Декабрист В. Н. Соловьев и его воспоминания. Пред. и публ. Ю. Г. Оксмана//Воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ 1820 гг., М.: Гос. публ. ист. библ. России, 2008, С. 5–60

Рассказы Соловьева легли в основание важнейших памятников мемуарной литературы о восстании Черниговского полка. Мы имеем в виду, во-первых, «Белую Церковь» Ф. Ф. Вадковского, во-вторых «Записки И. И. Горбачевского» и, в-третьих, анонимное жизнеописание «И. И. Сухинов», опубликованное в «Русском архиве» за 1870 г. В первых двух из этих повествований материал Соловьева подвергся сторонней стилистической, а частью и идеологической правке, был существенно дополнен, и потому лишь за текст третьего он мог отвечать как за продукт своей непосредственной работы. В самом деле, несмотря на то, что мемуарно-биографический очерк «И. И. Сухинов. Один из декабристов» появился в «Русском архиве» 1870 г, кн. 4–5, с. 908–926, без имени автора, с глухой ссылкой в редакционном примечании П. И. Бартенева на принадлежность очерка «одному из товарищей И. И. Сухинова», имя этого товарища было расшифровано в том же «Русском архиве» уже в следующем году. Там, С. В. Максимов, автор известного труда «Сибирь и каторга», отвечая на некоторые критические замечания по поводу своего труда, печатно удостоверил, что им «дело Сухинова рассказано по записке его товарища и друга Соловьева» (Рус. арх, 1871, с. 178–181, и 189), точно конспектировали записку, появившуюся в «Русском архиве», то и вопрос о принадлежности ее барону В. Н. Соловьеву тем самым можно было считать разрешенным еще в 1871 г.

[Записка В. Н. Соловьева была отмечена С. В. Максимовым и в перечне источников и третьей части его труда: «сверх лично добытых сведений через расспросы и справки в архивах автор дополнил и проверил сведения… по рукописным запискам: Н. Басаргина, барона Соловьева, Д. И. Завалишина, барона Штейнгеля; по рассказам И. И. Горбачевского и по собственноручным письмам Н. А. Бестужева (Сибирь и каторга, 1871, Ч. III С. 155)]

Однако в специальной литературе разъяснения С. В. Максимова прошли незамеченными. Материалы Соловьева о Сухинове считались в продолжение нескольких десятков лет произведением неизвестного автора, а в 1916 г. приписаны были И. И. Горбачевскому и появились даже в качестве приложения к первому отдельному изданию записок последнего.

Записки декабриста И. И. Горбачевского/ с прил. И со вступ. Ст. Б. Е. Сыроечковского М. Задруга, 1916, с 217–235. Следует заметить, что в сам текст жизнеописания Сухинова при перепечатке его из «Русского архива» вкрались в 1926 г досадные ошибки.

Не учтя разъяснений Максимова и не входя в рассмотрение существеннейших расхождений в показаниях обоих источников об одних и тех же эпизодах, Б. Е. Сыроечковский проблему принадлежности жизнеописания Сухинова тому или иному из декабристов разрешил беглой и безотлагательной ссылкой на то, что якобы «слог, тон рассказа, его близость по существу к запискам Горбачевского дают все основания считать автором этой заметки Горбачевского».

Поскольку в записках последнего были действительно использованы некоторые рассказы Соловьева о восстании Черниговского полка и Зерентуйском заговоре, о которых речь шла в жизнеописании Сухинова, поскольку элементы сходства некоторых страниц обоих мемуарным документов получали определенное объяснение и без гипотезы Сыроечковского. Что же касается многочисленных расхождений обоих мемуаристов, то в фактической своей части все они рассмотрены нами в примечаниях к настоящему изданию, а также отличия идеологического багажа, подчеркнутых социально-политических установок и беллетристических тенденций записок Горбачевского от примитивной техники бескрасочного и политически порой нейтрального письма В.Н. Соловьева нетрудно иллюстрировать сопоставлением хотя бы следующих показаний об одном из эпизодов бегства Сухинова после разгрома восстания Черниговского полка.

«В Каменке , — свидетельствовал Соловьев, — заехал Сухинов к Зинкевичу, который служил прежде штаб-лекарем в Черниговском полку и принадлежал прежде к тайному обществу, но в 1823 г. вышел в отставку и жил в Каменке домашним лекарем у Давыдова, также члена тайного общества. Зная уже о черниговском происшествии, Зинкевич радушно принял Сухинова, дал ему на дорогу денег, но не советовал долго у него оставаться».

Этот же эпизод в записках горбачевского был не только художественно развернут, изменен и расцвечен, но в связи с общими тенденциями мемуариста ко всемерной дискриминации аристократических верхов Южного тайного общества послужил еще поводом для попутной презрительной характеристики декабриста В. Л. Давыдова:

«Оставив деревню Гребенки, наш странник выехал на Богуславскую дорогу и в первый ров бросил свое военное платье. Чрез несколько дней он добрался до селения Каменки, принадлежащего полковнику Василию Львовичу Давыдову. У Давыдова был штаб-лекарь Зинькевич, прежде служивший в Черниговском полку и потому знакомый Сухинову. Зинькевич, увидя его, тотчас догадался, что он участвовал в возмущении и ищет убежище. Сухинов с откровенностью рассказал Зинькевичу все случившееся:

— Я надеюсь, — сказал он, кончив свой рассказ, — что вы будете великодушны и дадите мне способ скрыться от поисков правительства.

Зинькевич отвечал почти положительно, но был прерван приходом Давыдова, который, поговорив с Зинькевичем, вывел его тотчас в другую комнату. Через несколько минут Зинькевич возвратился один и объявил Сухинову, что правительство ищет его повсюду и что он должен, не теряя времени, уехать туда, где думает обмануть деятельность полиции...

— Я вам советую, — говорил он, — прошу вас, требую, чтобы вы не оставались ни секунды не только здесь, но даже в имении Давыдова; поезжайте скорее и куда хотите: я не хочу отвечать за вас, — бог с вами!

Пораженный как громовым ударом, Сухинов не мог произнести ни одного слова; он никак не думал найти такого приема в деревне, принадлежавшей одному из главных членов Южного общества; никогда не полагал, чтобы прежний товарищ Зинькевич таким образом его принял. Штаб-лекарь, заметя смущение Сухинова, смешался и начал извиняться.

— Я не волен ни в одном из своих поступков, — сказал он между прочими извинениями. — Я служу у помещика и потому нахожусь в зависимости, не могу ничего сделать для вас без его согласия, но рад вам пособить всем, чем могу и что принадлежит собственно мне. Я еще повторяю вам, что вы не найдете у меня убежища; скрывайтесь, если можете, в другом месте и поезжайте поскорее.

Может быть, опасение навлечь на себя подозрение правительства заставило Зинькевича принять таким образом несчастного своего товарища; но Сухинов всегда думал и впоследствии говорил своим товарищам, что Зинькевич может быть и не сделал бы сего без особенного внушения со стороны Давыдова.

Огорченный Сухинов запряг свою лошадь и, простившись с Зинькевичем, собрался в дорогу. Когда он уже сел в сани, Зинькевич подошел к нему, дал ему несколько рублей серебром и, прощаясь, просил Сухинова убедительно не открывать правительству своего пребывания в Каменке, если, по несчастию, он не успеет уехать за границу. Сухинов, поблагодарив своего товарища за денежное вспоможение, сказал:

— Относительно моей скромности, я вас уверяю, что никогда не вспомню ни о Каменке, ни о ее владельце».

Эти же тенденции возможно резче оттенить и усилить в повествовании некоторые моменты реальной борьбы внутри Южного общества, его руководящих аристократических «верхов» и демократических «низов», представляемых деятелями Общества соединенных славян, предопределили разногласия Горбачевского и Соловьева по вопросу о личных отношениях Сухинова и С. Муравьева-Апостола накануне восстания Черниговского полка, а разница классового самосознания обоих мемуаристов наложила печать даже на особенности зарисовки ими явлений внешнего мира. Так Соловьев все описание обряда «гражданской казни» в Василькове над участниками восстания Черниговского полка ограничивается сухой и нейтрально-протокольной заметкой:

«Зрители были не только в тесных толпах, но занимали крыши домов».

А в записках Горбачевского те же «зрители» были даны и на более ярком историческом фоне и социально-политически квалифицированы:

«На площади стояла огромная виселица; народ теснился кругом площади как бы в ожидании какого-нибудь необыкновенного зрелища. Помещики, не только киевские, но из Полтавской и Черниговской губерний, приехали в Васильков со своими семействами единственно для того, чтобы увидеть, каким образом повесят бунтовщиков. Кровли домов и заборы - все было унизано зрителями».

Наши соображения о существеннейших отличиях как литературного оформления, так и самого существа некоторых показаний записок Горбачевского и анонимного жизнеописания Соловьева в работе «Поимка поручика Сухинова», опубликованной в 1925 г. в сборнике «Декабристы» *

[* Декабристы/под ред. Б. Л. Модзалевского, Ю. Г. Оксмана, М.,1925, С.53–54. Вопрос о принадлежности Соловьеву анонимной биографии Сухинова был освещен нами в докладе, прочитанном впервые в Одесском Археологическом институте в 1922 г.]

После чего Сыроечковский отказался от включения мемуарного текста из «Русского архива» 1870 г. во второе издание «Записок Горбачевского», признав несомненной принадлежность его Соловьеву. Против безоговорочного отождествления с автором анонимной биографии Сухинова в новейшей декабристкой литературе были сделаны возражения (правда в самой осторожной форме) только Л. П. Добровольским, скептицизм которого основывался на следующих двух деталях повествования. Во-первых исследователю представлялось фактически маловероятным, чтобы Соловьев мог писать о вызове в Трилесы перед началом восстания трех ротных командиров Черниговского полка через Сухинова, в то время как в действительности последний поехал не по вызовы Муравьева, а по собственной инициативе. Во-вторых Добровольский считал психологически неправдоподобным, чтобы Соловьев, сам будучи участников кровавой расправы в Трилесах с подполковником Гебелем, мог с таким сочувствием подчеркивать гуманность Сухинова, как это было сделано в анонимном жизнеописании последнего *.

[*Добровольский Л. Декабрист Горбачевский как мемуарист//Декабристи на Украiнi, ТII, Киев, 1930, 88–89]

Оба довода эти не выдерживают, однако, никой критики, и если бы Л. П. Добровольский был знаком с показаниями Соловьева в Могилевской военно-судной комиссии, то сам бы, конечно, от своих оговорок отказался. Дело в том, что, хотя записка Муравьева была адресована на имя Кузьмина, но получил и прочел ее именно Сухинов, от которого и узнали об ее содержании все остальные члены тайного общества, бывшие в Василькове. Поэтому сложилось у Соловьева убеждение (перешедшее во все мемуарные источники) об инициативной роли Сухинова в дни, предшествующие восстанию Черниговского полка. Что же касается расправы с Гебелем, то Соловьев свое участие в этом акте мотивировал на следствие состояние аффекта и даже беспамятства, а в рассказах, записанных Горбачевским, расценивал еще более отрицательно, чем в жизнеописании Сухинова.

Барон Вениамин Николаевич Соловьев был единственным титулованным дворянином в рядах деятелей Общества Соединенных Славян. Правда, его предки еще при Петре числились «дворовыми людьми» князя Меньшикова, затем, как агенты последнего вели крупные торговые операции в Архангельске и Амстердаме, дворянство получили только при Екатерине I, а за свое баронство, пожалованное им в 1727 г, без соблюдения надлежащих формальностей, вели долгую тяжбу с Департаментом герольдии, но к концу XVIII века Соловьевы принадлежали уже к помещичьим верхам Скопинского уезда Рязанской губернии *

[*Данные о предках В. Н. Соловьева см в сводке В. Н. Строева для «Русского биогр. Словаря», Т С, 1909, с 95–96. Ср «Энцикл. Словарь» Брокгауза и Ефрона, Т 60, с 804. Сведения о братьях и сестрах декабриста взяты из ведомости о запрещениях на недвижимые имения за 1827 г в сенатском архиве (выписка представлена нам С. Я. Гессеном).]

Здесь, в усадьбе отставного гвардейского прапорщика барона Н. Н. Соловьева, и родился в 1798 г. будущий декабрист.

Воспитание получил он в Петербурге, в Императорском Военном Доме (впоследствии Павловское военное училище), откуда выпущен был 28 апреля 1817 г прапорщиков в Черниговский пехотный полк. Из двух старших его братьев один (Всеволод) служил в гвардии, другой (Михаил) числился на гражданской службе; из пяти сестер две были замужем, три жили с матерью в рязанском поместье. Служба В. Н. Соловьева протекала в обычных условиях провинциального армейского быта аракчеевской поры. С 1818 г. подпоручик, с 1819 г. поручик, а с 4 июня1825 г. штабс-капитан, он к моменту восстания командовало 2-й мушкетерской ротой 1-го батальона Черниговского полка.

В ряды Общества соединенных славян В.Н. Соловьев вступил в феврале 1825 г.*

[*Время вступления В. Н. Соловьева в тайное общество определяется нами на основании его последних показаний в Могилевской следственной комиссии (Восстание декабристов, Т VI, С. 139) Данные записок Горбачевского о том, что С. И. Муравьев-Апостол осенью 1825 г. не знал, что Кузьмин и Соловьев «уже два года» состоят членами тайного общества являются случайной романтической формулой. Столь же голословны указания М. В. Нечкиной на то, что Соловьев «принят в общество, вероятно, в 1824 г.» («Общество соединенных славян», М. В. Нечкиной, М. 1927, С. 217. В этой же книге на с. 39 отмечено, что Соловьев принят был «не позже января 1825 г.»)]

Распропагандированный во время пребывания своего в учебной жолнерной команде в местечке Черняхове поручиком Пензенского полка П. Ф., Громнитским, одним из деятельнейших членов этой революционной организации. Несмотря на то, что в последней состояли еще два офицера Черниговского полка – М. А. Щепила и А. Д. Кузьмин, организационной связи между членами тайного общества в Василькове не поддерживалось и никакой работы ими в полку не велось. Сдвиг в этом отношении произошел, как известно, лишь осенью 1825 г. в дни лещинского лагерного сбора войск 3-го пехотного корпуса. По приглашению Щепилы Соловьев принял деятельное участие в одном из совещаний «славян» с делегатами Южного общества о формах объединения обеих тайных организаций и о расширении агитационно-пропагандисткой работы в Васильковском районе, причем, как свидетельствуют показания И. Ф. Шимкова, выступал вместе с Кузьминым, доказывая, что «нижним чинам не должно объявлять об этом до того времени, пока не нужна бы была их помощь, но что они надеются на доверенность к себе их рот, что если бы потребовала необходимость, то в один час они были бы готовы»*

[* Декабристы на Украiнi, Т II, Киев, 1930, с. 148]

Судя по запискам Горбачевского, 15 сентября 1825 года Бестужев-Рюмин уже включил Соловьева (вместе с Кузьминым, Сухиновым и др.) в группу тех членов тайного общества, которые «готовы пожертвовать всем и одним ударом освободить Россию от тирана», а насколько этот революционный энтузиазм Соловьева не остыл и в дни междуцарствия, можно установить по материалам дознания о его поведении во время присяги императору Николая.

