Кеменкири
Два монолога об искажении, сказанных на Химринге
1.
Когда Нолдор появились в Белерианде, их исконная любовь к языку, их власть над языком и способность находить то единственное верное слово, точное и красивое, пригодилась им сполна. Слова переполняли их, как свет Солнца – обновленные земли. Имена для всего того, что оказалось новым. Реки и горы, травы, времена года, новые имена самим себе… Мрачная крепость на севере и все то, что исходит из нее – и зловонный дым, и военные отряды. Доспехи и мечи орков. Раны от них и ожоги от бичей балрогов. То, что может исцелить их. И то, что исцелить уже невозможно. Нет, не смерть. Для смерти-то слово уже немалое время как появилось…
И тогда с чьих-то губ и слетело впервые – как определение того-с-кем-такое-случилось: «искаженный».
Перед глазами сказавшего наверняка стоял образ вполне определенного нолдо. Словно навечно исхудавшее лицо с подспудным, никогда не пропадающим напряжением в каждой линии. Ослепительно-холодный огонь взгляда, который не хочется встречать: долго будет казаться, что несешь в руках горсть мелких, колких и жгучих льдинок да никак не выпустишь. Те же темно-рыжие волосы – та редчайшая масть, что отличала его и ранее – только теперь разделенные резкими белыми всплесками: это не серебро рода Элве, это – пепел Ангбанда… Лицо, которое не спутаешь не с чьим иным – впрочем, взгляд непроизвольно скользит ниже лица, ниже плеч, ссутуленных, быть может, не так уж и сильно (при всех, при чужих – он удержится), но на взгляд эльфа – заметно. Еще немногим ниже и в сторону – да, именно туда где надлежало бы увидеть правую ладонь, но темная ткань рукава беспрепятственно сливается с той же, темной – одежды…
Зачем ты смотришь – не знаешь? Или хочешь, чтобы он заметил (а он знает, что заметят, и вряд ли рад этому)? Или хочешь осудить его и укорить за свою оторопь и скованную непривычку – что и вовсе глупо и попросту дурно?
…Затем, что увиденное и знаемое настолько дико и невозможно-неправильно, что в голове не укладывается. Долго придется тебе привыкать к тому, что в мире есть и такое…
«Искаженный».
Люди говорят по-другому, проще, да люди тогда были еще далеко на востоке – и может быть, как раз еще не успели изведать то множество бед, что обрушилось на них после, вслед Падению. Что же, неужели Эльдар – первые? Если и так, то долго же сживались они со своим первенством…
…Долго. Даже тебе. А он, как ты думаешь, привыкал – быстро ли?
Ты молчишь и теряешься. Тебе, может быть, просто-напросто стыдно.
А еще – ты знаешь, что ничего не знаешь. Совсем ничего. Из того, что было не на твоих глазах – что до, что после подобных ветру взмахов крыльев орла…
О том, чего не знаешь, не стоит и говорить. Как и о том, с чем ничего нельзя сделать. Для этого эльдар дана память, а не речь.
Вот и говорили – о другом, и говорил о другом – он, и ты, пережив первое ощущение заливающего пламени, - а сжигает-то оно не тебя, а говорящего, - сможешь услышать слова и удивиться им.
И если тебе не раз приходило прежде ощущение пути, с некоторого шага ставшего непоправимо-неправильным, ошибки, ставшей судьбой, - ты мог с изумлением услышать, как говорит тот, для кого словно бы не было Клятвы, Пророчества – и предательства, своего и совершенного другими. Нет, не так – словно, несмотря на них, тот роковой поворот к вечной ошибке еще не пройден. Словно можно жить в этих землях с теми самыми целями, что стояли перед твоими глазами еще до того, как все стало неисправимо.
Жить здесь. Делать земли вокруг тебя прекраснее. Сражаться со злом. Не за этим ли ты шел?
За этим… да, еще одно: если понадобиться – погибнуть в этой борьбе, при этой защите. Это не новое, это – логически следует из сказанного. Просто раньше оно было не столь внятно.
Но даже после добавления… почти запретные к называнию Валар, это же выход!
…Выход, о котором говорит тебе – тот, у кого выходов, кажется, не осталось.
По крайней мере – половины из тех, что можешь вообразить себе ты.
(… Так и не поймешь до конца, не в бедности ли твоего воображения дело?)
