Sorne

 

И пришел певец

 

Фингон вытер глаза, слезившиеся от ожесточенного встречного ветра, хлеставшего по лицу, сухого и холодного.

Он сдирал всякую влагу с кожи, так же, как картины опустошения, открывавшиеся кругом, изгоняли из сердца надежду. Миля за милей перед ним была лишь разоренная и выжженная пустошь. Впереди же и выше – ощерившееся зубцами нагромождение черных скал, поднимающихся от беспорядочных осыпей к недосягаемым вершинам. Тангородрим. Неумолимый, недоступный, бесстрастно-бдительный. И повсюду – мрачный дым, кажется, сочащийся из каждого камня, резкий и удушливый. Дым, что затмевает прекрасный свет нового светила и укрывающий измученного эльфа в свою мрачную тень.

Зачем он пришел сюда, к Ангбанду, крепости тьмы? Что он надеялся найти в его проклятых глубинах?

Он укрылся в темной тени камня и достал кожаную флягу, чтобы выпить глоток драгоценной воды. Ее чистый вкус болезненно напомнил ему о теплом солнечном свете и прекрасных землях. Голод терзал его, но он давно покончил с последними запасами – и не взял бы ничего от этой искаженной земли.

Дружба. Вот та связь, что оказалась сильней ужаса этих земель. Чья глубина любви была более пропасти предательства между их отцами и сильнее Клятвы, чей медленный яд отравлял их род. Та же любовь, что вела его через оскаленные льды Хелькараксэ, когда корабли не вернулись.

К Маэдросу, его двоюродному брату и брату по сердцу. Захваченному Морготом на неведомо какую муку.

Ради него он, Фингон, оставил всех иных. Покинул отца, Финголфина, - и всех своих родичей, не сказав им ни слова. Ушел из безопасного Хитлума, отправившись в эти проклятые и погруженные в темноту пустынные земли.

Он встал, вновь подставив волосы ожесточенному ветру, и снова заставил словно налившиеся свинцом ноги идти вперед и выше. А застывший взгляд на осунувшемся лице высматривал любую слабину, любую щель, через которую он мог бы пробраться. Путь в эти темные места - чтобы найти своего лучшего друга.

Как долго он сможет продолжать? Он уже невыразимо устал равно душой и телом. Идти и взбираться, цепляясь руками и ногами, по острым камням и галечным осыпям. Искать, все время искать. Бесконечные часы за часами, миля за милей по этим темным землям. Его дыхание срывалось и болели от этого света глаза, так давно не видевшие света звезд. Но как он мог повернуть назад? Как – зная, что может пройти еще один шаг, заглянуть за гребень еще одного склона?

Почему он так ясно чувствовал, что Маэдрос здесь? Или он так сильно желал заполнить пустоту в своем сердце? Наполнить ее снова? Эта неодолимая потребность и отчаяние вдруг нахлынули на него так, что он едва мог дышать. И тогда он, измученный и усталый, запел – посреди этой пустыни. Вначале неуверенно, звук был еще тихим и колеблющимся, но затем все набирал силу, питаемый болью его сердца. Это была песня о красоте и скорби, о любви и свете звезд. Мелодия поднималась над скалами, пробираясь в выметенное ветром ущелье, во тьму, в скованные ужасом глубины за ним, паря над окутанными мглой утесами и достигая самых вершин гор.

 

* * *

Боль. Красная, разрывающая на части. Бесконечная и неубывающая. Изгоняющая память и уничтожающая надежду. Боль была всем, что он знал. Она была прошлым, настоящим и будущим. Каждая минута сильнейшей муки длилась целую жизнь. Голод, жажда, потери, стыд – все скрылось за болью. Его вина в предательстве, совершившемся на берегу, сожжение кораблей, даже саднящая пустота в его сердце более не имела для него значения. Боль поглотила все. Распространясь от своего источника – его запястья, она захватила его целиком. Подобно тому, как тело его крепил к поверхности скалы безжалостный железный наручник, дух его удерживала в плену жестокая пытка. Он жаждал смерти, освобождения, хотя бы мгновения чего-либо иного, кроме этой опаляющей агонии.

Небывалое увидел он отсюда, со своего столь высоко вознесенного эшафота. Появление Луны и первый восход Солнца, что привел в смятение слуг Моргота. Прекрасное воинство Финголфина, прошедшее под новым светом так, будто сама весна шла вместе с ними. Они шли, закаленные во льдах и бурях, и в звуках боевых рогов слышался вызов, и знамена бились на ветру, блестя синим и серебряным. Гоня тьму перед собой, они тщетно бились в ворота могучей крепости. Он кричал против ветра – так, что кровоточило горло, - зная, что недостоин того, чтобы хоть один из них смиловался над ним, - но они не услышали его. А вслед им поднялся мрачный туман, оскверняя окрестные земли, и когда за ним скрылось солнце, отчаяние охватило его.