«Командир 3-го пехотного корпуса генерал-лейтенант Рот от 19 генваря 1826 г доносил главнокомандующему 1-й армией, что при опросе 1-й мушкетерской роты рядовые Ефим Шорин, Антон Русецкий, Иона Воробьев и Степан Семенов утверждали, что во время присяги Вашему Императорскому Величеству офицеры и все унтер-офицеры были вызваны к знаменам, барон Соловьев, оставшись, и при нижних чинах вполголоса, но довольно внятно, осуждая возобновившуюся присягу, говорил, что довольно оставаться верными государю цесаревичу Константину Павловичу, что, впрочем, можно целовать крест и Евангелие, лишь бы только в душе остаться ему преданным. Означенные рядовые в военном суде показали, что действительно, когда они просили у Соловьева, для чего так часто принимают присягу, Соловьев говорил им, что эта присяга напрасно принимается; что вторичное предписание об оной есть фальшивое и что, впрочем, можно целовать крест и Евангелие, а в душе иметь другое; о Его же Императорском Высочестве цесаревиче Соловьев ничего не говорил».

Последовательный республиканец, Соловье и в самые дни восстания, судя по следственным данным, не считал возможным прибегать к прикрытию именем Константина действий революционных рот Черниговского полка. Вызванный С. И. Муравьевым в ночь с 28 на 29 декабря в Трилесы, Соловьев вместе с Кузьминым, Сухиновым и Щепилой явился, как известно, одним из инициаторов восстания и вплоть до 3 января, когда он был «взят с оружием в руках» на месте разгрома мятежников, принадлежал к основному ядру последних.

В обвинительном заключении Аудиторского департамента, представленном императору Николаю по делу об участниках восстания Черниговского полка, судимых в Могилеве, действия Соловьева, именем которого возглавлялся список мятежников, охарактеризованы были следующим образом:

«Из подсудимых штабс-капитан барон Соловьев и поручик Сухинов, принадлежа тайному обществу, избравшему себе противозаконные правила стремиться на ниспровержение установленного в государстве порядка, были верными сподвижниками и участниками во всех злых замыслах возмутителя подполковника Сергея Муравьева-Апостола. Ибо они, Соловьев и Сухинов, в то время как Муравьев и брат его по высочайшему повелению арестованы полковником Гебелем в селении Трилесы, забыв должное к званию его уважение, для освобождения Муравьевых вместе с ними и поручиками Кузьминым и Щепилой сделали на Гебеля нападение и, отобрав у часовых ружья, причинили ему оными жестокие раны *

[*В записке Ф. Ф. Вадковского «Белая Церковь» со слов, очевидно, самого Соловьева отмечено, что в тот момент, как раненый Гебель в Трилесах «стал убеждать Щепилу, чтобы он оставил свои преступные намерения, Соловьев схватил его за волосы и повалил на пол; услышав возню, Кузьмин выскочил в сети, сел верхом на лежавшего Гебеля и принялся его колотить вместе с Щепилой и Соловьевым; последний, однако скоро оставил Гебеля и бросился в комнату освободить Муравьевых». В записках Горбовачевского при передаче этого же эпизода сказано было, что Соловьев «сильным ударом штыка в живот повергнул Гебеля на землю», при попытке бегства повалил, «ухватив обеими руками за волосы», но потом он же якобы остановил избиение плававшего в крови Гебеля и не допустил его убийства в доме управителя в Ковалевке. В военно-судной комиссии Соловьев, признавая свое участие в избиение Гебеля, не отмечал попыток спасти последнего (очевидно не имевших места), но приписывал себе спасение в Трилесах жандарма Ланга.]

Потом с возмущенными Муравьевым двумя ротами, когда вошел он в город Васильков, Сухинов, следуя вперед с толпой вооруженных солдат и повстречав полковника Трухина, с частью нижних чинов шедшего навстречу Муравьеву-Апостолу, окружил их с сей толпой, причем сорваны были с Трухина эполеты и шпага и он посажен на гауптвахту, откуда тогда же выпущены были арестанты, в том числе и Соловьев, который до вступления еще Муравьева приехал в Васильков, был Трухиным арестован *

[*Как свидетельствует записка Вадковского, арестованы были Соловьев и Щепила при следующих обстоятельствах: отправленные из Ковалевки к местам расквартирования своих рот « с приказанием скорее присоединиться к восстанцам, около полуночи 29-го числа Соловьев и Щепила приехали в Васильков, которого нельзя было миновать, они нашли при въездах на мосты и везде, где считали нужным, поставленные караулы. По приказанию Трухина осматривали всех входящих в город и никого не выпускали из оного. Пешком прокрались они на квартиру одного из офицеров, не застали его дома и спешили достать лошадей, к рассвету были арестованы». Освобожденный на следующее утро вошедшими в Васильков революционными ротами, Соловьев, судя по показаниям Мозалевсого, «Выйдя на плацформу, говорил солдатам, чтобы они не робели, что Гебель полковом командиром уже не будет и что срок службы сократиться на 20 или 15 лет; причем некоторых из них целовал» (Восстание декабристов, Т. VI, С. 137).]

1 января Соловьев вступил в командование своей 2-ой мушкетерской ротой, приведенной в Мотовиловку А. А. Быстрицким (Белая Церковь).

После сего Сухинов с той толпою, отправясь в квартиру полкового командира, взял там знамена и казенный ящик. А переночевав с Муравьевым в Василькове и способствуя они — Соловьев и Сухинов — ему уговорить еще бывшие там три роты присоединиться к ним, находились оба при чтении полковым священником на площади перед всеми ротами составленного Муравьевым-Апостолом и Бестужевым-Рюминым возмутительного катехизиса, наполненного оскорбительными выражениями противу верховной власти, с превратным истолкованием текстов Священного Писания, и потом, провозгласив мнимую свободу, отправились из Василькова с теми ротами под командой Муравьева-Апостола, имевшего намерение возмутить вблизи квартировавшие войска: но на пути, быв преследованы воинским отрядом, Соловьев взят с оружием в руках.*

[*В записках Горбачевского сохранился рассказ, не подтверждаемый другими источниками, что после ранения Муравьева-Апостола Соловьев пытался принять командование революционными ротами и, желая подать собой пример и одушевить их своей храбростью, показывал явное презрение к жизни, становился под самые картечные выстрелы и звал их вперед; но все было тщетно. Вид убитых и раненных, отсутствие Муравьева нанесли решительный удар мужеству восставших черниговцев: они, бросив ружья, побежали в разные стороны. А Сухинов бежал».]

На допросах в корпусном штабе в Житомире, в главном дежурстве 1-ой армии и даже в Могилевской военно-судной комиссии Соловьев обнаруживал в течение нескольких недель упорное запирательство, отрицая не только свою принадлежность к числу членов тайного общества, но даже само существование последнего. Ни очные ставки, ни «священническое увещание», ни предъявленные ему письменные показания нижних чинов и командного состава Черниговского полка в течение долгого времени не могли сбить его с усвоенной им позиции совершенно якобы случайного участника восстания. И только 18 февраля после очной ставки с капитаном А. Ф. Фурманов, давшим обширные откровенные показания о работе тайных организации в районе расположения войск 3-го пехотного корпуса Соловьев понял, что дальнейшее отрицание бесполезно и осветил перед судом (не без существенных умолчаний, упрощений и передержек) основные моменты своей политической биографии.*

[* Восстание декабристов, Т. VI, С. 137-141. Текст показаний барона Соловьева от 12 февраля 1826 г. опубликован впервые в «Русском архиве», 1902, Т. II, С. 288]

Приговоренный к смертной казни, он был согласно резолюции Николая I от 12 июля 1826 г лишен чинов и дворянства, поставлен в г. Василькове под виселицу и отправлен «в каторжную работу вечно». Обряд гражданской казни над Соловьевым выполнен был в Г. Остроге, где расположен был вновь сформированный Черниговский пехотный полк. Судя по запискам Горбачевского, из Могилева доставлен был Соловьев «в одной рубашке и халате». Генерал прислал ему сюртук и рейтузы, чтобы одеться для церемонии, Соловьев не принял сего и пошел к слушанию сентенции в том, в чем был прежде, и в этом самом платье дошел с партией до Москвы». Последнюю чуть дороги он, впрочем, уже не шел, а лежал в бессознательном состоянии на подводе с арестантскими вещами, привязанный к повозке веревками, ибо был «в сильной горячке», т. е. очевидно в сыпном тифу. В Московском тюремном замке пересыльного Соловьева часто навещал один из его братьев. — «Он помогал больному всем, чем только мог». Положение Соловьева и его товарищей (Сухинова, Мозалевского и Быстрицкого) поправилось, но «это продолжалось недолго, ибо деньги, полученные ими, частью были розданы несчастным, находившимся в совершенной нищете», частью украдены» (Записки Горбачевского).

1 января 1827 г. участники восстания Черниговского полка отправлены были из Москвы в Сибирь. Шли медленно, в кандалах, изведав не в пример прочим декабристам все ужасы зимних этапов и бесправного положения уголовных преступников. В первых числах июня эту партию пересыльных встретил в Тобольске сенатор Б.А. Куракин. Как свидетельствуют записки Горбачевского, «он спросил, не может ли быть им чем-нибудь полезным. Но когда Соловьев, Мозалевский и Сухинов представили страшную картину их жизни и просили, чтоб он приказал им снять с рук и ног обременяющие их железа, то князь, тронутый их бедственным положением, соболезновал и в заключении всех утешений и состраданий объявил, что в сем отношении не может им ни в чем помочь и не имеет права удовлетворить их просьбам». В своем донесении на имя Бенкендорфа от 4 июня 1827 г. этот же князь Куракин отмечал, что «Соловьев, бывший барон и штабс-капитан, несомненно, тот из троих, который испытывает искреннее и истинное угрызение совести; он не позволил себе ни одной фразы, ни одного слова ни одного оправдания (последнее было бы и невозможно), даже извинения, чтобы уменьшить свое преступление. Он удовольствовался единственным объяснением, сказав, что несчастный случай вовлек его в этот гибельный заговор, о существовании которого он узнал лишь за несколько месяцев до его осуществления; что он заслужил свою участь и что Бог и государь, наказывая его, наказывают крупного преступника. Прибавлю, что один вид этого несчастного доказывает искренность его признаний, так как он не мог ни слушать меня, ни мне отвечать, не обливаясь слезами». Под официозно-сентиментальным пером корреспондента шефа жандармов облик Соловьева приобрел несколько органически ему чуждых мелодраматических черт, устранить которые, однако, нетрудно при отчете показаний о том же Соловьева, как о человеке «очень спокойном и терпеливом» в записках М. Волконской, встретившей этап с участниками восстания Черниговского полка в первых числах февраля 1828 г в Чите. «Муж велел мне к ним пойти, оказать им помощь, постараться успокоить Сухинова, который был очень возбужден, и внушить ему терпение. Острог, где остановились каторжные, наладился за деревней в трех верстах от моего помещения. Я бужу Каташу (Е. И. Трубецкая) и Ентальцеву на заре, и мы отправились, разумеется, пешком, по сильнейшему морозу. Мы сделали большой крюк, чтобы миновать часовых. Мы приблизились к ограде; заключенные были уже там и ждали нас; было довольно темно. Сухинов был в таком возбуждении, что не хотел нас слушать, он говорил лишь о том, что надо поднять каторжан в Нерчинске, вернуться в Читу и освободить государственных преступников. Соловьев, человек очень спокойный и терпеливый сказал мне, что это лишь преходящее возбуждение и что он успокоится».*

[*Ср. Этот же эпизод в более общей и скупой передаче записок Горбачевского: «Княгиня Волконская и княгиня Трубецкая посещали их чаще и оставались с ними долее других. Заметя в Сухинове озлобление против правительства и желание отомстить ему каким-то ни было образом, они употребляли все средства, могущие успокоить его и отвратить от всяких намерений, говорили ему о терпении и надеждах и пр. Потом просили Соловьева и Мозалевского беречь своего товарища и иметь о нем попечение».]

Это место из воспоминаний Волконской ценно не только для характеристики Соловьева, но и для критического анализа материала издаваемой нами записки последнего о Сухинове. Так, благодаря Волконской точно устанавливается, во-первых, что замысел Сухинова о поднятии восстания каторжан созрел еще во время этапных мытарство, до прибытия в Читу, а во-вторых, что в первопечатном тексте записок Соловьева соотвестувубщее место жизнеописания Сухинова было либо искажено цензурой, либо устранено редакцией «Русского архива», не рискнувшей в 1870 г открыто интепретировать такую скользкую и еще далеко не утратившую актуальности тему, как возможность освобождения политических заключенных в Сибири путем вооруженного восстания ссыльно-поселенцев и каторжан. В самом деле, только лишь пропуском нескольких строк, дошедших до нас в изложении М. Волконской можно объяснить, почему остались нерасшифрованными в тексте «Русского архива» те туманные «намерения», от реализации которых умоляли отказаться Сухинова, судя по записке Соловьева, его собеседницы:

«У тюрьмы ожидали уже партию княгиня Трубецкая и княгиня Волконская; при встрече с ними дамы были взволнованы до высочайшей степени, они называли их не иначе, как братьями. Зная высказанные им его намерения, они умоляли, убеждали его не приводить их в исполнение».*

[*Найденная нами уже во время печатания настоящей статьи ранняя копия записки Соловьева, сделанная Л. А. Смирновой-Поджио, подтвердила наши предположения о наличии пропуска именно в этой части журнального текста биографии Сухинова]

В первых числах сентября 1826 г. Соловьев, Сухинов и Мозалевский отправлены были из Киева по этапу в Сибирь и только в середине марта 1828 г, то есть через 18 месяцев, дошли до места своего назначения — в Большой Нерчинский завод, в 270 верстах за Нерчинском и в 20 верстах от тогдашней китайской границы.

Основные вехи событий, связанных с заговором Сухинова и с его трагическим провалом, получили достаточно яркое отражение в печатаемой далее записке Соловьева, который умолчал только об одном — о том, что и сам он едва не стал жертвой военно-судной комиссии, разбиравшей это дело. Так, несмотря на свое скептически-отрицательное с самого начала отношение к замыслам Сухинова и на формально установленную полную неприкосновенность к заговору, Соловьев и Мозалевский все же долго «не могли отклонить от себя подозрений судий». Как свидетельствует Горбачевский, в течение нескольких месяцев «ужасное наказание носилось над их несчастными головами. Невинные, подозреваемые, они ожидали каждую минуту несправедливого решения судей-невежд, развращенных и бесчувственных. Не было никакого средства доказать свою невинность. Они молчали и покорились судьбе, — уже решаясь погибнуть с Сухиновым».*

[*Записки Горбачевского. Следует отметить, что подлинные по этому делу показания обоих товарищей Сухинова до сих пор неизвестны. Их публикация, может быть, позволит расшифровать заметку М. А. Бестужева: «Мозалевский и Соловьев выручили Лепарского по делу Сухинова» (Воспоминания Бестужевых, М, 1931, с. 366). Неясно, есть ли это намек на их роль во время процесса или, что более вероятно, на помощь, оказанную ими Лепарскому в его попытках реабилитировать себя как исполнителя приговора Нерчинской военно-судебной комиссии 1828 г. ]

И только единодушные показания в их пользу всех других участников процесса обеспечили 3 декабря 1828 года их оправдание. По распоряжению генерала С. Р. Лепарского Соловьев все же был изолирован от прежних своих товарищей и переведен на работу в Култумский рудник, а Мозалевский отправлен в Акатуй. В феврале 1830 г. будущего мемуариста перевели в Читу, а летом того же года в специально построенный для декабриста острог при Петровском заводе.

