Франка, чтобы он сам пришел примерить корсет, который я ему заказала; но, бога ради, чтобы шнурки были двойные: крепче и прочнее; скажи ему, что они всякий раз рвутся. Беда, если Лизаньку не стянут: она похожа на раскормленную купчиху. Кондратий! зайди в косметическую лавку, попроси самого г. Розенштрауха³⁰ , чтобы он отпустил по записке банку помады a la tubereuse, [тубероза] склянку духов аu reseda [резеда], притиранья lait virginal ³¹ и хороших румян rouge vegetal³² Скажи ему, что Лизанька очень недовольна его огуречной водой: она вовсе недействительна — сколько ни мойся, все то же, все тот же вялый цвет лица, все те ж веснушки, та же несносная бледность; скажи, что я на него очень сердита. Прокофий! Скажи Афанасью, парикмахеру, что Лизанька ждет его непременно к 6-ти часам. Напомни ему, что скоро 12 лет, как он ее убирает, и, верно, сего дня придет к ней прежде других;если же некогда, то пусть придет хоть до обеда; да чтоб не забыл принести две косы и 18 буколь, слышь ли?—Слышу-с!—Помнишь ли ты?—Помню-с! Ну, что я вам приказывала? Сходишь к Мегронше за платьем, взять у Рисши узких башмаков. Франку прийти примерить корсет да самого просить, у господина Косметико взять духов и румян по записке. Афанасью, парикмахеру, сказать, чтоб пришел хоть поутру. Ну, хорошо! Не забудьте же! Подите же! Подите и приходите поскорее!

Беда с дочерьми! хлопочи с утра; обо всем надобно подумать самой. Как редки хорошие матери! Все думают о себе — и не заботятся о дочерях своих! У меня этого нет на совести; меня никто не может упрекнуть. Другим матерям дела нет: принесут платье — девка оденет, парикмахер причешет, и она только поедет на бал. Я для Лизаньки ничего не жалею, обо всем сама забочусь: все сама закажу, десять раз заеду посмотреть, десять раз примеряют, перешивают; цветы сама выберу, сама наболю, сама и нарумяню; при себе причешу, зашнурую и одену, а за всем тем никогда не опоздаю — явлюсь на бал первая. Да жаль, все понапрасну! 12 лет вывожу! Нынешний свет не умеет ценить истинных достоинств. Лизанька ли не невеста? На воспитание я ничего не жалела: она говорит по-французски хорошо и без ошибки напишет записочку к кому угодно, играет на клавикордах даже — Di tanti [всеми пальцами] с вариациями, училась танцевать у Ламираля³³ ; всякий вечер вожу ее или в Итальянскую оперу, или в Русский театр; не пропускаю ни одного бала; на гуляньях являюсь в прекрасном ландо; притом Лизанька хорошей фамилии,- мой муж бригадир и дает в приданое степную деревню! Да, впрочем, нынче она не одна сидит в девках: женихи перевелись — не за кого отдать! Все женятся для поправления обстоятельств, и все разборчивы, мудрены. Нарочно подслушиваю разговоры мужчин — что за толки, что за претензии — ничем не угодишь! Если девушка худа — так говорят: больна и недолговечна; если здорова— так жирна и раскормлена; если чувствительна — так начиталась романов и Дамского журнала ³⁴ ; если умна — так злоязычна и болтлива; если простодушна — так просто глупа! Прошу угодить...

— Здравствуйте, маменька!—Так рано? Кто тебя разбудил? Я не велела никому входить в комнату, велела запереть ставни, опустить шторы; я велела тебе спать и встать к обеду! Ты поздно приехала, а теперь только второй час. Что за цвет лица! Что за бледность! Вся в морщинах! На кого ты похожа! Ты, верно, больна? Что мне с тобой делать! Должна буду посоветоваться с доктором. Поди, умойся новым притиранием, которое прислала тебе твоя кузина из Петербурга. Что за талия! Вся распущена: нельзя ли зашнуроваться покрепче! Если бы ты больше слушала советы попечительной матери, то не была бы так толста, неуклюжа, неловка. Вчера ты была еще несноснее: бледна как тень, глаза впалые, скучна. Ты целый вечер не танцевала: ты всегда умеешь сесть там, где тебя никто не заметит. Мне надоело 12 лет сряду возить тебя на балы без всякой пользы. Ты приедешь, сядешь в угол, повесишь нос, нахмуришь брови, когда к тебе подходят; не скажешь двух слов, не можешь попросить кавалера сесть возле тебя, не можешь заговорить с ним о танцах, спросить, с кем он танцует котильон: тогда иной, может быть, из учтивости попросил бы тебя танцевать с ним. Граф Чванов подошел к тебе — ты отвечала ему так сухо, что он повернулся и ушел, а, может быть, он имел на тебя виды. Князь Блестов смотрел на тебя в лорнет, верно, с намерением; а ты не поправилась, не только не подняла головы, но глаза опустила, точно как провинциалка. Миленов позвал тебя на польский, может быть, с тем, чтоб изъясниться: ты пошла как будто поневоле и, верно, не открыла рта, не сказала ему ничего приятного, привлекательного. За ужином села со старыми девушками, точно как будто ты сама сознаешься, что им погодка! Ну скажи мне откровенно: к чему послужит тебе воспитание, которое мне стоило столько тысяч; сове¬ты мои, которые я ежедневно так щедро и охотно рассыпаю; наряды, для которых я продала подмосковную; убытки, которые я потерпела от вечеров и балов?.. Прошу сего дня вести себя хорошенько: мы едем на бал, в Собрание. ³⁵ Ты знаешь, что я отдала о тебе записку Панкратьевне, оброй этой торговке, у которой я купила жемчуг; она показывала ее майору, который приехал с решительным желанием — жениться, а я тебе решительно объявляю, чтобы ты непременно ему понравилась. Если он на тебя взглянет, то старайся на него посмотреть так, чтобы ваши глаза встретились, и в это время улыбнись, потому что улыбка изображает небесную душу; сделай какое-нибудь движение, чтобы показать, что ты ловка. Если он тебя позовет на польский, то встань с приятностью, дай руку с ловкостью, взгляни приветливо, говори с ним много, особенно о сельской жизни, о семейственном счастии, о скуке большого света, но все это умненько, так, чтоб он не мог заключить, что свет тебе знаком уже 12 лет. Скажи ему, что тво отец тоже служил в военной службе и страх любит военных, что я любезная и гостеприимная женщина и всегда по вечерам бываю дома. Если же к тебе подойдет Миловзор, петербургский этот красавец, тоже уведомленный о тебе с весьма хорошей стороны, то заговори ему об опере, о балах, о гуляньях, танцах; скажи ему, что ты страх желала бы жить в Петербурге; скажи ему, что ты любишь бульвары, тротуары, что ты рада быть у двора, познакомиться с иностранными министрами; поговори ему о литературе, о модах, книгах; дай ему почувствовать, что на доходы твоей степной деревни ты бы могла жить открыто; скажи ему, что тебе надоела Москва, где столько причуд и причудников...