…Половины? Левая рука, спокойным, привычным, - да, уже привычным - движением ложащаяся на рукоять меча. Рука, на которой любой пожелавший вглядеться разглядит отметины, происхождения которых не понять точнее одного слова – «Ангбанд». Впрочем, ему есть от чего и для чего себя беречь, - в бою, а то и просто в дороге ты не увидишь ничего подобного – под черной кожаной перчаткой. Под перчаткой… под двумя. И пусть под правой, - ты знаешь, - нет ничего живого, взгляд скользнет по ней, не задержавшись – ты знаешь, но не заметишь. Не успеешь заметить. Он ничего не пытается от тебя скрыть – просто нашел способ не привлекать ненужное внимание. «Спасибо» говорить не пойдешь - стыдно как-никак, не правда ли?
Но дорога вместе, бой вместе – после, позже. А пока на языке будут зреть неподъемной тяжести и огненной легкости слова – «хочу уйти с тобой», «будь моим лордом», «позволь идти следом», «не гони меня»…
Ты ожидаешь нелегкого разговора и таящихся в нем подвохов. Впрочем, они, если случатся, будут совсем иными – кроме тех, которые ты со страху подставишь сам.
Натыкаясь – на то, что могло показаться отказом и нежеланием принять, а было – лишь страхом. За ту ответственность, которую он готов взять на себя. Только еще не знает – сумеет ли. Он еще так много не знает о том, что он еще сумеет, хотя бы переломив себя, а что – уже никогда…
И чей-то ответный страх (за себя – за него – его) сплетется в слова и вовсе почти бессвязные: если ты боишься, что мы отступимся от тебя – видишь, разве мы отступились, когда… теперь… разве мы отступились? Мы шли воевать со злом, и вот – идем за тобой, мы знаем, это - и твоя цель, мы знаем – ты воин, ты воин, хотя бы…что бы ни случилось… И не нам – сторониться тебя, и если ты думаешь…
Ответ будет неожиданно тихим. Без того пламени, в котором уже смирился сгореть.
- Вы все хорошо помните о том, что сделал Финдекано. Если уж говорить так, помните и том, в чем преуспел до него Моринготто – стократ дольше и больше. И больнее, знаешь…
Он и глаза прячет, и словно бы мерзнет – вот, как невидимый плащ запахивая, кладет руку себе на плечо…
- А тот удар, та рана… Знаешь, она единственная, что никогда больше не болела – после того дня…
Тебе не говорили, что ты не умеешь утешать, Майтимо? Никогда не умел да так и не научился. Особенно – если утешаешь других о себе. Тебе не говорили, что даже те, кто не знает страха в бою, иногда не понимают, что сделать с твоими словами, разрывающими грудь?
А еще – тебе не говорили, как быстро выветрилось из речи очень и очень многих, - и вовсе, и особенно, когда речь заходила о тебе, - слово «искаженный»?
Иной, потребной замены так и не нашлось – да и не нужно было.
….Когда какие-то Синдар записали в своих анналах после Браголлах «Маэдрос Левша», - они помнили прежде всего о том, сколько орков полегло от твоей руки. От левой – в том-то и дело.
А для прочих ты так и остался
«Маэдрос, сын Феанора» - и никакого приобретенного в Белерианде прозвища не
приросло, - как не прибавилось прозвища и для Фингона, вернувшего тебя – он уже
был Отважным. И ты – остался тем же, кем и был. Собой. Был им – в глазах тех,
кто осмеливался перейти черту пламени. Того, которым ты стал и остался – для
всех остальных.
2.
Как переступить границу (кому – линию, кому – и стену) огня?
Не знаю.
Только знаешь ли, ее можно и не заметить. Именно так.