Сведения, которыми располагаем мы о Соловьеве за все долгие годы его жизни в каторжной тюрьме и на поселении чрезвычайно скудны. Враждебный ему Завалишин характеризует его как одного из тех «циников и материалистов», которые группировались на Петровском заводе вокруг А. П. Барятинского и П. Н. Свистунова. Записки Ф. Ф. Вадковского и Горбачевского, в которых широко и с большим пиететом использованы были рассказы Соловьева, позволяют включить в число близких ему людей и двух первых декабристов-историков восстания Черниговского полка. Очень сочувственно упоминает о Соловьеве и М. Волконская, включившая в свои записи его рассказ о кровавом эпилоге заговора Сухинова. Скорее всего и само жизнеописание последнего написано было Соловьевым в Петровском остроге между 1830 и 1839 гг., когда условия тюремного быта всего коллектива заключенных особенно благоприятствовали и взаимной информации их о событиях недавнего прошлого и литературной обработке мемуарного материала. На поселении Соловьев оказался в этом отношении в гораздо худшей обстановке, ибо в с. Устьянском Канского округа Енисейской губернии он с 27 августа 1840 года был совершенно изолирован от других декабристов и при отсутствии у него даже обычных эпистолярных навыков (неслучайно ведь не дошло до нас ни одного из его писем к товарищам) он едва ли взялся бы по собственному почину за работу исторического порядка.

Из редких отметок в деле III Отделения о государственном преступнике Вениамине Соловьеве можно установить, что на поселении он, как и в тюрьме, пользовался материальной поддержкой своих родных, что в 1850 году он получил разрешение «жить везде в Сибири, но под строжайшим надзором», что по амнистии 1856 г он восстановлен был в правах на баронский титул и переехал на жительство к брату в Скопинский уезд: что от полицейского надзора он был освобожден в самом конце 1858 г., а с 1-го марта 1859 получал по бедности ежегодное пособие от казны в размере 100 р в год. Умер он в Рязани, по одним сведениям в 1866, а по другим, более вероятным в 1871 г. *

[*Критическая сводка основных материалов для биографии Соловьева, впервые сделанная нами в настоящем издании может быть дополнена опытом психологической характеристики Соловьева в статье Л.П. Добровольского «Главные участники восстания Черниговского полка» (Сб «Из эпохи борьбы с царизмом», Кн. V, Киев, 1926, с. 71–72). К сожалению, однако, эта статья основана на скудных печатных данных о Соловьеве в доюбилейной декабристской литературе, а потому несвободна от существенных ошибок. Еще менее удовлетворителен небрежный пересказ данных о Соловьеве в записках Горбачевского, напечатанный П. М. Головачевым под видом биографии Соловьева в книге «Декабристы. 86 портретов», М, 1906 г., с .230. ]

Мемуарная записка Соловьева о Сухинове дошла до нас в двух списках. Первый, положенный в основание настоящего издания, сделан рукой жены декабриста А. В. Поджио и, снабженный полемической заметкой просматривавшего эту рукопись М. И. Муравьева-Апостола, хранится ныне во Всесоюзной Публичной библиотеке им. Ленина (см «Отчет Румянцевского музея за 1906 г., С. 178). Второй же список, несколько сокращенный и обезображенный цензурой, опубликован был в «Русском архиве» 1870 г. Если мы учтем, что за исключением нелегальной «Белой Церкви» Ф. Ф. Вадковского, напечатанной к тому же за рубежом, русская историография располагала еще только редкими и тенденциозно-пренебрежительными упоминаниями о деятелях восстания Черниговского полка в официальных актах 1826 г., то станет понятным и политический эффект выхода в свет в 1870 г. жизнеописания Сухинова. Впервые в широкий научный и литературный оборот входила апологетическая биография революционера-разночинца, деятеля Южного тайного общества, одного из инициаторов восстания Черниговского полка, не сломившегося на каторге и погибшего при раскрытии организованного им заговора в Нерчинских рудниках. Весь социальный облик и революционный формуляр Сухинова был настолько несхож с обычными представлениями об аристократических деятелях декабристских тайных организаций, что неудивительно появление в том же «Русском архиве», который дал место материалам Соловьева, полемических статей М. В. Юзефовича и М. Ф. Шугурова, пытавшихся с одной стороны взять под сомнение само право Сухинова на имя декабриста, а с другой — всячески дискредитировать конкретные показания о его биографии.*

[*Статья М. В. Юзефовича под названием «Ответ на отзыв о генерале Лепарском, сделанный в биографии ссыльного Сухинова» напечатана была в «Русском архиве» 1870, №10, с. 1927–1936. Разбор записки о Сухинове в статье М. Ф. Шугурова «О бунте Черниговского полка» написанной не позже 1874 г., но появившейся много лет спустя (из-за цензурных осложнений, поскольку она связана с публикацией секретных документов) см. в «Русск. Арх» 1902, Т. II, C. 272–273 и 283. Все фактические ошибки Соловьева, отмеченные в этих статьях, учтены в наших примечаниях.]

Однако обе эти попытки литераторов официозно-консервативного лагеря подорвать историческую значимость рецензированного ими мемуарного документа успеха не имели, и записка Соловьева о Сухинове, несмотря на наличие в ней некоторых фактических ошибок и неточных формулировок, принадлежит и сейчас к числу важнейших памятников мемуарной литературы по истории восстания Черниговского полка и Нерчинского заговора.

В. Н. Соловьев

Записка о Сухинове

Иван Иванович Сухинов родился в 1794 г. В Херсонской губ. В Александрийском уезде¹.

Воспитанный в доме отца своего, небогатого дворянина, обремененного большим семейством, Сухинов с ранних лет был записан в гражданскую службу, которую продолжал недолго².

Ни чин, в короткое время полученный, ни воля родителей не могли удержать его от пылкой наклонности к ремеслу военному, и на 15 году своего возраста он завербовался в Лубенский гусарский полк. От сего времени началась его жизнь не совсем обыкновенная. Кроме трудов, и в мирное время неразлучных со званием, он на заре жизни совершил тягостную компанию 1812 года, 1813 и 1814 гг. Семь ран — свидетельство, но не награда храбрости — вот все, что приобрел он в славной войне³. Труды не по летам и раны расстроили его здоровье и заставили выйти рядовым в отставку. В 1816 г. он отправился на родину.

На пути в Херсон вошел он в сношения с графом Тимоном, командиром Изюмского гусарского полка, который убедил его, выхлопотав свидетельство о дворянстве, определиться к нему в полк. Предложение было принято. Получив от Тимона денег на дорогу, Сухинов поспешил в Херсон, достал нужные бумаги и вскоре определен юнкером в изюмские гусары⁴.

Здесь служба его была счастливее. В 1816 г. ему следовало уже получить офицерский чин. Не имея достатка служить в гусарах, он просил о переводе, в том же году переведен в Черниговский пехотный полк и скоро произведен в офицеры. Как теперь смотрю на него: высокий, стройный рост, смуглое, выразительное лицо, глаза быстрые, пронзительные; эта задумчивость, даже некоторая суровость в выражении лица приковывали внимание при первом на него взгляде⁵. Но кто знаком был с Сухиновым, кто знал душу его, тот неохотно с ним расставался. Он отличался: особенной простотой в обращении, строгой во всем умеренностью, неуклонным постоянством в делах, кротостью, приветливостью, редкой исполнительностью и сметливостью по службе. Справедливо отличенный большой доверенностью, Сухинов вместе с тем пользовался любовью и уважением товарищей, даже привязанностью солдат, несмотря на то, что бы строг с последними.

Обладавший такими качествами Сухинов обратил тотчас на себя внимание тайного общества. В сентябре 1825 г. в лагере при местечке Лещине он был избран в члены Южного общества и присутствовал при всех совещаниях оного⁶. Возвратясь на квартиры, Сухинов с ревностью начал трудиться для предположенной обществом цели. Он пользовался всем: ни малейшее обстоятельство не ускользало от его внимания; времени, средств, умения — всего доставало ему. Раз предавшись важному делу, он предался ему вполне, всем существом своим⁷.

Вскоре, по намерениям Сергея Муравьева-Апостола, бывшего важным членом общества и душой Черниговского полка, Сухинов должен был перейти в Александрийский гусарский полк. Он не колебался: прошение подано, приказ о переводе получен, подорожная в руках Сухинова; он готов был уже выехать, но обстоятельство, вовсе неожиданное, удержало его⁸.

Известие, полученное из Петербурга, о происшествиях 14 декабря ясно убеждало, что Сухинову скорее нужно было остаться в Черниговском, нежели ехать в Александрийский полк.

Последствия не замедлил подтвердить это предположение: 25 декабря подполковник Гебель, командир Черниговского полка, пригласил к себе на вечер всех офицеров по случаю полкового праздника. Около полуночи хозяин и гости были встревожены приездом двух жандармских офицеров, из Петербурга и из Могилева, главной квартиры Первой армии. Тотчас открылась цель их приезда. После короткого и тайного разговора Гебель отправился с ними на квартиру Муравьева-Апостола, где не застал его. Сухинов не упустил сделать все, что от него зависело: он бросился на квартиру Муравьева и, застав там Бестужева-Рюмина, спрятал с ним несколько бумаг, передал ему свою подорожную и через то дал способ известить Муравьева о предстоящей опасности⁹.

28 декабря Сухинов получил записку от Муравьева, который только что прибыл в Трилесы и тотчас отправил нарочного к Сухинову, требуя его к себе как можно скорее. Сухинов понял дело; он отправился, пригласив с собой ротных командиров; Кузьмина, Соловьева и Щепилу¹⁰.

Рано поутру 29 числа приехал он в Трилесы, но Сергей Муравьев и с ним брат его Матвей были уже арестованы Гебелем и начальником жандармов при 3-м корпусе поручиком Лангом.

Гебель строго встретил своих офицеров, требуя, чтобы сухинов немедленно отправился в Александрийский полк, а остальные к своим ротам. Первый решительно объявил, что не станет ему повиноваться, последние отвечали нападением. Гебель с ловкостью сбит с ног; ему нанесли 13 ран, множество ударов и оставили изнеможенного только тогда, когда Сеошгей Муравьев, выскочив в окно, прибежал к ним и обратил их внимание на обстоятельство большой важности.

[К этим строкам относится заметка М. И. Муравьева-Апостола, сделанная на обороте печатемой нами рукописи: «Брату не было надобности выскакивать из окна. Услышав крики Гебеля, на которого напали офицеры Черниговского полка, он вышел к нам в сени, приказал оставить Гебеля, которого велел посадить в сани и отвезти в Васильков, брат приказал поставить караул к Гебелю, чтобы избавить его от дальнейших неприятностей. Гебеля полк не любил, и правду сказать, не было за что его любить или уважать» (ред.)]

Пока переговоры происходили, Сухинов бросился отыскивать жандармского офицера и, найдя его спрятавшимся на кухне, отвел его к священнику, от которого он отправился в дивизионную квартиру. Сухинов видел бесполезность поступка, сделанного с Гебелем, и потому, вероятно, так снисходительно поступил с жандармом, не сообразив, что Ланг мог скоро сообщить в дивизионную квартиру о случившимся происшествии¹¹. Отправив жандарма к священнику, Сухинов возвратился к товарищам и не застал уже Гебеля, который тотчас, как был оставлен, выполз на дорогу, при помощи ехавшего крестьянина втащился к нему в сени и отправился к дому ближайшего помещика. Сухинов догнал его, посадил с ним солдата и, приказав везти его, куда он сам захочет, возвратился к Муравьеву-Апостолу¹².

После этого происшествия Сергей Муравьев, брат его Матвей и Сухинов, со взводом квартировавшей в Трилесах 5-ой роты отправились в село Ковалевку, чтобы соединиться со 2-ой гренадерской ротой. Кузьмин с остатком роты должен был явиться туда же; Соловьеву и Щепиле приказано ехать в свои роты и спешить с оными в Васильков. Когда двое последних, не заезжая еще в роты, приехали в город, [они] были арестованы майором Трухиным, старшим после Гебеля, привезенного уже в свою квартиру.

Трухин с 4-ой ротой, находившейся для караула в Василькове, делал между тем распоряжение к защите города. 30-го числа авангард Муравьева под командой Сухинова в 3 часа пополудни показался на стогнах близ города. По приказанию Трухина барабанный бой во всех концах города встревожил жителей, и шумом только окончились все распоряжения к защите. Сухинов беспрепятственно вступил в город, освободил из под страши Соловьева и Щепилу , арестовал Трухина, занял караульные посты по назначению Муравьева, взял знамена, полкового ящик и заключил происшествие этого дня бесполезным отыскиванием полкового адъютанта и деятельной заботливостью о продовольствии и размещении прибывших с Муравьевым солдат и тех, которые подходили после¹³. Всю ночь он провел в этих заботах.

31-го числа Муравьев поручил ему присоединить к восстанию 4-ую мушкетерскую роту, в которой ни капитан, ни солдаты ничего не знали до последней минуты¹⁴. С помощью Кузьмина, Соловьева и Щепилы, вполне исполнив это поручение, Сухинов по приказанию Муравьева принял в команду 6-ую мушкетерскую роту от капитана Фурмана, которому приказано ехать в 8-ую пехотную дивизию и сообщить о восстании находившимся в оном членам общества¹⁵.

В тот же день полк выступил на ночлег в селение Мотовиловку. Сухинову приказано командовать арьергардом. Распорядительностью и строгими мерами против солдат, нарушивших военный порядок, Сухинов достигнул того, что полк выступил из Василькова, не оставив там никого, кто должен был следовать за Муравьевым¹⁶.

Прибыв в Мотовиловку, Сухинов в ту же ночь отправлен был по дороге в Белую Церковь узнавать о действиях дивизионной квартиры 17-го егерского полка и служивших в оном членах общества, которые ручались присоединить к восстанию по крайней мере две роты.

Неизвестно, были ли, кроме означенных, другие поручения Сухинову; знаем только, что сряду две ночи из села Мотовиловки он отправлялся к Белой Церкви и оба раза возвращался почти без известий; отправленный в третий раз ночью со 2-го на 3-е число из с. Пологов, он узнал, что 17-й егерский полк выступил, но не против них, а по направлению к Житомиру, что вокруг Белой Церкви учреждены разъезды казаков Браницкой и что началось общее движение во всех окрестных войсках¹⁷.

3-го числа полк вышел из с. Пологов через Ковалевку на Трилесы и между последними бы встречен и разбит отрядом генерала Гейсмара, состоявшим из двух эскадронов гусарского принца Оранского полка и двух орудий конно-артиллерийской роты¹⁸ .Открытое место, где сошлись отряды противников, устраняло всякую возможность скрыться; Сухинов спешил воспользоваться, чем мог: он бросился к озеру, находившемуся вблизи, но оставался в нерешимости на берегу его. Двое из солдат 6-й роты рассеяли его недоумение: схватив под руки, они почти насильно повели его по тонкому льду к деревне Поляниченцам.

[В списке Л. А. Поджио и в первопечатном тексте здесь и далее Пильнишинцам]

Только началась эта переправа, как несколько гусаров прискакало к берегу и, не видя возможности преследовать далее, просьбами и угрозами бесполезно старались склонить солдат выдать им Сухинова. Последний, сбросив с себя лишнюю тяжесть вооружения, с одними пистолетами достиг противоположного берега и пошел к Поляниченскому фольварку.

Первый крестьянский двор представлял уже убежище, и Сухинов отнесся к хозяину. Он тотчас отвел его в контору, запер и обещал по просьбе Сухинова разведывать, что будет происходить. Возвратясь часа через два, он сказывал, что их собирали на панский двор, расспрашивали о Сухинове и обещали награду тому, кто приведет его, что отряд гусаров обыскивает уже деревню и что поэтому он должен перевести Сухинова в другое место. Он перевел его в погреб, запер и скрылся.

Оставшись один, долго размышлял Сухинов о своем положении: будущее казалось ему ужасным, ни одной светлой мысли, никакого утешительного чувства не пробудилось в нем в это время. Все потемнялось какой-то мрачной безнадежностью, и страшная мысль самоубийства показалась ему отрадной. Он схватил пистолет – осечка; взвел курок еще раз — то же. Бросив с негодованием пистолет, он взял другой, тщательно осмотрел его, упер в грудь конец дула, спустил курок — вспышка…

«Мне суждено еще жить», — подумал Сухинов, и эта простая мысль рассеяла его мрачность. Он бросил пистолеты с твердым намерением не только не употреблять их против себя, но и не брать их с собой из погреба.