Будь уверена, любезная Лизанька, что я, с своей стороны, сделаю все, что могу, но нельзя выйти замуж без собственных забот, без желания нравиться, без заманчивых достоинств. Если бы ты была замечательна, ты бы видела все средства, которые употребляют другие девушки, и старалась им подражать: с умными — нравилась бы колкостью ответов, остроумными замечаниями на присутствующих (простительно даже посмеяться над нами, старушками); городским жителям говорить должно об увеселениях, об удовольствиях городской жизни, о снисходительности к проступкам мужа; военному о славе, рыцарских временах, об удовольствиях делить опасности с человеком, который любим; деревенскому жителю — о прелестях уединения, о супружеской верности, о хозяйственных распоряжениях. Лизанька! если бы ты хотела, ты могла бы нравиться; ты бы давно вышла замуж: ты умна, недурна собой, хорошей фамилии, имеешь степную деревню. Ты знаешь, сколько у тебя было женихов, и если им отказывали, то, верно, оттого, что они были недостойны тебя: я искала жениха с основательными достоинствами. Могла ли я выдать тебя за человека без имени, без чинов, без крестов, когда ты знаешь, что в свете достоинство мужа определяет ту степень уважения, которым должна пользоваться жена. Могла ли я тебя выдать за человека, у которого двести душ и то в Белорусских губерниях? Могла ли я тебя выдать за человека, у которого все достоинства: какая-нибудь честность, доброта сердца да любовь, которой пламя — я знаю по опыту — весьма непродолжительно. Но тебе нечего отчаиваться — ты будешь замужем во что бы то ни стало. Я приложу все мое старание; да притом известно, что невесты со степными деревнями не увядают, не стареют и не выходят из моды.

Заботливая матушка долго говорила, услаждая дочь надеждою, которая не покидает и пожилых весталок; напоминала множество свадеб, которые устроены посредством добрых тетушек, услужливых Панкратьевн, записок, и самыми красноречивыми доводами уверяла, что долг девушки нравиться всем и всеми способами, чтобы одним каким-нибудь прельстить одного.

После обеда девицу намазали различными веществами, раз пять вымыли притираньем, которого чудовищную силу испытала добрая кузина, и уложили спать. Не знаю, приобрела ли она белизну, свежесть и румянец, но бедная Лиза спала неспокойно: в ушах ее звенели добрые советы матери; ей снились и майор, и Миловзор, и хлопотунья Панкратьевна; то думала она о котильоне, который почти разучилась танцевать; то представлялся ей жених, которому в дни юности поторопились отказать; то, утопая в сладостных мечтах, видела она предмет своих желаний, горела любовью, дышала страстью; но скоро исчез призрак — возвестили приход парикмахера. Лизанька вышла в уборную полусонная, полуодета в легком коленкоровом ³⁶ капоте, который почти ничего не скрывал и в котором видят девушек одни горничные и — хладнокровные парикмахеры. Ее посадили перед зеркалом, окружили полдюжиною девок, осветили свечами. Искусная гребенка пробежала по собственным ее волосам; к ним присовокупили две купленные косы и множество буколь, насадили кустарник цветов, вплели бус и шнурков, а заботливая маменька раз десять переделывала все труды парикмахера и все находила, что прическа не к лицу. Но время приниматься за шнурованье. Франк сам примерял выразительный корсет, лишнее ушил и урезал; две смены самых здоровых горничных затянули двойные шнурки; Лизанька худела в одном месте, чтобы в другом сделаться роскошнее. Прическа и шнурованье составляют два важные отделения женского убора. Как часто головы ожидают всего от искусства и воображения парикмахера! Как часто за бальные успехи обязаны хорошо расположенным цветам, хорошо заплетенной косе, приятному падению буколь! Парикмахер придает красоты красавице и скрывает настоящую цену неприятной физиономии. Но и для парикмахера есть неблагодарные головы! Нередко ревностный их труд и все прилагательные украшения не в силах изменить природу; тщетно искусство, труды — все причешешь не к лицу! Но принесли чудесное произведение модного искусства — прозрачное флёровое платье, обшитое атласными фигурами, изобретение которых, составляющее предмет гордости модных торговок, есть доказательство гения и совершенства вкуса На Лизаньку с почтением надели эфирное вещество сие...