Потому что солнце – огонь, но далекий и уже привычный. И солнце будет бить тебе в глаза, вставая из-за холма: так уж подходит к нему дорога, что проезжая по ней утром, непременно едешь – прямо к светилу. Так ярко, что перестанешь замечать на какое-то время здешнюю извечную прохладу. Так ярко – потому что на небе вместо облаков какая-то мелочь – словно улетевшие далеко ввысь хлопья тумана. И единственное, что будет заслонять от тебя хотя бы часть этого сияния, вырастая абсолютно черным силуэтом, одновременно массивным в основании своем и ажурным, ветвящимся башнями и струящимся уступами стен. …Да, этот замок. Я знаю тех, кто впервые увидел его именно таким – уже стоящим на холме, завершенным. Кто устремился, понукая напоследок коня – туда, словно прячась от нестерпимого света. Да так и остался. Не заметив иного огня. Точнее, поначалу не заметив…
Поначалу в замке легко потеряться, точнее – добровольно заплутать. Отправляться (когда найдется свободный час) без цели и определенного направления, каждый раз задаваясь самым ближним вопросом – интересно, а что может быть за этим поворотом? Куда приведет эта лестница, если подняться на пролет выше? И, знаешь ли, замок будет всегда дружелюбен к тебе – путь не выведет в тупик или темный подвал (если ты только не захочешь именно такого). Если ты хочешь долгого путешествия – коридор будет виться и виться, то разливаясь залой, то лишь подмигивая дверным проемом в стене. Если устанешь, хотя бы от впечатлений – внезапно возникнет уютный внутренний дворик или скамья в нише.
Он уютен, этот замок, - настолько же, насколько может быть неуютной холмистая равнина вокруг, продуваемая всеми ветрами, обращенная к Северу, деревьев – за исключением перелесков в ложбинах – начисто лишенная. То, что можешь увидеть на ней, отправившись в одинокое странствие в дни поздней осени или ранней зимы, особенно когда начнет темнеть, заставит тебя устремиться к той же цели еще отчаяннее, чем под лучами утреннего солнца. Так от смерти последним усилием вырываются к жизни.
…От смерти – потому что сгущающаяся темнота, опускающееся, как крышка котла, сероватое небо, беспросветность и бесприютность этой воистину Вечно-Холодной земли напоминают о живом и живущих весьма мало. Скорее – о том, что еще севернее, хотя здесь и нет гор.
(Здесь нет гор – потому он и поселился здесь.)
…К жизни – потому что, вернувшись за каменные стены, прижимаясь к одной из них (теплой!), ты особенно ярко осознаешь: что бы ни творилось за стенами, что бы ни напоминали эти земли, этот замок позволит тебе жить в них. Просто – потому что в нем можно жить и именно жить. Как ни странно говорить так о камне, он любит тебя.
А ведь ты знаешь, кто придумал замок? Знаешь…
Придумал и нарисовал. Потому что чертить, - разрезами, точными углами и абсолютно прямыми линиями ему теперь… не очень удобно. Не очень возможно. Иногда попросту – больно.
Потому – нарисовал. Как говорят многие – именно то, что увидел на этом холме, еще только поросшем травами и кустарником, одной ночью ранней осени, когда небольшой отряд, впервые придя в эту землю (не считая небольшого отряда разведчиков и картографов примерно годом раньше), встал здесь лагерем на ночь.
Наверное, так и есть, только рисовать пришлось, думаю, много более, чем может подарить видение. Не оно же - хотя бы, как один пример из многих – подсказало, как сделать, чтобы при любом ветре и морозе здесь не было холодно. Не было – даже потайного сквозняка, даже тени ознобной дрожи. Это ведь сложная система, о которой ты не думаешь (да и я, и большинство из нас), опираясь на ту самую теплую стену.
И многое иное – переплеты окон, каминные решетки, узор, покрывающий двери… То, что рисовали и многие иные – и в Белерианде народ наш не оскудел мастерами! – но знаешь, то, что придумал он, всегда можно узнать. Из любого узора (а они не повторяются, я проверял) рано или поздно, когда пристально рассмотришь его, проступят языки пламени. Словно глядя на них, на уже воплощенные вещи, он надеялся почувствовать это тепло. Согреться – еще хотя бы немного…
Рисунки. Вещи, воплощенные рукам других. Знаешь, лучше уж видеть именно вещи, а не сами рисунки. То, что мне случилось увидеть – как раз тогда, когда столь многие из них становились вещами… Это почти больно. Бесконечная тщательность, мелкие детали, едва ли не погрешности, которые могли бы появиться при отливке или ковке уже готового творения… В первое мгновение подумалось только о том, сколького умения – и скольких усилий они стоили ему. Но в следующее – о неутолимом желании сделать их самому. …Все эти подробности… - неутолимом и неисчезающем. Они ночами ему снились, наверное…
Лучше уж увидеть что-нибудь из иных рисунков. Изображающих то, что существует помимо нашей творческой воли. Леса, реки и ручьи, холмы, перелески – то, что вокруг, то, что близко – и близко не только расстоянием, измеряемым в лигах. Встречаются в таких рисунках и красоты более южной природы – тех краев, где живут его младшие братья, и туманная равнина Хитлума… Именно – встречаются. Здешних, около-Химрингских видов – куда больше. Потому что... да просто потому, что он любит эту землю. Холодную, суровую, пронизанную ветрами, небогатую деревьями (но зато за холмом неожиданно может открыться маленькое озерцо или ключ)… С ее долгой зимой и нежарким летом (хотя ясного неба куда больше, чем в тех же Хитлумских землях). Не самую пригодную для жилья, не самую приветливую, слишком северную, почти столь же близкую к Северу, как и Дортонион, да только нет у нее ни его отвесных стен, ни его сосен… Неласковую непростую… и все-таки не принадлежащую злу. И – живую. …Чем-то похожую на него самого?