В сумерки пришел к нему хозяин, ввел в избу, покормил, дал свою свитку. Пять рублей серебряных, последние деньги Сухинова, были предложены хозяину, он отказывался. Сухинов настаивал, и борьба их кончилась тем, что, бросив деньги на стол, Сухинов поспешно вышел из дому.

Пройдя 15 верст, около полуночи пришел он в село Гребенки к дому бывшего эконома Браницкой, у которого прежде крестил детей. Свет сквозь щели затворенных ставней доказывал, что в доме еще не спали. Сухинов постучался; хозяйка, узнав голос своего кума, поспешно отворила дверь и запустила его, обливаясь слезами. С трудом успокоил ее Сухинов; наконец эконом сам запряг лошадь в сани, дал Сухинову свое платье, 10 р. Серебряной монетой и выпроводил в дорогу. Сухинов отправился на Богуславль и в первой полевой канаве бросил все, что оставалось у него от гусарского костюма.

В Каменке заехал Сухинов к Зинкевичу, который служил прежде штаб-лекарем в Черниговском полку и принадлежал прежде к тайному обществу, но в 1823 г. вышел в отставку и жил в Каменке домашним лекарем у Давыдова, также члена тайного общества. Зная уже о черниговском происшествии, Зинкевич радушно принял Сухинова, дал ему на дорогу денег, но не советовал долго у него оставаться¹⁹.

Без письменного вида и, несмотря на то, что было уже разослано предостерегательное объявление о Сухинове, он нигде не был остановлен и спокойно приехал в г. Александрию. В этом же уезде жил отец его, но он не хотел ехать к нему, хорошо зная характер старика и опасаясь мачехи, на которую совсем не мог полагаться, и потому решился ехать к брату, бывшему в Александрии чиновником гражданской службы. Брат Сухинова до того перепугался, что не знал, на что решиться, но, успокоенный братом, принял в нем живейшее участие.

Переночевав у брата, Сухинов недаром провел время: он вырезал из мела печать, написал паспорт на имя отставного Александрийского полка поручика Сухинова²⁰ и рано поутру, взяв у брата небольшое количество денег, простился с ним и отправился к Кишеневу²¹.

Предъявитв свой паспорт, он жил в этом городе безопасно, квартируя у мещанина-раскольника. В продолжение своего пребывания в Кишиневе Сухинов несколько раз подходил к реке Быку с намерением перейти за оную в Молдавию²², но всегда удерживался одной мыслью: как оставить отечество и спасаться бегством в то время, когда бедствуют восставшие вместе с ним товарищи!

Пока жил он в такой нерешительности, денежные средства его страшно оскудели; доходило до того, что скоро нечем будет заплатить за квартиру. Затрудненный крайностью, удрученный бездействием и ежеминутным опасением, Сухинов решился писать к своему отцу с двоякой целью; получить от него денежное пособие, а с ним и способ к такому или другому предприятию, или же через умышленную неосторожность обнаружить правительству свое убежище²³. Как ни тягостно было последнее намерение, но оно казалось ему лучше неопределенного его положения, которое совершенно утомило его.

В тот же день, как письмо отнесено на почту, явился полицмейстер. Пристально взглянув на Сухинова, он поговорил что-то с хозяином и вышел. Через несколько минут [он] явился снова с дивизионным командиром Желтухиным. Последний спросил его: «Вы Сухинов?» — «Я», — отвечал он.

Едва успел ответить Сухинов, как его уже схватили, тотчас заковали ему руки и ноги и отправили в Одессу к графу Воронцову, наместнику той области. Воронцов видел его, но ничего с ним не говорил, однако ж велел расковать его и переменить белье; прислал ему обед и снова закованного отправил в Могилев к Сакену, главнокомандующему 1-й армией²⁴.

Сухинов был привезен в Могилев 15 февраля²⁵. Ему расковали руки, но вообще содержали строже других. Генерал Набоков был презусом комиссии, продолжавшейся с лишком два месяца. С начала и до конца суда Сухинов отвергал все показания, которые могли повредить какому-нибудь лицу или выставить дела тайного общества с такой стороны, как хотелось правительству. Что же касается обвинений, падавших собственно на него, он принимал их, нисколько не заботясь о последствиях²⁶.

В мае месяце по приговору комиссии Сухинову объявлено, что он должен быть четвертован. Дело отправлено в Петербург. В первых числах июля получен ответ: государь повелел вместо смертной казни, — лишить чинов, дворянства, переломить шпагу перед полком, подвести под виселицу и отправить в Сибирь в вечную каторжную работу.

Сухинова вывезли из Могилева 17 июля, а 22-го привезли в город Острог, где квартировал тогда новосформированный Черниговский пехотный полк. На другой день исполнена конфирмация под личным распоряжением начальника штаба 3-го корпуса князя Горчакова. В 9 часов вечера Сухинов вывезен был в Житомир, где содержался на гаупвахте. 21 августа отвезен в Васильков, а 22-го подведен под виселицу, построенную на площади за месяц перед тем²⁷. В высокоторжественный день коронации происходила следующая церемония: на площади были построены Тамбовский пехотный полк и прибывшие из разных полков 9-й дивизии по сто человек рядовых с несколькими штаб- и обер-офицерами; возле самой виселицы помещен был отряд внутренней стражи. Сухинов, Соловьев и Мозалевский приведены закованные и поставлены впереди войска на большом друг от друга расстоянии. Когда приговор прочли войску, палач, подойдя к Сухинову, взял его за руку, повел через площадь к виселицу и, обойдя вокруг оной три раза, передал в команду внутренней стражи. Так поступлено по очереди с другими. Как скоро это было кончено, палач тотчас прибил к виселице приготовленную прежде черную доску с крупной белой надписью. Вверху было написано: повешены, а в другой строке – Кузьмин, Щепила и Ипполит муравьев (Все трое застрелились до сентенции; Ипполит Муравьев, вступая в дело, дал слово не сдаваться живым). Зрители были не только в тесных толпах, но занимали крыши домов. После церемонии тотчас отправлены все трое по пересылке в Сибирь²⁸. Это путешествие продолжалось год и семь месяцев. Всю дорогу Сухинов был чрезвычайно равнодушен и ни разу не хотел сесть на подводу. В Тобольске видел их Куракин, изъявляя, как водится, бесплодное сожаление²⁹.

В мае 1827 г. догнали их Нарышкина и Ентальцева: в разговоре с ними Сухинов объявил, что будет стараться изыскивать все средства, чтобы бороться с ненавистным правительством. 10 февраля 1828 г. пришли они на дневку в Читу. У тюрьмы ожидали уже партию княгиня Трубецкая и княгиня Волконская; при встрече с ними дамы были взволнованы до высочайшей степени, они называли их не иначе, как братьями³⁰. Зная высказанные им его намерения, они умоляли, убеждали его не приводить их в исполнение. 12 марта пришли они в Большой Нерчинский завод и назначены в рудники оного за 15 верст, где находится Горная контора; они наняли квартиру у одного из сосланных семеновцев.

С самого прихода Сухинов принялся работать; в короткое время узнал он многих и приобрел их доверие. То тот, то другой начали ходить к Сухинову, который, со своей стороны, ежедневно выходил на охоту и не сделал ни одного выстрела. Голиков, казарменный староста, бывший некогда фельдфебелем в учебном карабинерном полку; Бочаров, сын астраханского купца; Бондарев, бывший фельдфебель какого-то полка; Птицын, целовальник, бывший юнкер гусарского полка, и несколько других уже весьма с ним сблизились.

Все названные были из важнейших соучастников; между ними первенствовал Голиков. С помощью их Сухинов достал себе вооружение, доставал порох и свинец. Лили пули, делали патроны, которых более 1000 было уже сделано. Советы и убеждения Соловьева и Мозалевсого не помогали; нередко прения доходили даже до ссоры, и во всех случаях Сухинов твердил одно: «Оставьте меня действовать по моей воле, я вас не замешаю»³¹.

Пока дела шли таким порядком, часто хаживал к ним сосланный из виленских студентов Тир. Сухинов всегда не терпел его и за какую-то выходку раз объявил ему, чтобы он к ним более никогда нен заходил. Вскоре после Вознесения, в какой-то праздничный день, несколько пьяных, принадлежавших к заговору, написали на могильных памятниках разные угрозы насчет рудников и начальства. Тир объявил управляющему рудником Черниговцеву, что это должно быть, дело государственных преступников и изъяснил ему некоторые свои подозрения. Поэтому отправлен был к государственным преступникам помощник управляющего Мелехин, но его убедили, что дело не их.

21 мая 1828 г. Соловьев, Мозалевский и Сухинов купили свой дом (что было против желания последнего) и на другой день перешли в него.

За несколько дней до этого времени команда Сухинова начала пить непомерно. Десятками не выходили из кабака и произносили разные неуместные выражения; с 22-го на 23-е число пьяные толпы эти беспрерывно ходили мимо квартиры Мозалевского, Соловьева и Сухинова; первые должны были это заметить Сухинову, он переговорил что-то с ними, и ходьба прекратилась. Во время переноски вещей с квартиры в собственный дом 23 числа пьяный Голиков сильно хлопотал помогать Сухинову и его товарищам. Мозалевский желал удалить Голикова и просил Сухинова его отослать, но тот не обратил внимания на его просьбу; тогда Мозалевский сам выгнал Голикова. С утра этого дня Сухинов был необыкновенно мрачен, но ни слова не говорил своим товарищам. Около обеда они узнали, что Голиков, Бондарев, Непомнящий и несколько других взяты и закованы. Тотчас начались допросы, сопровождаемые жестокими побоями. Сухинов между тем припрятал некоторые вещи. В 5 часов вечера полицейский унтер-офицер пришел за ним и объявил, что управляющий Черниговцев требует его в контору. Долго товарищи ожидали возвращения Сухинова, наконец узнали, что он арестован и посажен отдельно в одном из казенных домов³².

Мозалевский тотчас же отправился к нему, но его не пустили; однако же на другой день свидание дозволено, и сношения товарищей с арестантов продолжались до конца дела. Сухинов сказывал, что на него показал Голиков и другие, будто он имел намерение напасть на солдат, завладеть их оружием и куда-то идти; Сухинов не сознался. Черниговцев , сняв показание, тотчас рапортовал Нерчинской горной экспедиции. Экспедиция с нарочным донесла Лепарскому (коменданту Читинского острога, где содержались государственные преступники, замешанные в 1825 г.). Лепарский дал знать в Петербург. В то же время экспедиция нарядила Следственную комиссию, состоявшую из двух членов, берг-гауптмана Кириллова и какого-то подпрапорщика Горного батальона³³. Они прибыли в Горную контору и начали следствие пьянствами и жестокостями. Сухинова тотчас заковали и, несмотря на угрозы, ничего от него не узнали.

Впоследствии оказалось: некто Козаков, проходя, пьяный 22 мая³⁴ мимо квартиры Черниговцева, объявил ему, что многие готовы к бунту и что в этом участвуют секретные (так называли они государственных преступников). Черниговцев велел ему идти проспаться, объявляя ему, однако ж, что на другой день потребует его в контору. Живший в денщиках у Черниговцева непомнящий, Бондарев и кто-то третий дали знать Голикову и Бочарову о доносе Казакова. Непомнящий сам о том же рассказал вечером Черниговцеву. Между тем Голиков и Бочаров взяли водки, пригласили в дом Козакова, напоили его и убили. По двум доносам Черниговцев сделал следствие: присланная потом комиссия открыла не более. Сухинов ни в чем не сознался, другие, что показывали сегодня, то отвергали завтра.

Самое главное действие комиссии состояло во взятии под стражу 22 человек, менее или более прикосновенных к делу, по сделанных на низ показаниям. Случилось, между тем, что собака принесла человечью руку; в то же время пойман бежавший Бочаров; эти два обстоятельства способствовали открытию убийства Козакова.

Доходил уже второй месяц с тех пор как члены комиссии начали свои исследования, но дело не подвигалось. Горная экспедиция, недовольная медленностью, отозвала членов, перевела Сухинова и других арестантов в Большой Нерчинский Завод и поручила исследования членам своим, горным штаб-офицерам Рику и Чебаевскому; первый назначен презусом. Они открыли, что прежде всего хотели напасть на казармы, завладеть оружием, идти на Благодатский рудник(полторы версты) , на Большой завод и по другим соседним заводам как для обезоруживания военных команд, так и для присоединения ссыльных; прекратить почтовые сношения, послать отряд, обобрать оружие по всем казачьим караулам, потом идти в г. Нерчинск и завладеть артиллерией, оттуда следовать в Читу, освободить государственных преступников и условиться с ними о дальнейших действиях. В случае восстания целовальник Птицын обещал несколько бочек водки.

Мозалдевский и Соловьев были также требованы к допросам по сделанным на них показаниям, но ответы Голикова и Бочарова сильно говорили в их пользу.

Последние утверждали, что они несколько раз спрашивали у Сухинова, почему его товарищи не действовали с ним заодно, на что он всегда отвечал им, что Соловьев и Мозалевский ничего не должны знать до последней минуты, и просил их быть осторожными в их присутствии; что во время восстания он сам их уведомит обо всем, и если они будут согласны, то присоединит их к восстанию, если же нет, то они первые будут убиты.

Во время следствия Соловьеву и Мозалевскому не запрещалось видеться с Сухиновым, и если бы они имели деньги, то могли бы дать совсем другой оборот делу, по корыстолюбию некоторых членов комиссии. Хотя Волконский по приезде их в завод присылал к ним нарочного с предложением снабжать их всем нужным по их извещению, но когда во время следствия писали они в Читу и просили денег, то ответа никакого не получили; вероятно, письма их не достигли своего назначения.

По окончании Следственной комиссии арестованные преданы военному суду в последних числах октября по повелению Лепарского.

Презус Следственной комиссии Рик назначен и президентом суда. При нем члены: горные штаб-офицеры Чебаевский, Фитингоф и еще один. В суде только подтверждались прежние показания, без перемены в пользу или во вред подсудимым. Сухинов между тем отправился в госпиталь под предлогом болезни, там два раза принимал он яд, но не достиг желаемой цели, а только сильно расстроил свое здоровье.

В половине ноября суд приговорил: Сухинову — 400 ударов кнутом, 9 человекам также кнут, остальным плети³⁵. После этого Сухинова тотчас перевели в общую тюрьму вместе с приговоренными к кнуту, тех же, которые были приговорены к плетям, отправили в контору. Дело было представлено Лепарскому, который отвечал, что он будет сам 2 декабря и исполнит приговор. Сухинову дали знать, он казался веселым и ночью со 2-го на 3-е число упросил одного из арестантов сказывать сказки. Когда все уснули, Сухинов отвязал ремень от цепей, привязал его к деревянному колу, низко вбитому над нарами, спустился с них и почти в лежачем положении удавился.

Кто-то из арестантов наткнулся на него впотьмах, зажгли огни и тотчас послали за ключами к батальонному командиру и за лекарем Владимирским.

Между тем Сухинов оставался в петле. Лекарь, заметив в нем, как после оказалось, признаки жизни, не подал на месте никакой помощи, а велел нести за полторы версты в лазарет, где его положили на ледник³⁶.

3-го числа делались приготовления к исполнению экзекуции. В тот же день заковали Мозалевского, Соловьева и целовальника Птицына, привезли в Нерчинский завод и посадили в казарму вместе с осужденными к плетям, а ночью всех троих перевели в полицию.