Ветер плясал вокруг него, жалящий холод умножал боль в кровоточащих ранах, а малейшие движения тела – в раздробленных плече и руке. Он изранил о скалу ноги и левую руку, пытаясь перенести на них тяжесть своего веса. Все это оставалось и длилось. Ему же оставалось – ждать. Смотреть невидяще на эти угрюмые земли – взглядом, затуманенным болью. Смерть должна в конце концов прийти.

Ветер снова принес ему боль – осколки, раскаленные добела посреди раскаленного докрасна – но когда он утих, показалось, что он нес также и слабый отзвук памяти. Одна прекрасная и мелодичная нота, одна капля росы среди его мучений. Он напряг слух – но в ветре не было ничего. Сквозь его боль поднялась бесконечная грусть – обо всем, что он потерял, о красоте и радости жизни, которые он не ценил. Бесценные сокровища, которые он отбросил, пройдя мимо них гордо и нетерпеливо. Потрескавшиеся губы приоткрылись, и что-то шевельнулось в пересохшем горле. Снова – ветер. И песня, настоящая или послышавшаяся – это не имело значения, она все равно была прекрасна. Пусть она захватит его, хотя бы на мгновение – и позволит ему быть свободным.

Он еще раз перевел дух – и сам исторг песню из себя. Его голос, низкий и хриплый, силился дать жизнь тяжкой жалобе об угасшем свете и утерянной красоте.

 

* * *

Ущелья откликались песне Фингона, отражая ее от каменных склонов, возвращая звук угасшим и искаженным. Он стоял прямо и бесстрашно и пел – голос был сильным и ясным. Пусть прекрасные песни прозвучат в этой проклятой земле хотя бы однажды – если уж никогда больше. Ветер снова унес мелодию, и мертвые скалы отбросили от себя, насмехаясь, ее слова.

Но помимо этого было еще что-то… Что-то. Словно маленькая искра вспыхнула в нем. Он прислушался, застыв неподвижно, с закрытыми глазами, весь – в ожидании.

Да, да. Ему не показалось. Надежда хлынула в него, наполняя вены, и он вскочил, следуя за слабым звуком. Останавливаясь лишь затем, чтобы запеть снова – любовь и неодолимое стремление к цели придавали силы его голосу – и он поднимался над мерзостью и отчаянием этих земель, перекрывая завывания холодного ветра.

 

* * *

Песня звучала в его ушах, звук был сильным и совершенно реальным. Прекрасный до горечи в этой земле боли, словно бальзамом на его раны – и столь совершенным, что он заплакал. Потому что сквозь все свои муки, как бы глубоко ни погрузился он в них, он узнал певца. У него не было сил понять, как это могло случиться; боль давно уже отняла всякий рассудок; он знал только, что за этим – успокоение для его обнаженной и кровоточащей души.

- Фингон! – крикнул он слабым и прерывающимся голосом.

 

* * *

Ему не показалось. Нет, не показалось! Фингон карабкался вверх, следуя за криком. Не обращая внимания на неровную скалу и острые камни, он пробирался вверх по склону.

- Маэдрос! – позвал он, вскарабкавшись на гребень. – Я иду к тебе!

И тут же увидел все. Отвесная и недосягаемая скала, скрытая в тени мрачных вершин Тангородрима.

И Маэдрос. Высоко над ним. Прикрепленный к скале одной окровавленной оковой. Израненный, измученный, плачущий от боли.

- Брат мой! – воскликнул Фингон громко – от собственной боли; чудовищная жестокость этой пытки разрывала его сердце, и слезы подступили к глазам.

- Фингон, - прошептал Маэдрос, и голос его был едва слышен в шуме ветра.

- Крепись! – крикнул ему Фингон. – Я найду путь наверх.

Но когда он осмотрелся, сердце его упало, не видя пути. Он собрался продолжить поиски вокруг, но крик отчаяния сверху остановил его.

- Не уходи, - проговорил Маэдрос. – Я прошу тебя, брат мой, если я когда-то хоть что-нибудь значил для тебя, не покидай меня здесь.

- Мне нужно найти путь. Я вернусь.

- Пути нет, - голос был немногим громче прерывающегося плача. – Пожалуйста… моя боль слишком велика. Я не могу выдержать дольше… умоляю тебя… освободи меня.

Фингон стоял, глядя на родича, и сердце его пронзала непереносимая боль выбора. Новая надежда рассыпалась в прах.

С тяжелым сердцем он снял с плеча лук и, склонившись на колени, дрожащими пальцами натянул его. Когда он доставал стрелу из колчана, глаза его ничего не видели – от слез.

«Во имя любви Манвэ, - думал он в скорби, - Как я могу сделать так? И при том, не отступая от милосердия, как могу я не сделать это?» Он пригладил оперение стрелы, чувствуя, как руки ослабели от скорби.