Но возможно ли? О горе! о мадам Мегрон! о злодеяние!.. Оно длинно! Заботливая мать приходит в бешенство, весь дом в смятении, все горничные в слезах, несчастная Лизанька страдает, служительницы падают ниц, подшивают платье и открывают ноги, которые уже не раз привлекали злодейские лорнеты. Щеки покрыты румянцем; на шею Лизаньке надели заимообразные бриллианты, опрыскали и окурили благовониями. И 30-летнюю нимфу с полуоткрытыми красотами привели в гостиную, заставили под звук матушкиных советов протвердить на всякий случай па из французской кадрили, которой уже давно Лизанька не имела случая употребить кстати. «Не забудь мои советы»,— грозно сказала матушка, садясь в карету. «Пошел!» — закричали трехаршинные лакеи; «счастливый путь»,— прошептали утомленные служанки...

ДЯДЮШКА, ИЛИ В НАШЕ ВРЕМЯ ВСЕ БЫЛО ЛУЧШЕ

Подлинник не обнаружен, Печатается по единственной публикации в «Московском телеграфе» (1827, ч. 2, № IX, с. 18—29). Без подписи.

Принадлежность автору установлена В. А. Салинкою по списку Муханова, в котором название очерка стоит под № 9

—Так, братец! Всегда за французскими книгами! — сказал Ленскому старик дядя, посетив его поутру.— Да скоро ли вы начитаетесь? Что за охота молодым людям набивать свои головы галиматьей одурелых французов? Вот и мой сын Сенюшка, точь-в-точь такой же. Пора бы выучиться. В наше время все было лучше. Я, братец, сам учился... Ведь был старший сын в дворянской фамилии, а потому покойный батюшка нанял для меня учителя из бывшей землемерной школы: тогда учителя были лучше, да и дешевле. Фома Тарасич был нрава тихого, человек дородный, капли в рот не брал и обучал меня грамоте, арифметике и даже отчасти полевой фортификации.

Я потом поступил в службу, был гвардии офицером и божией волею теперь бригадир ³⁷ и без вашего французского языка и без траты денег на книги. От них, братец, вам вред, отцам разорение, а только французам нажива! Нынче, братец, скажи мне, был ли ты вчера в...?

—Нет, дядюшка!

—Стыдно, братец, стыдно, весьма стыдно! Там собирается все лучшее, и вам, молодым людям, не худо бы почаще являться. Вы бы могли знакомиться с людьми деловыми; ну от книг, брат, пользы мало, а люди всегда полезны: и в службе, и в отставке, и в случае тяжбы, то ж и для женитьбы! Мы в наше время никогда ничем не пренебрегали. Правда, вчера я сам в продолжение двадцати лет моего пребывания в Москве пропустил вечер;да что делать? Граф Феклист Федорович звал меня на вист, засиделся... Славный человек, братец! Таких немного: с весом, с знатными в родстве, одних медалей три; ну был, знаешь, хорошо принят везде и может быть полезен во всяком случае: все его любят, уважают. Мы служили вместе; правда, он двумя годами старше меня, Он был выпущен в армию секунд-майором³⁸, а я щедротами благодетелей был тогда генеральс-адъютант ³⁹ , во второй кавалерийской инспекции... Ба, ба! Да скоро час, братец! Где ты обедаешь? — По обыкновению дома.

— Братец! Это предурное обыкновение и стыдно молодому человеку обедать дома... в наше время этого не бывало! Здесь не Петербург: у всех есть обед; все рады молодежи; да, правда, ведь наш московский обед вам не по вкусу... Не удивительно; нынче и желудки не те, что были в старые годы. Все вам надобно французское... супы с вином, соусы с приправами, все трюфели... Ну, братец, так я тебе сегодня удружил. Я тебя повезу к князю Сидору Сидорычу. он хлебосол, у него и дом с хорами, и по четвергам стол, славный повар, 20 блюд, полпиво мартовское ⁴⁰ а вино прямо из Риги.

— Рад сделать вам угодное,— почтительно сказал Ленский, видя невозможность отказаться от предложения дяди, которое у стариков всегда походит на требование. Впрочем, Ленский любил иногда своим днем жертвовать старым московским родственникам, хотя ни от кого не ждал наследства. Виды корыстолюбия были всегда чужды благородной душе его; но он любил наблюдать и замечать образ жизни, образ мыслей, нравы и просвещение. Дядюшка Ленского сверх обыкновенной страсти старика хулить современное, хвалить свой век принадлежал еще к числу (так называющих себя) политиков, резонеров, и часто собирался около него кружок, когда он критически перебирал и людей, и деяния их. Мнения его имели некоторую важность между современниками. Он любил толковать о политике; в газетах выискивал чего и не бывало в них и с важностью повторял при самой невинной статейке: «Хм! Тут что-то есть!» Часто пускался он в предсказания... хотя все его влияние на других было основано только на том, что во время Отечественной войны у него первого после генерал-губернатора были реляции в прибавлениях к «Сыну отечества».⁴¹ На деле доказывал он любовь свою к отечеству тем, что любил все русское, все народное: квас, ботвинью, пироги и донское вино предпочитал шампанскому. Сверх того, по древнему обычаю, он держал иноходцев, рысаков; в одной деревне была у него огромная псарня и на всех деревнях много долгов; он ничего не читал, кроме газет и газетных объявлений, вечера проводил за вистом, был горд с людьми небольшими, искателен и услужлив между знатными. Одним словом, он полагал, что имел все права на общее уважение, и горделиво называл себя настоящим русским барином.

Почтенный бригадир замолчал и начал смотр книгам Ленского. Переворачивая листки, к каждой книге пришептывал он свое бригадирское суждение.