4-го числа в 9 утра они увидели проходящий в фуражках с ружьями Горный батальон на место казни, назначенной вне завода, с правой стороны дороги к г. Нерчинску. Вытребованные с разных заводов палачи были уже на месте, куда с утра еще было принесено тело Сухинова и брошено в яму, в которую определено было сложить тела всех тех, которые должны были быть расстреляны.

Горный штаб офицер Чебаевский назначен был экзекутором, но действие происходило под личным наблюдением Лепарского. Расхаживая от одной кобылы к другой, он громко требовал от палачей, чтобы они били как можно сильнее. Устройство на месте казни: в середине места столбы для расстреливания, рядом справа били кнутом, далее плетьми. Расстреляны: Голиков, Бондарев, Непомнящий, Михайлов и Бочаров³⁷. Последний, по словам самовидца почтмейстера Климантова, полуживой брошен в яму. После экзекуции прочли Мозалевскому, Соловьеву и Птицыну (они не присутствовали на церемонии) определение Лепарского: освободить их как непривычных к делу, но разослать по разным заводам.

Поручик Рик и полицмейстер завода говорили после, что на обеде у начальника Нерчинских рудников Фриша Лепарский спокойно рассказывал, что это уже не первая экзекуция, что в подобных делах он участвовал в чугуевском возмущении³⁸. Выехав из Нерчинска, Лепарский остановился у места казни, пошел поклонился на могилы казненных и отправился в Читу.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹Дата рождения И. И. Сухинова в первопечатном тексте записки В. Н. Соловьева была искажена опечаткой (1797), перешедшей во все его биографии. Между тем его имя (Иван, одного года) отмечено уже в посемейном списке Сухиновых, представленном 4 августа 1795 года в Херсонское дворянское депутатское собрание (Декабристы/под ред. Б. Л. Модзалевского, Ю. Г. Оксмана, М., 1925, С. 60), а в выписке их его формуляра, представленного в Могилевскую военно-судную комиссию в 1826 г. значится, что подсудимому «31» год. (Восстание декабристов, Т. VI, С. 182). Таким образом И. И. Сухинов родился не позже 1795 г.

²Вопрос о правах родных Сухинова на дворянство спорен и, несмотря на представленные ими в 1795 г. в Херсонское депутатское собрание материалы об из якобы шляхетском происхождении, Департаментом герольдии был разрешен в 1808 г. отрицательно. (Декабристы. М., 1925, С. 59–60. Ср. в «Украiне». 1925. Кн. VI. С. 35, не лишенные вероятности предположения О. Гермайзе о связи семьи Сухиновых с гайдамацким атаманом Климом Сухиной, переселившимся из Польши в 1768 году в Елизаветградскую провинцию). Отец будущего декабриста Иван Трофимович Емельянов-Сухинов, мелкий землевладелец Александрийского уезда Херсонской губернии, служил некоторое время в Нижнем земском суде, затем был волостным головой селения Красно-Каменка, а в 1826 г., судя по официальным данным, занимался «хлебопашеством и солепромышленностью», причем «образ жизни и обращение его и семейства» аттестовались как «обыкновенное, простое и свойственное мало или, лучше сказать, вовсе необразованному человеку». Всего земли за ним числилось 112 десятин и «две души мужеска пола крестьян», к которым прибавилось еще «две души», завещанных ему теткой подпоручицей Зерваницкой в 1818 году. Когда И. И. Сухинову понадобилось при переходе в Александрийский гусарский полк представить справку об имущественном положении, будущий декабрист, путем подлога цифру отцовских крепостных 4 превратил в 42 (Восстание декабристов, Т. VI, С. 146). Сделать это было, конечно, легче, чем добиться фальшивой справки о дворянстве, которую он представил в полк еще в 1817 г. Из шести братьев Сухинова один служил капитаном в новгородских военных поселениях, три были мелкими канцелярскими служащими, а двое находились еще при отце и мачехе(Декабристы. М., 1925, С. 60–63).

³Как свидетельствуют официальные данные о службе И. И. Сухинова, он 22 ноября 1809 г., «завербовался» в Лубенский гусарский полк из свободного состояния рядовым». С осени 1812 г. участвовал в военных действиях против австрийских и саксонских войск при селениях Тришиле и Теребуни; с 3 ноября 1812 г. — в герцогстве Варшавском в сражениях при Шелятине, Горностаевске и под Волковыском; с 23 апреля — против французов пол Волчанском, Гольздорфом и Ножаном, при переправе через Эльбу под Дрезденом, при м. Бешиверде и под Бауценом; 10 мая при атаке под м. Рехенбахом ранен в правую руку саблей; с 14 августа участвовал в боях под Кенигштейном и под Кульмом; при преследовании неприятеля до Лейпцига был в начале сентября вторично ранен в левую руку ниже локтя, в плечо и в голову, но остался в строю и принял участие в генеральном сражении под Лейпцигом и в дальнейшем наступлении до реки Рейна; с 8 января 1814 г. находился при блокаде крепости Киль, а с 15-го при взятии г. Страсбурга. 3 декабря 1815 года произведен в унтер-офицеры и в начале следующего года «за ранами назначен в Херсонской инвалид» (Восстание декабристов, Т. VI, С. С341)

⁴Граф Михаил Адамович Тимон, командир Изюмского гусарского полка, как свидетельствуют записки Н. И. Греча, был двоюродным боратом Фаддея Булгарина и, несмотря на свое польское происхождение, в пору Наполеоновских войн «служил России честно и усердно в гусарах до генеральского чина» (Записки о моей жизни, 1930, С. 675). Этим беглым упоминанием мемуариста да справкой о пребывании графа Тимона с 1807 по 1813 гг. в рядах л.-гв. Гусарского полка (Манзей К. История л.-гв. Гусарского полка. Т III. СПб, 1859, С. 48) исчерпываются дошедшие до нас сведения об этом знакомце И. И. Сухинова. Так или иначе, но при его деятельной поддержке будущий декабрист «по получении совершенного от ран выздоровления» 9 декабря 1816 года определился в Изюмский полк; на основании добытого каким-то образом удостоверения о своем дворянском происхождении (начальник штаба 1-й армии К. Ф. Толь высказал в 1826 г. предположение, что эта фальшивая справка доставлена была И. И. Сухинову «посредством тайных связей») переименован был 17 апреля 1817 года из унтер-офицеров в юнкера; 20 марта 1818 г. переведен в Черниговский полк подпрапорщиком, 29 апреля 1819 г. произведен в прапорщики, а 4 мая 1823 г. в подпоручики (Восстание декабристов, Т. VI, С. 341, Ср.: (Декабристы. М., 1925, С. 55–56).

⁵«Приметы Сухинова» следующим образом определялись в особой инструкции об его розыске, составленной херсонским гражданским кубернатоом 28 января 1826 г. на основании материалов Главного штаба 1-й армии: «Росту 2 аршин около 8 вершков, лица смуглого худощавого, чистого, волосы на голове и усах черные, бакенбардов нет, глаза черные, говорит сипливым голосом, лет около 35; на левой руке между кистью и локтем знак от раны пулей навылет» (Декабристы. М., 1925, С. 58–59). В рапорте командира 3-го пехотного корпуса от 24 февраля 1826 г начальнику штаба 1-й армии сведения о Сухинове на основании справки и.об. командира Черниговского полка С. С. Трухина редактированы были иначе: «От роду имеет 37 лет, ростом 2 арш. 6 1\2 или 7 вершков, лицом смугловат, глаза карие, волосы на голове черные, нос средний, на левой руке выше кисти имеет от сабельного удара шрам. Говорит на русском и малороссийском языках твердо» (Архив штаба 1-й армии, 1826, №10, Л.788). Ср. краткие и неточные данные о приметах И. И. Сухинова, вошедшие в окружной циркуляр о его розыске, разосланный Министерством внутренних дел 11 февраля 1826 г. (Рус. Старина, 1899. Кн. VI. С. 586; Каторга и ссылка. 1926, №6, С. 115).

⁶Характеризуя обстоятельства своего вступления в Южное тайное общество, И. И. Сухинов 7 марта 1826 года в Могилевской военно-судной комиссии объявил, что он «еще до вступления в оное, с самого определения его в Черниговский полк, пользуясь особенным его, Муравьева, расположением и разными благодеяниями чрез сие впоследствии сделался ему приверженным, почасту имел с ним разговор о правительстве, на которое он, Муравьев, роптал, что он худо держит правосудие, угнетает невинных; приводя к тому многие примеру, именно: о пристрастном реформировании прежнего Семеновского полка, что много и совсем напрасно разжалывают офицеров, ссылают в Сибирь, затем о тягости службы, непомерных взысканиях, грубых обращениях начальников с подчиненными офицерами, что нет у них должного закона, который заменяет одно слово начальника, и пр. , в чем он, Сухинов, с ним соглашался, а Муравьев, видя в нем человека, соответствующего его намерениям, оказывал ему некоторое пожертвование, и, наконец, по его старанию переведен был в настоящий гусарский полк и дал ему на обмундировку 1200р. Однако ж о дальнейших его намерениях ничего еще не знал, но в прошедшем 1825 г. во время бытности корпуса в лагерях под м. Лещином, по поводу приверженности его, Сухинова, к Муравьеву и одного с ним насчет правительства мнения приглашен был в помянутое тайное общество состоявшим в оном поручиком Кузьминым, который при сем приглашении объявлял ему, что в сем обществе состоят сочленами генералы: 2-1 армии начальник штаба Киселев, Орлов, князь Волконский (а который именно, не объявлял), Потемкин и Сипягин; из штаб-офицеров 3-го корпуса полковники: Швейковский, Тизенгаузен, Враницкий и Муравьев 1-й. Так же и во многих других случаях указывал прочих офицеров, в особенности гусарских полков: Ахтырского – Семичева, принца Оранского – подполковника Левенштерна, штабс-ротмистра Жукова, Паскевича; конной артиллерии – Бутовича и комиссариатского чиновника 3 корпуса Иванова, говоря, что они также принадлежат к обществу. Потом, не упомнит, которого числа, по приглашению его, Кузьмина, обще с капитаном Фурманом, бароном Соловьевым и Щепилой и еще Полтавского полка поручиком Усовским, подпрапорщиком Драгомановым и бригадным адъютантом Шахиревым прибыли ввечеру в неподалеку стоящую от Лещина деревню, где расположена 8-ая артиллерийская бригада, на предположенное быть там собрание. И где, сверх того, нашли многое число пехотных и артиллерийских офицеров и юнкеров, из коих известны ему только: Пензенского полка майор Спиридов, капитан Тютчев, поручик Громницкий и Лисовский; Саратовского подпоручик Мозгалевский и артиллерийские: поручик Горбачевский, подпоручик Андреевич, Бесчасной и Борисов; хотя в тот же вечер ожидали туда Муравьева и Бестужева, но оные отозвались другими занятиями и не приезжали. Почему из собравшихся майор Спиридов начал всем им декламировать, что сие общество благомыслящих, так им называемых, имеет цель восстановить конституцию и доставить одинаковые для всех преимущества, что оно должно быть разделено по округам на дивизии, с тем, чтобы не знать один другого в сношениях, - читая при том правила об обязанности каждого, состоявшей в том, чтобы стараться более поселить в людях дух, стремящийся к общей их цели, приглашать к тому других и до времени переносить все несправедливости и даже самое дерзкое обращение своих начальников, умалчивая вовсе об оных. Причем от него, Сухинова, отобрана была клятва, во-первых, в том, чтоб хранить сию тайну под смертной казнью; а во-вторых, чтоб быть твердым в духе и непоколебимым в начинавшихся предприятиях. Но к какому округу кто принадлежал, скоько их всех быть долженствовало, в чем особенности каждого именно округа, как и чем располагали начать действие, по неприбытию тогда ни Муравьева, ни Бестужева, которые должны были о сем в подробностях разъяснить, им не объявлено, а отложено до другого времени; однако ж он, Сухинов, в другой раз не был. И хотя по совершении клятвы, вместе с Кузьминым, Фурманом, Соловьевым и Щепилой, настоятельно требовали показать им верхнюю думу, о которой носились тогда в собрании слухи, и истолковать им об оной, но Спиридов также им о том не объяснил, ссылаясь, что о сем должны знать высшие, которые составляют особый круг, чем и собрание их кончилось. А по сей причине и за несовершенным открытием тогда сего общества ничем не действовал и никого к оному не приглашал, как только сохранял тайну. С какого ж времени общество сие начало свою воприяло, настоящее не знает, а слышал только в оном общий разговор, что существует уже с 1815 г., и после еще от самого Муравьева, что скоро начнется действие и все переделается, а каким способами, не объявлял, но сам он, Сухинов, судя по столь великой массе, составлявшейся для заговора, предполагал, что должно будет употреблять к тому оружие» (Восстание декабристов, Т. VI, С. 325–326). Таим образом, И.И. Сухинов не был членом Общества соединенных славян и впервые появился на собрании последних в момент их вхождения в Южное общество. Правильность показаний Сухинова об этом подтверждается не только свидетельством записки Соловьева, но и показаниями всех его товарищей по революционной работе. Однако, ошибочно отмеченный в «Алфавите декабристов» как член Общества соединенных славян, Сухинов и до сих пор обычно причисляется к последним. См., например, «Общество соединенных славян», М. В. Нечкиной, М. 1927, С. 66–67, 217.

⁷Эти туманные формулировки Соловьева расшифровываются в записках Горбачевского как подготовка вооруженного восстания и террористического акта. Ср., например, замечания о том, что Сухинов вместе с Кузьминым и Соловьевым включен был 15 сентября 1825 г. в список тех, кто «готов пожертвовать всем и одним ударом освободить Россию от тирана». (Записки Горбачевского, издание 2-е, М., 1925, С. 86–87; см. также с. 64 и 76–77). Тотчас же после своего вступления в тайную организацию Сухинов вместе с Кузьминым ввел в Лещине в Южное общество (а не в Общество соединенных славян, как это обычно отмечается) капитана Черниговского полка Фурмана (см. показания последнего в «Русском архиве», 1902, Т II, С. 287). Для учета всех особенностей восприятия действий Сухинова перед восстанием характерен отзыв о нем того же Фурмана: «Сухинов вообще старался слыть отчаянным и рубакой» (Восстание декабристов, Т. VI, С. 241).

⁸В своих показаниях Сухинов отметил, что переведенный благодаря связям и материальной поддержке С. И. Муравьева-Апостола в Александрийский гусарский полк, он с разрешения командира последнего остался в Василькове, ожидая заказанного им в Киеве обмундирования (Восстание декабристов, Т. VI, С. 141–142). Найденное при обыске в Александрии у брата декабриста письмо Сухинова от 16 декабря 1825 г. заключало в себе (по официальному конспекту) уведомление, что «того же дня он был у присяги Константину Павловичу и просит писать к нему в г. Житомир, куда он вскорости отправляется в полк. К подозрениям нет никакого повода; видно сильное огорчение противу отца и мачехи за неоказание пособия и благодарность брату за одолжения» (Декабристы. М., 1925, С. 64). Рассказ Горбачевского о том, что «несмотря на все угрозы начальства, которое побуждало его ехать в гусарский полк, Сухинов не выезжал из Черниговского полка, единственно дожидая восстания оного» (изд 2-е, с. 106), маловероятен.

