Кеменкири

Дваждыумерший

Человеку пристало умирать один раз. Смерть ведь совсем не то, что рождение. И вовсе не правы те косматые мудрецы, которых в последнее время развелось неописуемое количество - откуда только берутся? - те, что убеждают: смерть и рождение - одно, и все - одно, и все - во всем, и ты - во всем и везде… Как бы ни так, и еще как не так, увы! И если уж ты в храме, на скучнейшем уроке священного танца, то на свидании в Саду Объятий тебе никак не оказаться - вот ведь жалость!

Куда легче поверить тому, что рассказывают отшельники (а жрецы знают то же, только молчат, точнее - молчат о том же). Рождаться, говорят они можно много раз - были бы силы. И с каждым новым рождением словно раскрываются еще несколько лепестков цветка - все ближе и ближе к середине. У тех немногих, кто сможет пройти все необходимые ступени, раскроются и последние - и вылетит чистая душа, и устремится к небесам. Но это не человек уже, а бог почти что. А богам… не то чтобы не пристало умирать, с ними двояко быть может. Или никогда им не умирать, или уж - всегда.

Первое-то понять легче. Посмотрите хоть на Великую Богиню, грозную Госпожу Степи - к такой и смерть приблизиться побоится! Госпожа Мертвых тоже грозна, да тут в ином дело: зачем ей умирать, если она живой никогда и не была, с самого начала мира только с мертвыми и якшалась?

А вот супруг Великой, брат ее и муж, тот, которого она любила - и демонам предала, оплакала - и вновь из мертвых вывела… Это ведь только в толпе, никогда близко к храму не стоявшей, судачат, что был один-единственный весенний день, и солнце стояло над землей ровно на треть пути от горизонта, и травы цвели именно пряные, а не иные, когда погиб он, когтями демонов растерзанный и хвостами их удушенный… Те же, кто если не за оградой, так хоть у ворот стоит - если не услышат, не узнают, все равно неведомым образом поймут: каждый миг, от начала мира и доныне, он всегда умирает - и всегда к живым возвращается, а Великая его всегда любит, оплакивает, предает и у Госпожи Мертвых вымаливает - каждый миг…

Но то - боги, и не смертным им законы указывать. Да и смертным не нужно божественное напоминание, чтоб один закон запомнить: один раз умереть и, совершив это, к Госпоже Мертвых до скончания мира уйти - вот человеческий удел. Но, хоть и трудно не исполнить это установление, находятся и такие, кто, раз погибнув, возвращается к живым - из плена давно позабытых войн, с диких гор, из морской пучины.

И тут уж все гораздо сложнее: они ведь, хоть и живые - но мертвые, ибо раз уже умерли. Тут-то как раз ничего удивительного нет: бывают же, например, живые сундуки. (То, что они по комнате летают - сказки все это, они только прочнее в углы забираются да бормочут там - секреты прабабок выдают.) И не страшно с ними так же - не демон ведь, ларь хозяйственный всего лишь, - зато хлопотно донельзя: нужно медную чашу или шерсть достать, а он открываться не желает, уговаривать нужно… То же и с живыми мертвыми - столько всего нужно в уме держать, что только у жреца в голове и умещается: в зеркала им смотреть нельзя, вино прежде домашних пить - тоже, головой к закату спать - только при крайней необходимости, и постель наизнанку стелить. А как умрет такой второй раз, хлопот с похоронами и прочим не меньше: дваждыумерший все-таки, нужно, чтобы демоны подземные его пропустили, а то останется неприкаянным, и начнется хаос и смешение стихий. А все-таки с живыми мертвыми хлопот больше, и хорошо хоть, что дваждыумершие, по крайней мере, живыми уже не бывают. Впрочем, хорошо ли им самим - знают они да боги, а вот о близких точно сказать можно: им и ради единожды умерших столько всего запоминать и делать приходится - как пришлось и ей, бывшей храмовой танцовщице, а теперь супруге живого мертвого, бывшего императорского морехода…