—Вот это, верно, о каком-нибудь сорванце-французе! Вот это, верно, сочинение безбожника Руссо!

И вдруг, подхватя толстую астрономию с рисунками, старик голосом обиженного воскликнул: «О! Это проклятый Вольтер! Вместо красного переплета надел бы я на него красную шапку!» Такова бывает участь наук, ученых и людей высшего сословия, на которых лежат своды общественного здания! Если бы люди, ознаменовавшие себя на поприще ума, сочиняли книги о псовой охоте, о лучших средствах гнать вино из меньшего количества хлеба, об удобнейших мерах сбирать оброк, то благородные читатели часто не имели бы о них оскорбительного мнения, прославляли бы их имена и воздвигали бы им памятники, как блюстителям выгод капитальных.

Между тем Ленский одевался, а старый дядя продолжал делать свои замечания и бранить все, что встречалось его глазам.

—Зачем, братец, эти баночки, эти скляночки? Зачем, братец, эти гребенки, щеточки? Зачем мыться такими душистыми водами? Зачем эти модные галстуки, эти куцые фраки... Ну зачем, братец, ты надеваешь калоши?

—Я думал, дядюшка, что вы перед обедом любите походить? — Знаю, молодые люди! Хочется забежать на Кузнецкий мост, к какой-нибудь мадаме... Оно и простительно... да зачем же уверять нас, что гулянье нужно для здоровья? Вздор, братец! В наше время мы были здоровы и без гулянья. Поедем! У меня есть карета. Дворянину стыдно ходить пешком; в наше время и на ординарцы езжали мы в экипажах.

На дядюшку надели черные плисовые сапоги ⁴² , огромную медвежью шубу, на которой во многих местах немилосердная рука времени сделала такие же лысины, какая была на голове хозяина шубы; он прикрыл свою тумаковым картузом [nevfrjdsq}, на макушке которого висела большая шелковая кисть. С лестницы повели его два парные лакея в гербовой ливрее весьма сомнительного цвета, обшитой галуном весьма сомнительного металла. С трудом посадили его в карету, похожую на те экипажи, в которых возят в театр контрбас.

— Братец, в наше время все было лучше,— продолжал старик,— например, вот эта двухместная карета. Я купил ее за 200 рублей в Петербурге, когда щедротами благодетелей произвели меня в гвардии офицеры. Я жил тогда в полку в 13-й роте; у меня был цуг маренкопф.⁴³ И, братец, бывало, поедешь к выходу с гусарами, гайдуками, скороходами! Всякий видит, что едет русский дворянин, а ныне на что похоже? И немец-дядька, и дворянин, и камердинер, и сын заслуженного бригадира едут — все одно! Для нас, стариков, удивительно и обидно... Никуда не годится образ ваших мыслей: нет той благородной гордости, которая всегда отличала русских дворян; проклятый Вольтер всех сравнял: все французы... все Кузнецкий мост! Ну вот, в наше время жила в Петербурге мадам Н. Н., на Фурштадтской, женщина прекрасная собой (да это другое дело). Она была в связи с графом Звоновым, ⁴⁴ который был тогда в случае; к ней собирались гвардии офицеры... ну, все лучшее дворянство, и в день ее именин, рождения и перед новым годом каждый приваживал ей богатый подарок. Часто, братец, мадам Н. Н. изволила кататься в моей двухместной карете... Это ведь была особенная милость ее и доказательство...

—Антон Антонович приказал вам кланяться, узнать о здоровье и приказал спросить; изволили ль вы, дескать, быть вчерась на аукционе?—громогласно прокричал лакей, остановив карету против другой, поравнявшейся с нею.

Старики раскланялись.

—Скажи Антону Антоновичу, что Сидор Семенович Приказал доложить, что ему есть легче, а на аукционе, дескать, он был. Говорят, лошади не те, что были в наше время, а мне, дескать, Антон Антонович, самому привели из деревни ремонт⁴⁵ от Эклипса, Трофониуса и Синкбара ⁴⁶, которого покойный граф по особой своей милости ко мне изволил мне подарить. Да, кстати, братец, попроси Антона Антоновича прислать Лазарыча... хочется сбыть Гришку-повара: запил, проклятый, а здоровый собой... годится в лакеи.

Старики поклонились, карета тронулась.

—Скучно, братец, и лакеи-то стали хуже, не то, что в наше время. Велел было Гришке изготовить обед, хотелось угостить двух советников, а он мертвецки напился. Загадка, где берет деньги? Только два с полтиной жалованья получает. У меня, братец, исковое дело, а нынче не то, что в старые годы. Хоть и говорится пословица: не бойся судьи, бойся закона; ну, да, бывало, в наше время попросим генерал-прокурорскую родню или мадам Н. Н., и дело в шляпе! И немудрено — люди были из лучших русских фамилий. Я знаю по опыту. Мне досталось наследство после покойницы сестрицы, нашлись другие родственники, дело шло своим порядком, а я, будучи щедротами благодетелей гвардии офицером, имел вход в лучшие домы. Мне посоветовали подарить графу Н. Н. курьезную моську и Тишку, моего карлу, а камердинеру его сиятельства — гарнитуру на кафтан — и, братец, дело решили в мою пользу. А ныне судись, судись... судьи и прокуроры какие-то парвеню ⁴⁷ ; иные даже и по-русски плохо говорят: некого позапросить. Ныне уже протекция ни к чему: говори судье про графа и про князя, а у него все свое: закон! закон! Нет, братец! В наше время все лучше было... Теперь все говорят: отечество! И разговоров только, что Бонапарт да Бонапарт! Вольнодумство, сударь, вольнодумство! Гей, гей, малый, постой, постой! Кажется, карета князя Дениса Денисовича.

—Так точно, сударь!