⁹Рассказ Соловьева о том, что готовой подорожной Сухинова на следование из Василькова в Житомир воспользовался М. П. Бестужев, вошел и в «Белую Церковь» Ф. Ф. Вадковского (Воспоминания и рассказы деятелей тайных общество 1820-ых гг, 2008, Т 1, с. 218). Однако в записках Горбачевского устанавливается факт вручения подорожной Сухинова не Бестужеву-Рюмину, а Я. М. Андреевичу (изд 2-е, с. 105), что подтверждается и показаниями последнего об обстоятельствах выезда его 26 декабря 1825 из Василькова с врученной ему чужой подорожной для предупреждения С.И. Муравьева-Апостола об обыске в его квартире и для информации других членов тайного общества о необходимости вооруженного выступления (Восстание декабристов, Т. VI, С. 390). В показаниях своих в Могилевской военно-судной комиссии Сухинов обошел этот эпизод молчанием, а Я. М. Андреевич в Петербурге не был спрошен об имени лица, на которое выписана была подорожная.

¹⁰Рассказ Соловьева о вызове Сухинова в Трилесы не подтверждается документальными данными. Там, С. И. Муравьев-Апостола 21 января 1826 г. показал, что, приехав в Трилесы, он «вечером послал записку поручику Кузьмину в Васильков, вызывая его вместе с Соловьевым и Щепилой в Трилесы. В ожидании их среди ночи полковник Гебель сыскал меня против чаянья моего и объявил мне и брату об аресте. Он тут остался до утра. На рассвете приехали ко мне вышеозначенные лица и еще Сухинов, которого я не приглашал. Кузьмин успел спросить у брата, что ему делать на что брат отвечал: «Ничего», а я на тот же вопрос сказал: «Избавить нас». (Крас. Арх, 1925, Т. VI (13), с. 4). Ср. в показании его же от 31 января: «Вечером я написал записку в Васильков к поручику Кузьмиину, прося его приехать ко мне, если они в Василькове (с.8). В полном соответствии со свидетельствами С. И. Муравьева-Апогстола находятся и показания об этом эпизоде и самого Сухинова, отметившего в Могилевской военной комиссии, что «вечером 28 декабря 1825 г.» он приглашен был к поручику Кузьмину; «В свое время рядовой 5-ой мушкетерской роты Савицкий доставил Кузьмиину от подполковника Муравьева записку, коей требовал он к себе Сухинова, барона Соловьева и Щепилу, почему он, Сухинов, и поехал вместе с Кузьминым в Трилесы, где был ротный его двор» (Восстание декабристов, Т. VI, С. 142). Несмотря на то, что документы совершенно точно устанавливали вызов Муравьевым на совещание в Трилесы не просто всех членов тайного общества, а только тех их них, которые стояли во главе определенных воинских частей (Кузьмин, Соловьев и Щепила были ротными командирами), М. В. Нечкина сам факт неприглашения Сухинова, которые еще проще было объяснить неосведомленностью Муравьева о месте его пребывания (не толкьо по долгу службы, но и в интересах заговора он должен был бы давно уже находиться в Александрийском гусарском полку), фантастически интерпретирует, как доказательство «соперничества» Сухинова и Муравьева, являвшихся якобы выразителями «двух противоречивых сил восстания, двух боровшихся в нем течений» - аристократических верхов («южан») и демократических низов («славян». (Нечкина М. В. Общество соединенных славян, С. 147, 178 и 226). Этот домысел, доводящий до абсурда известную концепцию Горбачевского о причинах разгрома восстания Черниговского полка (см. (Восстание декабристов, Т. VI, С. XXXII-XXXVI) заставил почетную исследовательницу умолчать о показаниях самого Сухинова об особой его близости к С. И. Муравьеву (см. выше примеч. 6) и о данных об этом же в печатаемой нами записки Соловьева (см. также материалы о невхождении Сухинова в Общество соединенных славян в прим. 6). Для характеристики чисто беллетристических методов Горбачевского при реставрации им некоторых эпизодов, связанных с историей восстания Черниговского полка, приведем следующие строки его записок: « Около 11 часов ночи с 28-го на 29 декабря 1825 г. Кузьмин получил через рядового вверенной ему роты записку следующего содержания: «Анастасий Дмитриевич! Я приехал в Трилесы и остановился на вашей квартире. Приезжайте и скажите барону Соловьеву, Щепиле и Сухинову, чтобы они тотчас приехали как можно скорее в Трилесы. Ваш Сергей Муравьев». (Записки Горбачевского, издание 2-е, М., 1925, С., 134).

¹¹Жандармский поручик Ланг подтвердил во время следствия в Могилеве показания Сухинова о том, что когда последний увидал «поручика Щепилду, схватившего в азарте ружье со штыком и намеревавшегося убить Ланга», то он, Сухинов, «не допустил его к тому», а когда Щепила «оставив Ланга побежал к полковнику Гебелю», Сухинов поспешно отвел Ланка «в дом священника», где «упросил» скрыть его (Восстание декабристов, Т. VI, С. 142, ср. с. 125–126). Иначе (и, конечно, менее точно) интерпретируется этот эпизод в записках Горбачевского: «Сухинов поймал жандармского поручика недалеко от дома, но из человеколюбия не решившись вести ненавистного жандарма к своим товарищам, он оставил его в доме священника и посадил в погреб, намереваясь его взять оттуда, когда умы успокоются и когда можно будет содержать его под арестом, не подвергая опасности его жизнь. Возвратившись, он объявил своим товарищам, что жандарма не нашел; в пылу негодования Щепилло и Кузьмин настоятельно требовали от Сухинова, чтобы он привел беглеца. Сухинов послушался и поспешил в дом священника, но, к удивлению своему, не нашел там своего узника, который во время его отсутствия в самом деле бежал и почти первый донес в дивизионную квартиру о начале возмущения.» (Записки Горбачевского, издание 2-е, М., 1925, С. 138).

¹²Данные записки Соловьева о неучастии Сухинова в избиении Гебеля и попытки оказать помощь последнему сходятся с показаниями Сухинова об этом на суде (Восстание декабристов, Т. VI, С. 143), но резко противоречат письменному «объяснению» самого командира Черниговского полка о происшествии в Трилесах: «Я вышел в кухню велеть фельдфебелю усилить караул, но, придя туда, наперед приказал лично бывшим там караульным, чтобы они в случае сопротивления Муравьевых кололи их, когда прикажу, как важнейших преступников, и еще не успел окончить приказания, как вслед за мной вошли туда же штабс-капитан барон Соловьев, поручики: Кузьмин, Щепила и Сухинов и начали спрашивать меня, за что Муравьевы арестуются. Когда же я им объявил, что это знать, г-да, не ваше дело, и я сам даже того не знаю, то из них Щепила, закричав на меня с бешенством: «Ты, варвар, хочешь погубить Муравьева!», схватил у одного из караульных ружье и пробил мне грудь штыком, а остальные трое взялись также за ружья, что видя, я закричал на караульных солдат, чтоб они их кололи, но солдаты или от испуга, или быв прежде еще подкуплены, приказания моего не исполнили, а остались как бы посторонними тут зрителями, не нападая, однако ж и на меня; как между тем все те четверо офицеры бросились колоть меня штыками, я же, обороняясь сколько было сил и возможности, выскочил из кухни на двор, но был настигнут ими и Муравьевым (кои, уповательно услыша шум и опрокинув часовых, выбежали). Тут старший Муравьев нанес мне штыком сильную рану в живот, также и прочие кололи, но я, как-то и здесь от них вырвавшись, бежал и был преследуем одним Щепилою, против коего долго оборонялся. Наконец, когда он переломил мне стволом правую руку между кистью и локтем и нанес несколько ударов и сильную в голову рану штыком, то я в жару бросился на него и вышиб у него ружье, а сам побежал к корчме, в то время и они все погнались за мною, добежавши же до корчмы немного прежде их, вскочил в стоявшие там чьи-то порожние сани, запряженные парой мужицких лошадей, и, не чувствуя в переломленной руке боли, погнал их по дороге. Поручик же Сухинов догнал меня верхов и, не слезая с лошади, поворотил моих лошадей за узду назад и повез обратно, но вскоре по дороге встретился нам рядовой 5-ой мушкетерской роты Максим Иванов, вскочил ко мне в сани и, не узнав меня (ибо я был весь в крови, обезображен, без эполет и так уже обессилел, что едва говорить мог), взял вожжи править, но когда я сказал ему о себе, то он просил от меня приказания, куда везти, и, как я велел ехать к корчме, то он, несмотря на все запрещения и угрозы поручика Сухинова, приказывавшего ему везти меня непременно на ротный двор, исполнил мое приказание и привез к корчме, у коей уже довольно было собравшихся мужиков, и потому, видно, меня Сухинов преследовать оставил» (Восстание декабристов, Т. VI,, С.108). Ср. этот же эпизод в изложении Горбачевского, воспроизводящего версию Соловьева о проявленном Сухиновым гуманизме, но тенденциозно еще противопоставляющего последний «ярости и бешенству» С.И. Муравьева-Апостола, требовавшего якобы «непременного лишения жизни» Гебеля.( Записки Горбачевского, издание 2-е, М., 1925, С. 140–141). Противоречия мемуарной и документальной версии о роли Сухинова в Трилесах дали материал для резких выпадов официозно-консервативного исследователя восстания Черниговского полка М. Ф. Шугурова против «неверных даннх» записки Соловьева, «несправедливо возвеличивающих личность» Сухинова (Рус. Арх, 1902, Т. II, с. 272 и 283).

¹³Действия Сухинова при занятии 30 декабря 1825 г. Василькова, освещенные в Могилевской военно-судной комиссии, см. выше, с. 13-14. О поисках скрывшегося полкового адъютанта Е. Ф. Павлова см. показания последнего (Восстание декабристов, Т. VI, С. 133-134 и Записки Горбачевского, издание 2-е, М., 1925, С. 147).

¹⁴4-ая мушкетерская рота, вызванная 30 декабря в Васильков для занятия в городе караулов вместо 6 роты, присоединилась к восставшим частям Черниговского полка вместе с обоими своими офицерами, командиром роты штабс-капитаном К.К. Маевским и подпоручиком В.Я Кондыревым.

¹⁵Капитан А. Ф. Фурман сдал командуемую им 6-ую роту по случаю подачи им прошения об отставке еще 24 декабря. Гостя на праздниках у окрестных помещиков, он в Василькове не был, а в с. Гребенки, где расквартирована была его прежняя рота, приехал только 1-го января, когда, судя по его показаниям, впервые и узнал о восстании от Ф.М.Башмакова. Через последнего он мог получить и предложение о поездке в части 8-й пехотной дивизии, но поручения этого не исполнил (см. материалы о А. Ф. Фурмане и Ф. М. Башмакове, собранные нам в издании «Восстание декабристов», Т. VI, С. 347, 364, 341-342).

¹⁶Мероприятия Сухинова при вступлении революционных рот Черниговского полка 31 декабря 1825 г. из Василькова более подробно охарактеризованы в записках Горбачевского: «Авангардом командовал Войнилович; арьергардом - Сухинов. Деятельность и бдительность сего последнего оправдали вполне доверенность Муравьева и его товарищей. Несмотря на благородное чувство, одушевлявшее большую часть солдат, в столь значительном числе оных неминуемо находились такие, которые думали, что при подобных случаях можно позволить себе без упрека совести разного рода шалости и бесчинства и безнаказанно нарушать дисциплину. Сухинов благоразумною осторожностью и строгим соблюдением военных правил укрощал их буйство и поддерживал порядок. Некоторые из них притворялись пьяными с намерением отстать от полка и предаться беспорядкам. Подобные хитрости не ушли от бдительности Сухинова: он уничтожал все их замыслы». (Записки Горбачевского, издание 2-е, М., 1925, С., 154)

¹⁷Расчет С.И. Муравьева-Апостола на присоединение к восставшим 17-го егерского полка, поднять который в Белой Церкви должен был подпоручик Ф.Ф, Вадковский, не оправдались, во-первых, из-за неожиданного ареста последнего, а во-вторых, ввиду переброски егерей из Белой Цеврки в Сквиру после первых же известий о событиях в Василькове.

Не обнаруживая до конца своих неосуществившихся планов, Муравьев-Апостол в Следственной комиссии показал 31 января 1826 г, что он «решился двинуться на Белую Церковь, где предполагал, что меня не ожидают, и где надеялся не встретить артиллерии; в том предположении доршел я до с. Пологи, в 15 верстах от Белой Церкви, где ночевал, ибо на сем переходе узнал от мужиков, что вся пехота, бывшая в местечке, высткпила в г. Сквиру и что там осталась одна рота для караула. Для большего удостоверения ночью я посылал поручика Сухинова с тремя солдатами, но они возвратились без всяких сведений, а поутру поручик Щепила подтвердил мне сие известие, указанное им посланным нарочным» (Крас. Арх, 1925, Кн. VIС.10) Более подробно разведка Сухинова освещена в записках Горбачевского: «Не получая никакого известия о 17-м егерском полку, на который он имел большую надежду, С. Муравьев препоручил Сухинову разведать, где находится сей полк и чего можно ожидать от находящихся в сем полку членов. При наступлении вечера Сухинов взял несколько надежных солдат и, составив из них конный отряд, отправился к Белой Церкви. За полторы версты от сего местечка он встретил казаков графини Браницкой, посланных для развертывания и охранения ее имения от так называемых бунтовщиков. Сухинов воспользовался встречею. Подъехав на довольно близкое расстояние к казачьему отряду, он обнажил саблю и бросился на них, с громким криком: - Вперед! Испуганные нечаянным и смелым нападением казаки рассеялись. Один из них, пойманный самим Сухиновым, хотел было сопротивляться, но Сухинов ударом сабли сшиб его с лошади и начал расспрашивать. Хотя, по-видимому, казак чистосердечно говорил, что 17-й егерский полк уже другой день как вышел из Белой Церкви неизвестно куда, но Сухинов, желая удостовериться в истине его показания, сам подъехал к местечку и старался узнать от некоторых жителей все, касающееся до выхода сего полка. Ответы жителей, с которыми говорил Сухинов, подтвердили высказанное казаком» (Записки Горбачевского, издание 2-е, М., 1925, С. 170-171). О расчетах на 17-ый егерский полк см: Восстание декабристов, Т. VI, С. 320-322). Как свидетельствует А.И. Михайловский-Данилевский, хорошо знакомый с настроениями в Белоцерковском районе в дни восстания, «если бы Муравьев действовал решительнее, то он мог бы прийти в Белую Церковь, где находились несметные сокровища графини Браницкой и где его ожидали, чтобы с ним соединиться, четыре тысячи человек, недовольные своим положением. Это были большей частью старинные малороссийские казаки, которых Браницкая укрепила за собой несправедливым образом» (Рус. Старина, 1890, Кн. XI, С. 495). О положении крепостных крестьян графини Браницкой и о том брожении, которое вызвано было приближением к Белой Церкви революционных рот Черниговского полка см. исследование В.С. Иконникова: «Крестьянское движение в Киевской губернии в 1826-1827 гг. в связи с событиями того времен» (сборник статей, посвященных В. И. Ламанскому, Ч. II, СПб, 1908, С. 682-686).