Когда он умер впервые, никто даже не усомнился в этом. Не то что восемь свидетелей - все, кто вернулись из того плавания, наперебой рассказывали, как поглотил его морской змей, разорвал на куски и поглотил, только выплюнул, уплывая, кольцо, что тот носил в носу, да наслал на корабли бурю еще сильнее. Жена его исполнила все, что исполняется ради погибших вдали, и пожелала переменить дом. Кто мог возразить ей - младшей принцессе, любимой дочери и сестре, ежели что случится с братьями - наследнице? Она и без того имела все, что полагалось по рангу - например, личного жреца, и все, что желала ее душа - как хотя бы брак с мореходом. Тогда, перед свадьбой, все шептались о грядущих бедствиях, которые могло вызвать предсказание, данное ему при рождении: каким бы делом он ни занялся, будет у него в плену. Именно поэтому отец не сделал сына ни воином, ни придворным, ни купцом, - чтобы не стал он пленным или наемником, интриганом, запутавшимся в собственных сетях, или скрягой, забывшим, ради чего он копит добро… А жрец принцессы сказал, что отец его поступил наилучшим и самым естественным образом, ибо у стихий - земли, воды и воздуха - человек всегда в рабстве, что бы он ни думал.

Теперь же жрец избрал место для нового дома - в лесах, у подножия гор, и прежний, на морском берегу, построенный из туфа и пемзы, украшенный ракушками и янтарем, опустел и стал неспешно разрушаться. Новое жилище было рублено из толстых бревен, где изредка были прорублены узкие оконца, подпирало небо четырьмя приземистыми башнями, а кругом его обступал угрюмый лес и столь же угрюмый частокол со внушительными воротами. В эти-то ворота и постучался - через три года после своей гибели - уже однажды умерший мореход.

Пришел он, судя по следам, со стороны гор, облачен был в одежды тамошних жителей, вооружен никому ранее не ведомым огромным кривым мечем и мрачен необычайно. О путях своих говорил он лишь с императором, а тот не отдавал после этого никаких приказаний о мореходе - а посему не из чего было и догадаться, о чем шел разговор. Затем мореход вернулся в свой новый дом, полгода, такой же мрачный, записывал что-то и сжигал написанное, и наконец послал императору едва ли десятую часть, а вскоре и сам вновь отправился к нему. Жена его эти полгода исполняла опять-таки все должное - прятала зеркала и наливала себе вино прежде супруга, но ее терзали дурные сны, зеркала ломались, вино кисло, и терялись ключи. И даже ездовой грифон, на котором она вслед за супругом летела в столицу, шарахался от своего собрата, на котором сидел живой мертвый - и это в довершение к тому, что с непривычки грифонье седло казалось страшно неудобным…

И в столице их пути разделились почти сразу же: бывший мореход вновь направился к императору, жена его, сопровождаемая жрецом - в храм великой Богини, о судьбе своей вопрошать. И не удивил ее уже исход гадания: не суждено ей быть женой ему в этой, второй его жизни, в остальном же - может она делать что хочет, хоть бы и при нем остаться, но жену для него должно избрать другую.

А гадание все длилось, не кончалось, все не было ответа на последний вопрос - кого же избрать, и ничего не могло подтолкнуть этот ответ - даже маленькие облачка, быстро пересекавшие небо: гадание-то шло под большим навесом в храмовом дворе, и его не задевали эти летучие тени, - и непривычно долго длился день - весенний, да еще и южный… Кого же избрать?… "Да хоть вон ту девочку-водоноску!" - неожиданно сказала теперь уже бывшая жена бывшего морехода. Жрец замер, потом обошел по периметру весь навес, заглядывая за каждую тоненькую колонну, за какой ни за что не спрячешься, и устало произнес: "Боги сказали".

… И откуда ей было знать, что никакая не водоноска, а храмовая танцовщица, и воду несла - себе и подругам для омовения, вечером-то опять танец для Великой… Тот кувшин как поставила под навесом, выпрямляясь перед указующим перстом жреца, так и не тронула больше, и кто донес его, и кто ее место в шеренге вечером занял - неведомо… Не видела она больше храм.