—Подъезжай к меняльной лавке, отвори, выпусти... Здравствуйте, почтеннейший, сиятельнейший князь!

—Здравствуйте, Сидор Семенович! Какова ваша подагра?

— Плоха, батюшка, плоха; а вы как-с?

— Да мучит порой, а теперь слава богу!

— А я все-таки с просьбой к вашему сиятельству, с покорнейшей, всенижайшей; надеюсь, по милости вашего сиятельства, не откажете.

— А в чем, любезнейший? Рад служить...

— Завтра пожаловать на перепелки.

— Буду-с, почтеннейший Сидор Семенович, буду-с.

—Славные, жирные, из рязанской деревни привезли.

— Буду-с, буду-с, непременно буду-с.

— Вот, братец, человек нашего века,-продолжал старик, усевшись в карете.— Он старее меня двумя годами, человек — ума палата! Он, братец, служил сначала в лейб и по протекции покойного светлейшего выпущен майором в Пикинёрный полк ⁴⁸ Был человек небогатый, и по просьбе тетушки его княгини Ульяны Дементьевны ему скоро дали полк, служил на линии, был декур-майором ⁴⁹ и всемилостивейше уволен от исполнения воинских должностей вскоре. По прошению одного родственника помещен он потом по провиантским делам. Он, братец, ничего, кажется, так, но в 1812 году, когда Бонапарт наступил с дванадесятью языками, его сиятельство, несмотря на седины свои и сильную подагру, немедленно ополчился. Приятно было видеть в серенькой черкеске готового лезть на батарею! Вот патриотизм, вот любовь к отечеству! За то и удостоился получить дворянскую медаль, с ношением на Владимирской ленте. ⁵⁰ то, братец, у вас нынче хвастаются службой? Все не то, как было в наше время... Пугачев-то, братец, не то что Бонапарт, да был русский, так мало и говорят. Наш образ мыслей у вас теперь вовсе негожий, а в старину иначе думали, и мы в чести были. Я помню, братец, как, бывало, покойный граф Ястребов (который был тогда в форсе) пришлет мне скорохода с своеручной запиской (да, с своеручной, сударь!) попросить меня на травлю — это ведь была особая милость его сиятельства, приглашались гвардии офицеры и лучшее дворянство. Как теперь помню, у его сиятельства был любимый полово-серый кобель (помнится, Быстрый или Залетный). Его подарил ему в знак совершенного почтения Шучкин, служивший тогда в камеральном суде, а так как граф-то не любил быть в долгу, то Шучкин скоро и получил воеводство в Нижнем, помнится... Вельможа был, братец!-—Ах, ах! — вдруг закричал старик, не докончив своего разговора.— Карета лежала на боку, и немудрено: задняя рессора изломалась. Ленский попался вниз И страдал от дяди и тяжелого его медведя; с великим трудом слуги вытащили своего барина.

— Вот нынешние распоряжения,— горячо воскликнул старик,— я давно говорил, что не должно делать этих тряских мостовых! Ездить невозможно в каретах; мой двухместный дормез 40 лет служил без починок, не выскочил ни один винт, а теперь хоть брось. О, добрая старина! То ли было тогда: бывало, катаешься без мостовых как по столу, а теперь по новому манеру в Москве все переделали, вымостили, пришлось на старости лет ходить пешком. Да и как не ходить? Все для пешеходцев, везде эти бенуары...

— Вы хотите сказать тротуары?

— Все равно, братец, я всегда путаю тротуары, булевары, бенуары! И улицы-то переименовали на французский лад...

К счастью, дом князя Сидора Сидоровича был уже близок, и Ленский порадовался, видя путешествие свое оконченным. Говорят, что он закаялся в другой раз пускаться в путь со своим дядюшкой.

ВИЗИТНЫЕ БИЛЕТЫ

Подлинник не обнаружен. Печатается по единственной публикации в «Радуге», литературном альманахе на 1830 г., изд. П. Араповым и Д. Новиковым (М., 1830, с. 282—288).

Принадлежность автору установлена В. А. Салинкою по упоминанию названия очерка («Визитные карточки») в записке Муханова М. П. Погодину и по псевдониму Z

Обычай напоминать о себе в большие праздники именными визитными карточками давно существует в Петербурге. Московские жители долго сохраняли свое на этот случай приличие: лично объезжать с поздравлением в торжественные дни всех родственников и людей случайных; это приличие с населением отдаленных частей Москвы почти что вывелось. Небольшие его неудобства заключались в следующем: в новый год, например, всякий благовоспитанный человек обязывался поздравить свою тетушку на Разгуляе (у кого бы их и не было, то в Москве сыщутся), от нее по дороге желать нового счастья какому-нибудь внучатому дяде на Ордынке; побывать у полдюжины рассказчиц-старушек, у которых итог годов равняется числу дней високосного года: такое внимание к сим прародительницам необходимо, ибо они составляют репутацию молодых людей в свете; крестят, женят, хоронят, жалуют чинами и лентами кого рассудят, и все это, не сходя с софы, за гран-пасьянсом. Да и живут все по-соседству: одна на Покровке, две в Кудрине и остальные за Калужскими воротами⁵¹

Сначала развозили визитные билеты в Москве ливрейные лакеи [Ливрейный — лакей, одетый в специальную одежду с выпушками, шерстяными аксельбантами, иногда с гербом господина на галунах.], которые обыкновенно посылались в карете; они со всею важностью исполняли поручение своих господ по регистру. Тут целые коллекции пожилых дам, подобно стае птиц, испуганных приближением стрелка, зашумели, заспорили и возражениями огласили общество: «Это ни на что не похоже: привезут холопа четверкою под окошко, и он выбросит карточку столбовой русской дворянке»,— говорит старая бригадирша, поправляя свой ровесник, тюлевый чепец. «До чего мы дожили! Нет уважения ни к летам, ни к достоинству!»,— продолжает жеманная чиновница десятого класса, рыцарша ломберного стола. C'est affreux! C'est indigne![Это ужасно! Это оскорбительно! (франц.).] — жалобно взывает молодая смиренница, привыкшая встречать и провожать своих угодников.