Да, наверное, так. Потому что дело не только в том, что есть долг, есть месть, есть ответственность перед теми, кто уже живет в этих землях, но не так хорошо может их защитить, (есть, в конце концов, Клятва – только давай не будем о ней говорить, хорошо?)… И не только в той готовности – умереть, если будет нужно. Когда будет нужно – так скажет тебе, пожалуй, едва ли не любой на Химринге, кроме разве что детей… Но вот уже подростков можешь спрашивать, не страшась – хоть ту деву с черными косами. Она и не собирается быть воином, но решила все-таки поучиться владению оружием – зачем бы? «Затем, чтобы когда мы все падем в последнем бою, уйти не даром». Она не думает об этом – она просто знает, и потому – ответит, если спросишь. А еще она замечательно умеет плести косы (и однажды заплела их лорду Фингону, но это история отдельная), ткать ковры, как и ее матушка, заразительно смеяться, бродить по окрестным холмам…
Потому что – и в этом дело, и это – главное, если ты только задумал остаться на Химринге, - зная, что однажды придется погибнуть, можно жить. И – творить, любить, смеяться, давать жизнь детям – да, может быть, здесь их и меньше, чем в других эльфийских землях, но они есть…
Говорят, что так – с постоянной тенью где-то в глубине души, пристало жить людям, а не эльфам. Точнее, так и живут они, – и некоторые сказывают, жили так не всегда, но ведь приспособились... Так почему бы не приспособиться и Старшим детям Эру, если тень эта, хочешь, не хочешь ли, восстала на Севере, и кто-то должен держать ее в узде?…
И – возвращаться из рейда по Ард-Гален, зная, что пройденный путь и встретившиеся на нем события помогут Осаде пока что держаться крепко. И – стоять в зимнюю морозную ночь в карауле у ворот. И – возвращать к жизни раненых, даже тех, кого – «еле довезли». И – помогать дойти до тех же целителей своему лорду, потому что в той небольшой комнатке под башней, куда ты зашел побеседовать с гостем, он как-то подозрительно прирос к теплой стене и на вопросы отвечает отрывочно, а на дворе – зима…
…А после, может быть, в том же самом году, в бою – увидеть впервые пламя на его клинке, и пламя легким абрисом вокруг него, а еще, говорят, – пламя в глазах, но его-то больше видят орки, - вот, увидели и больше не хотят видеть, бегут врассыпную, но вряд ли далеко теперь уйдут…
Он горит этим пламенем и не сгорает – и тем, может быть, даже превзошел своего отца. Но тем же пламенем – и не только в часы рассвета и заката (если видеть не только видимое)- горит и не сгорает Химринг. Его пламенем. Нашим пламенем. И там, за стеной этого пламени – можно жить. После всего, что случилось. С ним одним. Со всеми нами – об этом не нужно напоминать, каждый либо пережил сам, либо знает от родителей, что это. Что бы ни случилось – жить возможно.
Он сумел показать это всем нам, и потому – он наш лорд.
…И нет никакого спасительного ответа на вопрос, как же пройти через стену огня. Но те, кто может, рано или поздно сделает это – так или иначе. И не станет даже задаваться вопросом «как» об уже прошедшем – ведь и впереди у него немало дел, требующих того же вопроса…
(начато – май
закончено – июль