А прежняя жена его так и осталась в доме, давала советы ей, неопытной, - совсем ведь девчонка, не знает, что при живом мертвом делать можно, что нет… А он, казалось, совсем не замечал ни одну из них, ни жреца, ни слуг - только собирал теперь, после новой встречи с императором, тех, кто осмелится на поход в горы, в те самые, откуда он однажды пришел. Отряд ушел из лесного дома ранней осенью, когда на перезрелые красные ягоды падали первые красноватые листья. И теперь оставалось толковать лишь о том, что может и что не может делать супруга живого мертвого в его отсутствие - а на этот случай никаких правил, увы не существовало…

Весной, вместе с ревущими грязными ручьями, с гор стали по одному кое-как спускаться уцелевшие его спутники. И когда к середине лета выживших собралось ровно восемь, то они, поведав о смерти прочих товарищей, в один голос свидетельствовали и о гибели своего предводителя, о том, как упал он в глубочайшую пропасть, откуда никто и ничто не возвращается, куда столкнул его горный дух, могучий и мстительный Господин Туманов. А может быть, сорвался он и сам, а дух поджидал его на дне пропасти, а, может быть, вокруг был только непроглядный туман, и не требовалось ему никакого Господина, чтобы заставить усталого путника оступиться в бездну…

И снова исполнили по нем все положенные обряды. Исполнили даже с некоторым облегчением - умер-таки, стал обычным мертвым, не тем, что того и гляди завалится в щель между мирами живых и умерших - а там, в космической пыли можно пролежать и до конца миров!

И снова принцесса пожелала переменить дом, и никто не мог возразить ей даже теперь. Даже новая супруга - теперь уже вдова - не возразила, хотя за эти несколько месяцев она так и не успела понять, может ли в этом доме быть хорошо или плохо. Зимой было зябко, летом - комарино, а весна и осень закончились слишком быстро.

Место для нового дома боги указали далеко на востоке, на грани Бескрайней Степи, и лететь, следуя за резвым грифоном жреца, пришлось несколько дней, с передышками и ночевками на каких-то диких полянах. Дом не пришлось строить, он уже стоял - действительно на границе степи, на самом краю - если могут быть края у Бескрайней! - и даже почти в ней. Здесь уже не было дорог, да и дом появился невесть откуда. Чем он был раньше - постоялым двором купцов, что порой пытаются проникнуть в глубины Степи, и либо возвращаются с неведомыми товарами, либо пропадают совсем? Заставой воинов, тщившихся противостоять одному из тех полчищ, что раз или два в столетие приводит Госпожа Степи откуда-то из-за горизонта - где они затем бесследно и исчезают? Возможно, и тем и другим, а вероятнее всего - так и ни стал ни тем, ни другим.

Строение еще не успело стать ветхим, а вот несуразным было, наверное, от начала: вереница гулких комнат вокруг неухоженного двора, где в покосившихся будках жили лохматые собаки, а в облезлых кумирнях - одичавшие духи. А в комнатах жил ветер, и его так и не истребили ни занавеси, ни дорогие витражи, так неуместно выглядевшие на непонятного цвета стенах. Прочие жильцы чувствовали себя здесь чужаками, и спасались по-разному: жрец приручал духов, стража пила полынную настойку, прочие слуги гадали друг другу и сражались на деревянных и яшмовых фигурках. Храмовая танцовщица ходила смотреть на степь, где смотреть было нечего, а Принцесса пыталась уловить во всем хоть какой-то смысл - и порой случалось так, что именно в степи она его и высматривала.

Именно оттуда, на исходе осени, вместе с препротивнейшим ветром пришел путник. Принцесса еще успела удивиться - живых дваждыумерших не бывает и быть не может, но он с трудом сделал еще несколько шагов, и, рассмотрев его лицо, она даже с некоторым облегчением поняла: этот человек уже почти не принадлежит к живым, и весьма скоро все-таки отправиться к могучей Госпоже Мертвых, чьего общества он до сих пор так упорно избегал. Где-то в глубинах ее души жила жалость к бывшему императорскому мореходу, но много сильнее ее было чувство, что порядок мира все-таки не нарушен, и это правильно.