Как бы то ни было, обряд рассылки визитных билетов принят в белокаменной столице, принят, говорю, теми, которые не любят каретной жизни. Все граверы и литографы завалены работою: около рождества, и святой недели это время у них и в типографиях, печатаются разноцветные билеты готическим, прописным и курсивным шрифтами. Современники моды и вкуса стараются один перед другим возвышать достоинство своих карточек; некоторые передают свои фамилии рукам швейцаров и темным ящикам, куда все почти билеты переходят серебряными и золотыми литерами. Сказывают, что один бесклассный дворянин, желая казаться интересным в публике, изобразил на визитном билете герб своих предков красками; другой, подражая иностранцам, которых честолюбие нередко исчисляют ученые общества на визитных билетах, поставил на своем: такой-то член Московского английского клуба. И, наконец, весьма достоверно, что некто, аккредитованный адвокат или забавник, на розовой карте прописав весь свой титул и жительство, на обороте поместил следующее четверостишием

Любя меня, ты сей билет

Запрешь в свою конторку

И в час, когда мне дела нет,

Зайдешь в мою каморку.

Ныне разносчики визитных билетов не так, как бывало, от знатных гостей ездят по Москве верхом, от не весьма богатых путешествуют по улицам, на собственной паре. Есть условленные места в городе, где эти посланники сходятся и размениваются билетами, чем они сокращают себе время ходьбы. Но от сего размена происходит иногда чувствительное зло: тут того и смотри, что какая-нибудь превосходительная, урожденная княжна или графиня с дочерью попадет к смотрителю тюремного замка на Бутырках ⁵² Многим еще памятен следующий анекдот. Г-жа, назовем ее хоть Прокуратовой, уезжая ко всенощной в день Пасхи, говорит своей горничной девушке: «Возьми визитные карточки со стола в гостиной и отдай Семену, чтоб он их разнес, как сказано...»

Обрадованная служанка отбытием госпожи, спеша выпроводить старого аргуса, в ожидании тайного свидания схватила второпях вместо визитных билетов лежавшие с ними гадательные карточки, которые маленькая внучка Прокуратовой раскладывала накануне, и отдала слуге. Усердный Семен, не жалея ног, в два-три часа времени измерил Тверскую, Арбат и Остоженку. Все билеты разнесены, но каково было удивление их получивших? Даме почетной и уважаемой подают фальшивую женщину. На стол председателя кладут бестолкового волокиту. Ханжеством и злоречием приветствуют набожную тетку Прокуратовой, за минуту до того углубившуюся в чтение благочестия. Ложные вести досталися одной барыне, любившей их рассказывать. Печальная дорога — Степаниде Павловне Мотыльковой, которая только что свою дочь помолвила. Подозрительная кокетка явилась в будуар княжны Ф., и старые погудки на новый лад, грустная пословица для пожилых щеголих, очутилась подле шотландской табакерки самой княгини и т. д. Г-жа Прокуратова скоро сведала о грубой ошибке; ее знакомые до сих пор не могут равнодушно вспомнить ее визитов. Уверяют, что с тех пор, как в Москве это случилось, исчезли у конфетчиков прежде печатанные маленькие гадательные карты; они больше не продаются, но остались многим памятны по г-же Прокуратовой, которая до сих пор еще извиняется в обществе, особенно председатель никак не может ей простить неосторожного применения

ПРИМЕЧАНИЯ

В 1825 г. в «Московском телеграфе» и «Прибавлениях» к нему публикуется серия сатирических рассказов П. А. Муханова на бытовые темы: «Разговор двух покойников», «Женские слезы», «Сборы на бал». «Первый выезд на бал», восточная повесть «Ули», в 1826 г. в альманахе «УраНия» — очерк «Светлая неделя». Это была часть готовившихся в 1825 г. к изданию художественных произведений Муханова. В архиве П. А. Муханова хранится составленный им список из девяти произведений, которые автор предполагал издать отдельным сборником. Помимо уже указанных рассказов в списке значатся: «Барские толки», «Три генеральши», «Ходок по делам», «Филантропия», «Дядюшка». В этом же архиве М. К. Азадовский обнаружил черновые наброски очерков: «Три, генеральши», «Журналы», «Гришка — байкальский разбойник». Впоследствии В. А. Салинка дополнил этот список еще двумя названиями — «Визитные карточки» и «Воскресенье». Трудно установить, были ли написаны все включенные Мухановым в список произведения или список содержит и не реализованные пока его литературные замыслы. Очевидно лишь, что список этот свидетельствует об интенсивных литературных занятиях Муханова в 1825 и последующие годы. То же, что сохранилось из его литературного наследия, позволяет отнести Муханова к числу наиболее одаренных декабристов-литераторов.

Из статьи Г. В. Чагина и В.А. Федорова "Декабристы Петр Александрович Муханов".

Примечания частично взяты из издания "П. Муханов. Сочинения, письма."(Серия "Полярная звезда", Иркутск, 1991 г.), частично оригинальные.