- О король, - прошептал он, - кому милы все птицы, направь эту оперенную стрелу и пожалей хотя бы немного нолдор в их нужде!

Вытерев глаза, он встал и вздохнул – подобно этому резкому ветру.

- Маэдрос, - крикнул он. – Мой двоюродный брат. Мой брат по сердцу. Знай, что моя любовь к тебе никогда не убывала.

- Фингон, - голос его прерывался, хотя теперь ему придавало силы то, что мучения скоро закончатся. – Я был несправедлив к тебе и твоим родичам. Прости меня. Я долго страдал – долго и много. Пусть последним звуком, который я услышу, будет твой голос, и пусть твоя стрела потушит наконец огонь моей боли.

Фингон поднял лук и наложил стрелу на тетиву. Огромным усилием воли он унял дрожь руки и натянул тетиву.

- Прощай, брат мой, - он не могу сдержать скорбь, переполнившую его голос.

 

* * *

Глядя на Маэдроса, Фингон не заметил, как огромная тень появилась в небе над ним, и только когда громкий крик пронзил облака, он обернулся. И то, что он увидел, остановило его руку и вновь наполнило его надеждой.

Торондор. Сильнейший из орлов Манвэ. Приближающийся к ним с каждым медленным взмахом могучих крыльев.

- Маэдрос! – крик был громким от радости. – Не отчаивайся!

Оттуда, со скалы, его родич смотрел на птицу затуманенными глазами. Слишком много раз уже его надежды разбивались, оставляя мучения. Он знал, что не вынесет этого еще раз, лучше уж укрыться за такой привычной болью.

Отбросив лук и плащ, Фингон ждал; он протянул руки, когда Повелитель орлов снизился, поднимая в воздух пыль и мелкие камни ударами крыльев – и огромные когти легко подхватили его. Орел держал его крепко, но осторожно, и нес к скале, где висел Маэдрос, вновь потерянный среди боли и отчаяния.

Лицо его было осунувшимся, когда-то яркие волосы – спутанными и грязными, израненные губы потрескались, взгляд стал остановившимся и потухшим. Правое запястье превратилось в лохмотья мяса и обнажившейся кости, охваченное безжалостным железом. Свежая кровь стекала по толстой корке засохшей.

- Ты можешь поднести меня ближе? – спросил Фингон у огромной птицы.

- С некоторыми трудностями, - ответил орел.

Тем не менее он расправил крылья и взмахивал ими до тех пор, пока Фингон добирался до друга.

- Маэдрос? – позвал он, перекрикивая шум крыльев, одновременно стараясь подхватить его истощенное тело на руки.

 

* * *

Мучительная боль пронзила его тьму – столь внезапная и сильная, что он закричал, как умирающий ребенок. Но затем пришло облегчение – столь огромное, что он едва не заплакал, задыхаясь этой неожиданной свободой от боли. Он открыл глаза и увидел Фингона – лицо его было влажно от слез, а в глазах светилась любовь. Руки брата обнимали его, приподнимая его, словно баюкая.

- Маэдрос, - прошептал Фингон, обвивая его здоровой рукой свою шею. – Держись за меня, и я освобожу тебя.

Маэдрос не мог найти слов, только обхватил Фингона рукой с отчаянной силой.

Сосредоточив свое внимание на оковах, Фингон ужаснулся, не видя на них замка. Даже болт, крепивший их к скале, был неподвижен. В отчаянии он, достав нож, ударил по камню, но безо всякой пользы.

- Тебе нужно торопиться, - орел старался сохранить свое положение, и концы крыльев хлестали по камню скалы.

Стон сорвался с губ Маэдроса.

- Фингон, - умолял он, твой нож… пусть он найдет мое сердце… освободи меня.

Фингон взглянул на противоестественный наручник, удерживающий его друга в своем безжалостном плену, затем – ниже, на лезвие в своей руке. Которое принесет смерть. Неужели это единственный выход?

Но подождите…

Он зажал нож в зубах, оторвал истрепанный лоскут от перепачканной в крови рубахи Маэдроса и туго обвязал его выше локтя брата.

- Я не могу оставаться здесь дольше, - огромная птица, похоже, устала.

- Маэдрос, - голос Фингона был подобен стали. – Держись крепко. Вытерпи эту последнюю боль от меня, и ты будешь свободен.

Он приставил лезвие ножа к лишенному кожи и кровоточащему запястью. И когда Маэдрос, буквально задохнувшись от боли, вцепился в плечо брата, Фингон ударил его по руке. Каждый мучительный удар, казалось, длился целую жизнь – среди железистого запаха крови и воздуха, сотрясаемого крыльями, но дюйм за дюймом мышцы и сухожилия разделялись.

Затем раздался крик – и он был свободен.

Отбрасывая нож, Фингон сжал Маэдроса в своих руках, и орел проворно полетел прочь от скалы; его сильные крылья несли их от тьмы к новому свету. К Митриму, к безопасности и жизни.