¹⁸ Картина разгрома восставшего Черниговского полка, исключенная Соловьевым из жизнеописания Сухинова, представлена в «Белой Церкви» Вадковского со слов очевидцев:

«На 6-й версте от Ковалевки послышался первый выстрел. Муравьев остановил людей и построил во взводную колонну справа. Стрелки вызваны за взводы; приказано осмотреть ружья. Между тем выстрелы с противной стороны продолжались: полагают, что стреляли холостыми зарядами, ибо никому не сделано вреда. Устроив своих, Муравьев двинулся вперед; он, Ипполит и Бестужев были впереди колонны, офицеры на своих местах во взводах. Приближаясь на известное расстояние к небольшому возвышению, из-за которого действовали два орудия, Муравьев предполагал рассыпать стрелков и под огнем атаковать орудия. Но прежде, чем он это исполнил, открыли картечный огонь. С первых выстрелов Сергей Муравьев ранен картечью в левую часть черепа над глазом, и батальон его рассеялся. Кавалерия понеслась в атаку, но ей осталась только догонять бегущих. На месте взяты: Сергей Муравьев, Бестужев, Соловьев, Кузьмин и Быстрицкий и два трупа; убитого Щепилы и Ипполита Муравьева, который, когда все бросились бежать, выстрелил себе в рот из пистолета. Ранены Кузьмин в правое плечо, Ипполит в ногу, Быстрицкий контужен в правую щиколотку»

Данные официозно-консервативного информатора об этих же событиях не противоречат записям «Белой Церкви»: «Когда Черниговский полк увидел себя в необходимости пробиваться сквозь гусаров, против них стоявших, то, построившись в каре, он пошел с примерным мужеством на них; офицеры находились впереди. Я это слышал от того самого гусарского подполковника, который командовал эскадронами, посланными против Муравьева; он присовокупил, что он удивился храбрости черниговских солдат и опасался даже одно время, чтобы они не отбили орудий, из которых по ним действовали, ибо они подошли к ним на близкое расстояние. Картечные выстрелы их не расстроили, но коль скоро только скомандовали гусарам в атаку, то мятежники бросили оружие. Из сего заключают, что они , не быв устрашены действием артиллерии, не могли испугаться сабельных ударов кавалеристов, но что, будучи уверены или обольщены в содействии гусар, они тотчас покорились, коль скоро увидели, что в них не имеют сообщников» («Записки А. И. Михайловского-Данилевского\\Рус. Старина, 1890, XI, с 496-497)

¹⁹История бегства Сухинова из Ковалевки и Поляничениц до Каменки в изложении Соловьева полностью совпадает с данными об этих эпизодах Горбачевского. Существенно отличаются показания этих источников, как это отмечено нами выше на с 8-9, в местах, освещающих пребывание беглеца в м. Каменке в усадьбе члена Южного тайного общества В.Л. Давыдова. Отсылая читателей к сопоставлению рассказов Соловьева и Горбачевского в нашей вводной статье, приведем показания об этом В. Л. Давыдова в Петербургской следственной комиссии 25 февраля 1826 г:

«Вот каким образом сие происходило. Идучи с женой мимо дома, доктором Зинкевичем занимаемого, я взошел один к нему, чтобы поговорить о здоровье одного из детей моих. Он же, услышав, что я иду, вышел ко мне навстречу, и в полуотворенную дверь я увидел незнакомого человека, пьющего у него чай. Так как к доктору много ездит для пользования особ, мне незнакомых, то я и принял сего офицера, который был в партикулярном платье, за больного. Доктор сказал мне после, что это – офицер, бежавший после рассеяния мятежников от Сергея Муравьева и который пробирается домой к Херсону, надеясь там скрыться у родни. Я просил доктора не держать его у себя и советовать ему оставить местечко, но он мне ответил на сие, что офицер уже удалился. Я говорил доктору, что удивляюсь, что он надеется скрыться в семействе, еще говорил, что разве за границею можно спастись, если удастся ему переправиться через оную. Но его уже не было. Я его никогда не знавал, не слыхал о нем, и тут видел издали одну секунду и случайно. Сей офицер, по словам доктора, мало что знал о точном намерении Сергей Муравьева, говорил только, что они надеялись на многие полки, пехотные и гусарские (что уже высочайше утвержденному комитету известно), что С. Муравьев имел сношения с Петербургом и что меньшой его брат, прибывши перед возмущением, привез ему какое-то известие. Все сие рассказывал доктор с удивлением, , как человек, слышавший первый раз. Из одного человеколюбия дал он рубашки и 25 р сему офицеру на дорогу, ибо он был истощен от голода и не имел на что хлеба купить. Священным долгом поставляю утвердительно сказать здесь, что не только господин доктор Зинкевич нимало не причастен никогда был к обществу, но совершенно подобными предметами никогда не занимался и не занимается, а единственно предан одному ремеслу своему. Имя сего бежавшего офицера Сухин или Сухов; местопребывание его мне и доктору неизвестно; сказывал он только ему, что неподалеку о Херсона» (Крас. Арх. ТXII, 1925, С. 41-42)

Сам Сухинов в своих показаниях в Могилеве ни одним словом не коснулся своего пребывания в каменке, опустив, впрочем, и все другие данные, могущие скомпрометировать кого бы то ни было из лиц, укрывавших его во время бегства. «Бросившись с некоторыми нижними чинами бежать и скрывшись первоначально в деревне Мазеницах, — показывал Сухинов, — просидел там в пустом погребе до ночи, колеблясь в предположениях своих, куда деваться; потом решился пуститься на произвол судьбы, совершенно без планов и пошел в южную сторону, переходя из деревни в деревню, нигде не останавливаясь; наконец, догнал его на дороге ехавший на паре лошадей неизвестный ему, Сухинову, шляхтич и подвез его по найму до местечка Корсуна, где оставил того шляхтича на торгу, и, купив там на имевшиеся деньги партикулярное платье, отправился он в дальнейший путь. А дойдя до города Черкасска и купив там в казначействе гербовую бумагу, составил сам себе фальшивый паспорт, потом на бывшей там ярмарке купив лошадей с санями, поехал прямо к Кремечугу и на дороге в неизвестной деревушке, остановившись в одной корчме, достал мела, вырезал печать по форме Александрийского уездного суда и приложил к тому паспорту, подписав оным вместо известных ему членов суда, по служению его, Сухинова, там до вступления еще из статской в военную службу». (Восстание декабристов, Т. VI, С. 145).

²⁰Как установлено было 21 апреля 1826 г. дознанием, производившимся гражданскими властями в Александрии, Сухинов фальшивый паспорт «на имя коллежского регистратора Ивана Емельянова-Сухинова на следование Российской империи в разные города» заготовил в Александрии при помощи брата своего Степана Сухинова, который «№тайно вынес» для этого из канцелярии уездного суда «гербового клейма бумагу» и казенную печать (Декабристы.../под ред. Б. Л. Модзалевского, Ю .Г. Оксмана, М., 1925, С. 72-73).

Во время пребывания своего в Александрии Сухинов, кроме паспорта, еще написал прошение «на высочайшее имя», которое просил брата отправить казенным пакетом в Петербург на адрес начальника Главного штаба. Однако Степан Сухинов этого поручения не исполнил, а когда начались усиленные розыски беглеца и обыски у его родственников, спрятал оставленный ему пакет «под землею, в хлевце». Местонахождение пакета указано было Степаном Сухиновым только 21 апреля 1826 г. после чего в нераспечатанном виде он доставлен был новороссийскому генерал-губернатору, а последним — в Петербург (Декабристы.../под ред. Б. Л. Модзалевского, Ю. Г. Оксмана, М., 1925, С. 70-74). Прошение Сухинова о помиловании, несмотря на переполнявшие его выражения верноподданнических чувств и глубокого раскаяния, сознательно извращало весь ход событий, связанных с восстанием Черниговского полка, не давало никаких материалов о тайном обществе, ложно информировало о саммо Сухинове и об обстоятельствах его бегства и т.д. и т.п. Уклоняясь от явки начальству до получения от Николая гарантий своего помилования, Сухинов всячески затушевывал вопрос о своем местопребывании, чем еще более подчеркивал чисто тактическую значимость оставленного в Александрии документа. Неудивительно, что последний не произвел никакого впечатления на Николая, который и ограничился устным распоряжением 21 мая переслать прошение Сухитнова в главный аудиториат «для приобщения к делу».

Ввиду того, что прошение Сухинова опубликовано было по случайной копии, соверешнно извращающей основные места оригинала (Декабристы на Украiнi, Т. I, К., 1926, C. 169-170), мы воспроизводитм текст подлинника, сохранившегося в архиве Аудиториатского Департамента в деле «Об офицерах, участвовавших в мятеже Черниговского полка», 1826, №35, ТII, Л. 13-18).

«Ваше Императорское Величество! Я преступник, я несчастный, завлеченный легкомыслием, заслуживающий быть нетерпимым в обществе, по несчастному случаю спасшийся и укрывающийся по полям и лесам, , скитающийся без дневного пропитания и приюта, отвергнутый из общества благородных сограждан и защитников трона. Сие столь ужасное для меня положение, - гонимый судьбой и мучимый совестью, лишившись всех прав, — ужаснее, чем сама смерть. Преступление мое я не знаю каким несчастным случаем завлекло меня в сей пассаж, ибо я, не принадлежавший никогда ни к какому обществу и будучи уже переведенным по высочайшему приказу в Александрийский гусарский полк, оставался единственно только с дозволения нового моего командира в г. Василькове для собственного моего обмундирования. В происшествии же, случившемся с полковником Гебелем, я почти не соучаствовал, ибо доказательство моей против его невинности, что я даже еще спас ему жизнь, когда было строго мне подполковником Муравьевым-Апостолом приказано, чтобы уничтожить его и предать смерти; за неисполнение такового приказания подвергался было сам таковой же участи; и жандармского офицера, чина мне неизвестного, а по фамилии Ланга, бывшего в то время с господином Гебелем, которого я также спас и дал ему жизнь. Прости великодушно, государь, мне мое преступление: не варвар и не убийца, совесть меня в этом не упрекает, если же и виновен, то только по действию с полком под распоряжением Муравьева-Апостола, что это было единственно минутное мое заблуждение и необдуманность;

Теперь чистосердечно раскаиваюсь, надеюсь на великодушие Вашего Императорского Величества, а потому и осмеливаюсь пасть пред стопы Ваши испросить помилования. При первом счастливом случае постараюсь загладить свой ужасный поступок, до сего будучи всегда верным хранителем престола и подданным, чего свидетельствует моя семнадцатилетняя беспорочная служба и семь ран, полученных в 1812 и 1813 гг за веру, отечества и любезнейшую. Нам Вашу императорскую фамилию, будучи всегда преданным Вашему августейшему дому. Теперь за преступление мое, которого никогда не смею оправдывать, заслуживаю ужиного наказания. Но теперешнее мое положение хуже самой смерти и каторжной работы, но нимало на то не ропщу, ибо оные я заслуживаю еще и более, совесть ежеминутно меня преследует и повсеместно напоминает мне о моем преступлении, об измене подданного своему государю. Если я так счастлив, что заслуживая В.И.В. внимания и удостоюсь великодушного и примерного надо мною Вашего помилования, то должно бы меня наказать примером для других, то заклинаю себя всем, что есть святого для меня, всегда быть верным слугой своего государя и положить живот свой, как и прежде, до сего преступления.

Поведение мое и скромность известны даже самим моим начальникам, которые относились всегда с отличным кондуитом, даже и лично я всегда имел к себе по службе одобрение.

Прости, государь, мне мое преступление. Я уверен на милосердие Вашего Императорского Величества. Ваши милости, повсечастно гремящие, и я, недостойный Вашего внимания, надеюсь воспользоваться таковым милосердием, Ваши благодеяния оказанные уже многим верноподданным, даже самым ужасным преступникам, — даже самое и Провидение ведь для благодеяния народу послано. Колико счастливый народ, когда под правлением благодетельного царя, и колико счастливы те цари, когда его народ ощущает с полной уверенностью его милосердие; после всех таковых несчастных в государстве происшествий и оказавший на самих варваров милость, да благословит Бог Вас, государь, и на долголетнее спокойное царствование; самые даже варвары и те благословляют царя милостивого и благодетельного. Оказавши уже многим свое милосердие, Вы, государь, милосердием своим побеждаете всех своих врагов, да и кой бы изверг мог бы не почувствовать благодеяний государя. Место же моего пребывания повсюду и повсеместно, скрываюсь от правосудия, которое должно было бы наказать меня, под собственным чином и фамилией, об укрывательстве же моем никто не соучаствует, ибо где день, где ночь, а как кажется угодно всевышнему еще меня сохранить, может быть, для пользы государя и престола, как верного патриота и совершенно завлекшего в сей поступок без всякого энтузиазма, по одной только глупой необдуманности.

С дозволения Вашего Императорского Величества осмеливающийся назвать себя верноподданным

Александрийского гусарского полка

Поручик Иван Сухинов

Генваря, 15 дня, 1826»

²¹Как установлено было позднейшим дознанием, Сухинов из Александрии 3 февраля 1826 г. прибыл в г. Дубоссары «на одной лошади, в саночках» и остановился « в доме тамошнего мещанина еврея Абрама Шамикиса. На вопрос его, откудова, он отозвался, что прибыл из одной деревни, состоящей около Балты, для приискания места или должности учительской. На другой день, 4 февраля, сей самый Сухинов заявил свой пашпорт в дубоссарскую градскую полицию. По бытности же в полиции Сухинов, признаваясь к бывшему однослуживцу своему, нынешнему той полиции письмоводителю, объясняя, что он по увольнении из Александрийского земского суда поступил было в вербунки, но после, увольняясь, ищет теперь службы. В продолжении сего дни, как хозяин его Шамикис объяснил, Сухинов писал письма, сам носил на почту, продал свою лошадь за 20 р., и покупал себе из базару хлеб. Засим 5-го числа, нанявши на базаре извозчика за 40 коп. , поехал из города в Дубоссарскую таможню, где, предъявив свой паспорт, по записи его в книгу, пропущен через реку Днестр пеший в Бессарабию. Приметы и одеяние на нем, Сухинове, как хозяин, покупщик лошади, так и полицейский десятский объявили, суть следующие: роста высокого, лет около 33-х, лицом смугло рябоват, волосы на голове темно-русые, глаза черные, говорит пространно, одет в старом черного сукна сюртуке, шинеле байковой поношенной верблюжьего цвету, рейтузах черных, обшитых кожею, шапка черной из барашкой наподобие крымки или жидовской ермолки. Имел при себе нагольный короткий белых овчин тулуп, войлок небольшой серый, мешок холщовый наподобие торбы.» (Декабристы.../под ред. Б. Л. Модзалевского, Ю. Г. Оксмана, М., 1925, С. 65-67).

²²Ошибка Соловьева, назвавшего кишиневскую реку Бык пограничной, вызвала резкую квалификацию всего этого места жизнеописания Сухинова «как чистейшего вымысла, не имеющего в своем основании и тени правды», в статье М. Ф. Шугурова «О бунте Черниговского полка» (Рус. Архив, 1902, II C. 27) Между тем этот географический промах был исправлен еще в записках Горбачевского, данные которого о Сухинове в Бессарабии очень близки к показаниям о том же в очерке Соловьева, а потому позволяют не дать распространенного толкования приговору официозного критика: «После долгого и трудного странствования, — отмечает Горбачевский, — он приехал в Кишинев в феврале 1826 года и остановился у одного мещанина. Расспросив в городе у разных людей дорогу и место переправы через Прут и узнавши, что очень легко сие исполнить, он решился, наконец, оставить Кишинев и вместе с ним — отечество. — Горестно было расставание с родиною, - говорил он после с сильным чувством своим товарищам, — я прощался с Россиею, как с родною матерью, плакал и беспрестанно бросал взоры свои назад, чтобы взглянуть еще раз на русскую землю. Когда я подошел к границе, мне было очень легко переправиться через Прут и быть вне опасности, но увидя перед собою реку, я остановился... Товарищи, обремененные цепями и брошенные в темницы, представились моему воображению... Какой-то внутренний голос говорил мне: ты будешь свободен, когда их жизнь пройдет среди бедствий и позора. Я чувствовал, что румянец покрыл мои щеки; лицо мое горело, я стыдился намерения спасти себя, я упрекал себя за то, что хочу быть свободным... И возвратился назад в Кишинев!..» (Записки Горбачевского, издание 2-е, М., 1925, С.195).