¹Прическа а ля Севинье (a la Sevigne) - женская прическа 1650-1660 гг. Лоб оставался открытым, волосы подвитые или закрученные в локоны падали на плечи и на уровне ушей перевязывались лентой. Название получила по имени французской писательницы маркизы де Севинье (1626-1696). Вошла в моду в России первой трети XIX века после переиздания в России произведений маркизы

²Популярная в России прическа была скопирована с портрета куртизанки XVIII века Нинон де Ланкло. Прическа состояла из волос на лбу, завитых в легкую челку, надо лбом горизонтальный пробор, на висках крупные локоны до плеч, на затылке тугой и плоский шиньон, украшенный страусиным пером. "Мочи нет, хочется мне увидать тебя причёсанную a la Ninon; ты должна быть чудо как мила. Как ты прежде об этой старой потаскухе не подумала и не переняла у ней её причёску?» - писал А. Пушкин жене.

³Причёска со взбитым хохлом и зачёсанными назад волосами. Тупей — это также волосяная подушка, подкладываемая в причёску для придания ей высоты. Отсюда «тупейный художник»

⁴Нарцисс, в разных вариантах «языка цветов» начала XIX века обозначал от «стремления к взаимной любви» до «фатовства и самовлюбленности»

⁵Капли, составленные Фрдрихом Гофманом в 1660 году, употребляемые при нервных болезнях, икоте, обмороках и проч. Состав - 2 части серного эфира на 3 части спирта

⁶Ток — головной убор без полей — начали носить в XIX веке одновременно с беретами и тюрбанами. Токи первой половины столетия были довольно большого размера, пышно украшались цветами, перьями и драгоценностями.

⁷систематический тут в значении «обычный»

⁸На бал следовало немного опаздывать, явиться к самому началу считалось неловким

⁹Классическая статуя Венеры. На этот момент олицетворением классической красоты является именно она, а не Венера Милосская, которая найдена только в 1820 г. Венере Медицейской посвящен большой пассаж в «Путешествии Чайлд-Гарольда" Байрона - одном из самых пупулярных литературных произведений этой эпохи

¹⁰"Польский» - полонез, танец, каким обыкновенно начинались балы. В свет Наташу выводит дядюшка – он и ведет ее в первом танце

¹¹Котильон – длинный (мог длиться до полутора часов) танец-игра, в котором, как правило, предлагалось по каким-то критериям выбирать из двух партнеров. Вариантов игровых котильонов было множество, некоторые изобретались прямо на балу (как например, в одном из следующих рассказов Муханова "Три генеральши" герои изобретают котильон, отражающий некое, случившееся только что происшествие. Как правило, котильоном бал заканчивался

¹² Разбойник Шварцвальдских лесов — один из занимательных романов того времени «Разбойник поневоле или незнанию, или Ужасы лесов Шварцвальдских». Соч. Кювелье / Пер. с франц. Изд. 2-е.М., 1818.

¹³"Разговоры в царстве мертвых" - популярный в России с XVIII века устойчивый сатирический жанр, восходящий еще к античным диалогам Лукиана; у Муханова он соединен еще и с чисто бытовой зарисовкой, описывающей богатые и бедные похороны

¹⁴В царской России существали разряды похорон, они регламентиовались по стоимости и, соответственно, по пышности обряда. Первого покойника хоронят по первому разряду – катафалк с балдахином, 6 лошадей, Наряд полиции и 16 факельщиков с траурными повязками на рукавах, у второго похороны - самые бедные

¹⁵На Кузнецком мосту в Москве располагались все самые модные магазины, содержащиеся преимущественно иностранцами, так что в литературе того времени "Кузнецкий мост" - не столько топографическое, сколько символическое понятие. См. например, хрестомайтиные обличения Фамусова - "А все Кузнецкий мост и вечные французы"

¹⁶Визитным карточкам посвящен отдельный рассказ Муханова, в целом, вместо непосредственого визита было принято привозить "визитную карточку"

¹⁷ZZ - литературный псевдоним самого Муханова, под которым он печатал эти очерки.

¹⁸Аристархить — критиковать (по имени древнегреческого критика II в. до н. э. Аристарха).Не прижился в языке, как и ряд сходных глаголов, как например "цициронить", но в литературе этого времени встречается

¹⁹Г-жи Арманд, Мёгрон — владелицы модных магазинов в Москве.

²⁰Муханов использует условные "литературные" имена, например, фамилия Ленский появилась впервые даже не у Пушкина, а у Грибоедова. А вот "Онегина" и "Ларина" скорее всего взяты из Пушкина

²¹Цитата из комедии Н. И. Хмельницкого «Говорун», 1817, переделка пьесы французского писателя XVIII века Ги де Буасси "Le Babillard". Очень популярная пьеса, которая неоднократно ставилась и была у всех на слуху. Имена из нее Муханов тоже использует в своих очерках, например дальше появится "граф Звонов"

²²Праздничная неделя после Пасхи

²³Знаменитые московские гуляния под Новинским монастырем, стоявшим в Большом Новинском переулке. Хотя монастырь был упразднен в XVIII в., но гулянье на сто лет пережило его. См., например, поэму Баратынского «Цыганка»:

Неделя светлая была

И под Новинское звала

Граждан московских. Все бежало,

Все торопилось: стар и млад,

Жильцы лачуг, жильцы палат,

Живою, смешанной толпою,

Туда, где, словно сам собою,

На краткий срок, в единый миг,

Блистая пестрыми дворцами,

Шумя цветными флюгерами,

Средь града новый град возник -

Столица легкая безделья

И бесчиновного веселья,

Досуга русского кумир!

Там целый день разгульный пир;

Там раздаются звуки трубны,

Звенят, гремят литавры, бубны;

Паясы с зыбких галерей

Зовут, манят к себе гостей.

Там клепер знает чет и нечет;

Ножи проворные венцом

Кругом себя индеец мечет

И бисер нижет языком.