Неведомо-как-теперь-именуемый путник прошел, никого не узнавая, по дому и рухнул в одной из комнат на циновку - как раз накануне ее зачем-то раскатали и забыли убрать, а принцесса еще сокрушалась, что даже в этом нет порядка… А вслед за ним вошла танцовщица и села в изголовье, и ни слова не сказала, но ясно было, что своим долгом считает она отныне ухаживать за еще-раз-умирающим так, как подскажет ей наитие и разумение, ибо никто уже ничего посоветовать не мог. И так же молчаливо все обитатели дома на это согласились, только никто не знал, что впереди у них целая зима, и мертвых она не прибавит. Жрец удалился из этой комнаты насовсем после третьего безрезультатного визита, бормоча что-то непочтительное на степных богов. Ветер осмелел более прежнего, духи и собаки перебрались в дом и, жалобно скуля, жались по углам, стражники и слуги не изменили своим занятиям, а принцесса, сколько ни винила себя, в несчастную угловую комнату старалась заглядывать пореже. И уж вовсе не пыталась - думать такую непоправимую мысль, что пришедший может выбраться и из лап этой смерти. Не бывает такого в мире, который еще не перевернулся.

Зима эта перешла в весну как-то незаметно, туман да туман, только сначала он скрывал снег, потом снег с прогалинами, и наконец - землю. Но однажды в тумане, ничуть его не рассеивая, взошло ярко-рыжее солнце. Слуги смотрели на него в три окна, каждый думал при этом о том, стоит ли делиться с товарищами только что понятой истиной: какое-то время солнце не думало всходить вообще, только никто внимания на это не обратил. Стражники наточили копья, что с ними не случалось со времен жизни на берегу моря, и попытались устроить поединок во дворе, но только повалили кумирню. Принцесса нашла в себе силы, не задумываясь о мировом порядке, направиться по коридору именно в ту сторону. По дороге она едва не споткнулась о жреца, расположившегося на среднем коврике для раздумий непосредственно поперек галереи. На обороте гадательного свитка он, мечтательно напевая, писал нечто, являвшееся, кажется, любовной элегией к коварной неизвестной.

А вторая супруга бывшего императорского морехода сидела у его изголовья ровно так же, как в тот осенний день, даже лучи рыжего солнца вперемешку с туманом до нее не дотягивались - они лежали на лице путешественника, а он спал, спокойно спал, и никакого гадателя не нужно было, чтобы сказать, что человек этот отныне и бесповоротно вновь принадлежит к миру живых - и никакой гадатель не сказал бы, что же по такому поводу полагается делать. А все же вопрос танцовщицы к принцессе был похож на гадание:

- Что полагается делать с живыми дваждыумершими?

Ответа у нее не было, совсем не было, она смотрела в окно, совсем не занавешенное - что ж они, так всю зиму здесь под самым ветром прожили? - а за окном вместо оранжевых клубов тумана мелькнули на мгновение синеватые травы до самого лица, и что-то вовсе неуловимое - и она сказала:

- Отправляют в бескрайнюю степь, снабдив всем необходимым, что пожертвовано по доброй воле, запрещают приближаться к землям страны более, чем на полет стрелы, и четыре раза в год привозят в условленное место все, что требуемо будет…

Уже говоря, она знала, что будет ответом - внезапное и весомое "боги сказали", но танцовщица сидела как будто в полудреме и перебирала слова, вроде бы не придавая им смысла…

- Ты не печалься… Я справлюсь… Степь - это очень много, мы не знаем, и не узнаем, ежели не пойдем, а кто ж пойдет… разве так - на полет стрелы. Но ведь и оттуда редко приходят - ты подумай, не обет ли и это, только другим… А ты не печалься. Четыре раза - это все-таки много…тебе-то кто запретит, на полет ли, и дальше…А он-то и подавно согласится, он же там не был, и ничего это уже не значит, что оттуда пришел, разве это то же "оттуда"… Да, боги, боги, боги сказали, я вроде об этом с самого начала. Остальные здесь вовсе помалкивают, и не делается здесь ничего без их слова, даже солнце без нужды не всходит… Боги, кто ж еще…

И это все, что следует сказать в данном писании, за исключением разве что нескольких слов о духах и собаках. Собаки собрались перед восточной стеной дома полукружием и наблюдали большую белую птицу, собиравшуюся лететь. Говорят, каждым ее пером был дух, но говорящих среди них, видимо, не было, и нет этому речению подтверждения. Когда птица поднялась и полетела куда-то к северу, чуть забирая на восток, стражники хотели было ее подстрелить, да только луки, в отличие от копий, они еще не распаковали.

(дата устанавливается с трудом, точно до 2002 г.)