Гордясь лихими седоками,

Там одноколки, застучав,

С потешных гор летят стремглав.

Своими длинными шестами

Качели крашеные там

Людей уносят к небесам.

Волшебный праздник довершая,

Меж тем с веселым торжеством

Карет блестящих цепь тройная

Катится медленно кругом.).

²⁴Гарпагон - гл. герой комедии Мольера "Скупой"

²⁵Робер - При игре в вист, винт: круг игры, заключающийся в выигрыше одной из играющих сторон двух партий.

²⁶"Днепровская русалка" - серия популярных волшелно-комических опер Катерино Кавоса и Степана Давыдова; Тарабар - комический персонаж оттуда

²⁷верхняя женская одежда, широкая длинная накидка с прорезами для рук или с небольшими рукавами; скреплялась лентами или шнурами. Салопы шили из бархата, шелка, дорогого сукна; часто на подкладке, вате или меху (в основном куницы и соболя), с бархатными или меховыми отложными воротниками

²⁸Фриз - плотная ворсистая ткань

²⁹«Под самой Рязанью стоит село Березники. Считается, что отцы жителей этого села, переселенцы с реки Березы, что оттуда были привезены ими в Рязань семена табачные и что с той поры все побережье рек Трубежа и Быстрицы занимается разведением Березинского табаку, Макаров М. Заметки о землях рязанских. Чтение в императорском обществе историй и древностей российских. - М., 1846. -№ 1.

³⁰Вельгельм (Василий Иванович) Розенштраух, известный московский купец и благотворитель, владелец известного магазина на Кузнецком Мосту

³¹Девичье молоко (спиртовый раствор смолы разбавленный водой)

³²Популярные растительные румяна из сафлора

³³Жан Ламираль (фр.: Jean Lamiral) — балетный деятель, танцовщик, балетмейстер и преподаватель танцев начала 19 столетия.

³⁴Дамский журнал (1823—1833) — журнал, издававшийся П. И. Шаликовым в Москве, предшественник современных женских журналов. Н. А. Полевой в 1829 г. писал: «Высокая ученость не удел „Дамского журнала“… Каково только думают о публике, если почитают самым завлекательным украшением журналов парижские юбки и чепчики»

³⁵Благородное собрание в Москве регулярно проводило балы и приемы. "Не одно московское дворянство, но и дворяне всех почти великороссийских губерний стекались сюда каждую зиму, чтобы повеселить в нем жен и дочерей" Вигель. Сейчас здание принадлежавшее московскому дворянсомуу собранию - это Дом собзов. Первый бал Татьяны в Евгении Онегине также проходит в Собрании

³⁶Коленкор - хлопчатобумажная ткань полотнянгого переплетения, отбеленная и накрахмаленная в процессе отделки, более дорогими были цветные коленкоры.

³⁷Бригадир — офицерский чин в русской армии (1722—1799),промежуточный между полковником и ген.-майором, то есть весьма высокий.

³⁸Секунд-майор — воинский чин в русской армии (1731—-1797),следовавший за чином капитана.

³⁹Генеральс-адъютант — чин в русской армии, введенный Петром I для лиц, состоящих старшими адъютантами при. ген.-фельд-маршалах, их помощниках и при полных генералах

⁴⁰ В отечественном пивоварении различались двойное пиво и так называемое полпиво. Полпиво – пиво, в котором в затор наливается вдвое больше воды, в результате напиток получается ненамного крепче кваса. Помимо "пивных" в России сущестовали и "полпивные".

⁴¹В прибавлениях\приложениях к журналам печатались сводки о ходе военных действий, так что герой, видимо, отличался во время войны и был на передовой

⁴²Плис - хлопчатобумажная ткань сворсом (""бумажный"" бархат). Получила распространение с 17 в. Из плиса шили недорогую верхнюю одежду и сапоги.

⁴³"Видимо имеется ввиду цвет "маренго", темно-серый

⁴⁴еще одно литературное имя, герой уже упоминавшейся комедии Н. Хмельницкого"Говорун"

⁴⁵Ремонт — в кавалерии заготовка лошадей, пополнение ими полков. Здесь — привод нескольких новых лошадей.

⁴⁶Чистокровные Чистокровные верховые лошади. Trophonius - жеребец 1807 г. рождения - один из основателей донской породы (Eclipse - его предок 1764 года, рыжий жеребец, один из основателей чистокровной английской верховой породы, от него остались портреты и сейчас больше половины всех скаковых лошадей имеют его в качестве предка

⁴⁷Парвеню (франц.).— выскочка, человек незнатного происхождения, пробившийся в аристократическое общество и подражающий аристократам.

⁴⁸Пикинеры (копейщики) — пешие и конные воины в русском войске (XVI—нач. XVIII в.), их основное оружие — длинное (3—4 м) копье (пика).

⁴⁹<Декур-майор— воинское звание штаб-офицера в русской армии XVI-XVIII веков/p>

⁵⁰Бронзовые медали для награждения дворян и купцов в память Отечественной войны 1812 года были учреждены Высочайшим манифестом от 30 августа 1814 г.1 Медали дворянам полагалось носить на Владимирской ленте, а купцам – на Анненской

⁵¹Здесь иронически: Покровка (ныне ул. Б. Хмельницкого и Чернышевского) находилась в пределах бульварного кольца. Кудрино уже было почти окраиной Москвы, у границы Земляного вала (ныне Садово-Кудринская ул., часть Садового кольца), а Калужские ворота — в противоположном конце Москвы, за ее чертой.

⁵²Тюрьма, названная по соседствующей с ней Бутырской заставе. В конце XVIII в. на месте старого острога по проекту М. Ф. Казакова был сооружен Губернский тюремный замок, отсюда — Бутырский замок.