²³Данные Соловьева о том, что письмо Сухинова отправлено было из Кишинева, а адресовано на имя отца, неверны, хотя повторяются и в записках Горбачевсого. «Без всякой предосторожности написал к своему отцу, где подробно изобразил свое положение, место своего пребывания и отослал сие письмо на почту». (Записки Горбачевского, издание 2-е, М., 1925, С. 195). В действительности же письмо было отправлено автором из Дубоссар 4 февраля 1826 года и адресовано было на имя брата его Стефана: «Спешу тебя уведомить, что еще слава Богу жив и здоров и докудова щаслив, но без приюта и места, и притом крайне меня влечет любопытство насчет моей бумаги, известной тебе. Не знаю, пошла ли она в дело или нет; пожалуйста, друг поспеши уведомить с первой почтой, нимало не откладывая. Да, пожалуйста, опиши обстоятельнее обо всем и пиши ко мне Кишеневской области в город Кишенев, ибо в случае твоего замедления, что уже может быть и не застанет меня в том месте, если только не буду иметь места. Затем прощая и прочее.

P.S. Пожалуйста любезный друг, не можно ли будет выпросить у батюшки денег хоть рублей 50 или сколько можно будет, ибо ты сам знаешь мое теперешнее положении, что крайне нахожусь во всем, что даже остаюсь без пропитания. Пожалейте обо мне. Адрес же ко мне Кишеневской области г. Кишинев. Его благородию мил. гос. И. И. Емельянову».

Текст этого письма, впервые опубликованный в сборнике «Декабристы» (М., 1925, с 64), не дает никаких оснований предполагать, что Сухинов, как отмечает в своем очерке Соловьев, совершил «умышленную неосторожность», желая якобы таким образом «обнаружить правительству свое убежище». Правда такое толкование этому эпизоду пытался дать и сам Сухиново в Могилевской военно-судной комиссии, но мы полагаем что эта мотивировка сложилась уже задним числом в расчете на возможное смягчение ответственности за побег и связанные с последним подлоги. Ср. сводку показаний Сухинова в докладе Аудиториатского департамента: «Он, Сухинов, проезжая Дубоссары, решился написать письмо брату Степану, служащем в Александрийском уездном суде, единственно для того, чтобы дать правительству случай взять себя, зная, что такие письма перехватываются, ибо он, Сухинов, и сам уже намеревался явиться к начальству, но ужас содеянного им преступления колебал его в сем предприятии. По разнесшимся же слухам, что ищут его, он, Сухинов, пробрался в Кишинев и нанял там себе квартиру за 15 р в месяц, но прожил он в оной до взятия его под арест 11 дней. Будучи в столь ужасном положении, не имел он, Сухинов, нигде постоянного пристанища и шатался по разным местам, равно и родственников своих, кроме вышеозначенного письма во время своего побега не извещал о себе; к укрывательству своему ни советов, ни просьбы никаких от них и ни от кого другого не имел, и даже родственники его вовсе не были о нем известны». (Восстание декабристов, Т. VI, С. 145).

²⁴Письмо Сухинова из Дуболссар к брату от 4 февраля 1826 г. перехваченное 11 февраля в Александрийской почтовой конторе, позволило точно установить его местопребывания, после чего целой своре кишиневских и херсонских полицейских чиновников нетрудно было осуществить 15 февраля захват беглеца, проживавшего «в 3-ей части города в доме Семена Николаева Чернова». Закованный в ножные и ручные кандалы, «за крепчайшим караулом» Сухинов доставлен был 17 февраля в Одессу, а на следующий день при полицейском чиновнике Кристиче и двух жандармах препровожден в штаб главнокомандующего 1-ой армией (сводку материалов о розыске и аресте Сухинова см. в сб. «Декабристы», М. 1925, с. 64-70).

В печатаемой нами записке Соловьева отсутствует эпизод, сохранившейся в передаче Горбачевского, о столкновении Сухинова на пути из Одессы в Могилев с его стражем:

«Обхождение полицейского чиновника было грубо и даже жестоко. Сухинов переносил оное с терпением. Приехав в Житомир, частный пристав остановился в трактире обедать. Сухинов, пользуясь сим, просил позволения отдохнуть несколько времени, представляя ему, что открывшиеся раны и расстройство здоровья лишают его возможности продолжать по-прежнему дорогу. Грубости были ответом на его просьбу. Сухинов, выведенный из терпения и раздраженный жестокостями частного пристава, схватил нож, лежавший на столе и, бросившись на него, вскричал в бешенстве:

— Я тебя, каналью, положу с одного удара, мне один раз отвечать, но твоя смерть послужит примером другим мошенникам, подобным тебе.

Испуганный полицейский чиновник упал на колени и, дрожа весь от страха, просил прощения во всех оскорблениях, нанесенных им Сухинову; обещал впредь быть вежливым и делать все, что от него будет зависеть. Частный пристав сдержал свое слово». (Записки Горбачевского, издание 2-е, М., 1925, С. 196-197).

²⁴Дата Соловьева неверна. Судя по «квитанции» коменданта главной квартиры 1-ой армии, «беглый мятежник Сухинов» был «исправно принят» в Могилева 25 февраля, а на следующий день уже предстал перед военным судом (Декабристы, М. 1925, с 70).

²⁶Показания Сухинова в Могилеве, хотя и отличались большой сдержанностью во всем том, что относилось к истории восстания Черниговского полка и к обстоятельствам его пребывания в Каменке и в Александрии (см. Выше выдержки из этих показаний в прим. 6 и 19), дали в руки следствия довольно большой материал о собраниях членов тайного общества в м. Лещине осенью 1825 г. и об агитационно-пропагандистской работе С.И. Муравьева-Апостола среди старых солдат Семеновского полка.

Как свидетельствует официально отношение главнокомандующего 10-й армией от 12 марта 1826 на имя И.И. Дибича, в показаниях Сухинова для Военно-судной комиссии и штаба 1-й армии особенно важны были, во-первых, свидетельства об участии в тайном обществе офицеров Полтавского полка Бутовича, Усовского и Драгоманова, «которые до сего времени в виду не имелись» и которые были на основании этого оговора арестованы; во-вторых данные о связи с С. И. Муравьевым–Апостолом двух семеновских солдат, послужившие основанием для постановки вопроса о пропаганде среди последних в войсках 8-ой дивизии (Восстание декабристов, Т. IV, C. 141-146).

²⁷Даты исполнения «высочайшей конфирмации» от 12 июля 1826 г. по делу об участниках восстания Черниговского полка, осужденных Могилевской военно-судной комиссией, отмечены в очерке Соловьева (а с его, очевидно, слов и в записках Горбачевского) неверно. Так, судя по рапортам командира 3-го пехотного корпуса гн.-лейт. Л.О. Рота на имя главнокомандующего 1-о1 армией публичное «преломление шпаг» над Соловьевым, Сухиновым и Мозалевским и Быстрицким «учинено» было в г. Остроге не 23 июля, а 1 августа. Точно также в г. Василькове они поставлены были «через палача» под виселицу перед сводным батальоном из команд всех полков 9-й пехотной дивизии не 22-го, а 28 августа 1826 г. См. Восстание декабристов, Т. VI, с. 349).

²⁸В очерке Соловьева не получил отражения эпизод, дошедший до нас в передаче Горбачевского: «Однажды полковник Дуров, киевский полицеймейстер, приехал в тюрьму, в которой содержались бывшие черниговские офицеры, и объявил им, что некоторые жители Киева, зная их бедность и нужду, прислали через него некоторую сумму денег и просят их принять оные не как подаяние, но как пособие из человеколюбия и участия соотечественников. Соловьев и его товарищи благодарили добрых киевлян, но не приняли предложенных им денег, хотя нуждались как в деньгах, так и в платье. При переводе в гусарский полк Сухинов заказал киевскому портному полную офицерскую обмундировку, но не успел взять сшитого платья до несчастного восстания Черниговского полка. По прибытии своем в Киев он вознамерился продать оное и употребить вырученные деньги на содержание свое и своих товарищей во время дороги в Сибирь, почему и просил полицеймейстера взять сие платье у портного и продать оное хоть за 1000 рублей. Охотно на сие согласился Дуров, но на другой день начал отговариваться от взятого на себя обязательства. Предлоги сего отказа были самые ничтожные: между прочим он говорил, что невозможно продать платье до их отправления, и советовал Сухинову, для избежания бесполезных хлопот, отдать свои вещи на церковь. Услышав таковой совет, Сухинов не мог удержаться от смеха.

— Ваше предложение кажется мне странным, — сказал он полицеймейстеру, — ужели вы не знаете, что я и трое моих товарищей должны идти 7000 верст без платья и денег?

Дуров не противоречил, но с сего времени до самого отправления Сухинов не видал в глаза ни полицеймейстера, ни платья, ни денег.

Легко представить себе положение черниговских офицеров без всякого пособия, без родных, без знакомых, — оставленных и забытых всеми. Они отправились в Москву полуодетые, имея при себе 2 рубля серебром». (Записки Горбачевского, издание 2-е, М., 1925, С. 211–212.) Об этапных мытарствах см. выше с. 13-14.

²⁹Сенатор князь Б.А. Куракин, отмечая в донесении на имя А. Х. Бенкендорфа от 4 июня 1827 г. свою встречу и беседу в Тобольске с участниками восстания Черниговского полка, писал:

«Сухинов, бывший поручик (участник последней войны против французов до вступления в Париж, получивший 7 ран), сознавая, что заслужил свою участь, старался ослабить свой проступок, выставляя на вид тиранство полковых командиров, бригадных и дивизионных генералов, — тиранство, которое, приведя его в отчаяние, было причиной его несчастья и вовлекло его в заговор с тем большей легкостью; о существовании же заговора он не знал еще за несколько месяцев до события. На мой вопрос о цели, которую он себе ставил, присоединяясь к заговорщикам, он брал Бога в свидетели того, что у него не было никакого злого умысла против особы покойного императора, но что их целью было просто приобретение свободы. «Свободы? — возразил я ему, — но это было бы понятно со стороны крепостных, которые ее не имеют, но со стороны русского дворянина? Какой еще большей свободы может желать он, чем той, которой мы все пользуемся благодаря нашим монархам со времен Екатерины Великой до наших дней!» На этом он замолчал, перестал жаловаться на свое несчастье. Впрочем, он был растроган и говорил, что он раскаивается жестоко, но по своей слепоте слишком поздно». (Декабристы, М. 1925, с. 113–114)

³⁰О встрече участников восстания Черниговского полка с женами декабристов в Чите см. вышел с.15, а также «Записки Горбачевского, издание 2-е, М., 1925, С. 113–114).

³¹В записках горбачевского первоначальные мероприятия по организации зерентуйского заговора охарактеризованы следующим образом:

«Сухинов, человек пылкого и решительного характера, раздраженный неудачей восстания и своими несчастиями, поклялся всеми средствами вредить правительству.

— Наше правительство, — говорил он часто, — не наказывает нас, но мстит нам; цель всех его гонений не есть наше исправление, не пример другим, но личное мщение робкой души.

Сия мысль укрепляла и увеличивала его озлобление: вредить правительству чем бы то ни было сделалось для него потребностью; освободить себя и всех было его любимою мыслью. Он жил только для того, чтобы до последней минуты своей жизни быть вредным правительству. Любовь к отечеству, составлявшая всегда отличительную черту его характера, не погасла, но, по словам самого Сухинова, она как бы превратилась в ненависть к торжествующему <правительству>, Сухинов и его товарищи жили в Горной конторе в доме, принадлежавшем одному солдату Семеновского полка, сосланному по известному делу полковника Шварца. Зная, что Соловьев и Мозалевский не согласятся участвовать в каком-нибудь предприятии, Сухинов таил от них свои намерения, но не скрывал своей злобы против правительства.

Решившись на что-либо однажды для исполнения предпринятого им дела, он не видел уже никаких препятствий, его деятельности не было границ; он шел прямо к цели, не думая ни о чем более, кроме того, чтобы скорее достигнуть оной. Его характер, твердый и настойчивый, не терпел отлагательства; предаться на произвол судьбы и ожидать спокойно от нее одной — было для него величайшим несчастием. В бедствии и в неволе он считал не только правом, но долгом искать собственными силами свободы и счастия; к тому же его душа искала всегда сильных потрясений; посреди опасности только он находился в своей сфере. Намерение Сухинова было освободить всех членов тайного общества, содержавшихся в Читинском остроге, и бежать с ними за границу. Он замыслил составить заговор и посредством доверенных людей взбунтовать всех ссыльных, находившихся в семи нерчинских заводах и в 20 рудниках, вооружить их по возможности, идти с ними на Читу и привести в исполнение свое намерение. Освободив же государственных преступников, — или тотчас бежать за границу, — или действовать по их согласию для достижения какой-либо цели.

Чтобы исполнить сие предприятие, Сухинов вверился двум ссыльным, которые ему казались способными ко всему, и сделал их главными своими агентами. Голиков, разжалованный и наказанный кнутом фельдфебель какого-то карабинерского полка, и Бочаров, сын одного богатого астраханского (кажется) купца, подвергнувшийся тому же наказанию, — были люди им избранные. Они действовали на других по наставлениям Сухинова и открыли свои замыслы Михаилу Васильеву, также бывшему фельдфебелем в одном гвардейском полку, и еще двум другим ссыльным, которых имена нам неизвестны.

Голиков, Бочаров и трое их товарищей были, каждый в своем роде, весьма замечательные люди и отличались от презренной толпы обыкновенных воров и разбойников. Ни страх наказания, ни видимая опасность не могли удержать их ни в каких замыслах; будучи доведены до крайней нищеты и унижения, не имея никакой надежды к избавлению, испытывая беспрерывно несправедливости, они были ожесточены против всяких начальств. Ненависть, злоба и мщение наполняли их сердца; разврат погасил в их сердцах чувствование своего достоинства; однако ж, при всем своем унижении, они отличались от всех других ссыльных каким-то особенным над ними влиянием - и видимо брали везде над своими товарищами поверхность. Голиков поражал всех диким и независимым своим нравом: какая-то душевная сила возвышала его над всеми другими и приводила в трепет самых закоснелых, отчаянных воров и разбойников. Тонкий и хитрый ум Бочарова и некоторая степень образованности покоряла ему развращенную и необузданную толпу его товарищей. Михайло Васильев и двое других сообщников более или менее походили на Голикова и Бочарова. Составив между собою род некоторого совета, во главе коего был Сухинов, Голиков и его сообщники приступили к действию. Они сообщили свои замыслы еще некоторым из ссыльных и начали распространять оные с удивительною скоростью между менее значительными по своим качествам негодяями. Удрученные бедствиями, без цели в жизни, без надежды лучшего жребия, развращенные и ожесточенные долговременными страданиями, ссыльные принимали с радостью предложения Бочарова и Голикова. Они не думали ни о каких важных предприятиях; не думали об улучшении своей участи; для них довольно было и того, чтобы освободиться на некоторое время от работ и от тягостной подчиненности, грабить и провести несколько веселых дней в пьянстве и различного рода буйствах: вот их цель.

Сначала Соловьев и Мозалевский ни в чем не подозревали Сухинова и не обращали никакого внимания на его сношения с ссыльными. Они часто разговаривали с ним о своем положении, и когда Сухинов начинал говорить о возможности освобождения, они старались доказать ему нелепость такого предприятия. Несогласие их мнения происходило особенно оттого, что Соловьев и Мозалевский смотрели на ссыльных без всякого пристрастия; напротив чего Сухинов видел в них качества, каких они никогда не имели. В его глазах сии люди были способны ко всяким предприятиям, были храбры, отчаянны, тверды и настойчивы в своих намерениях и потому не чужды благородных чувствований; - разврат же их происходил только от унижения и бедности. Это заблуждение погубило Сухинова и внушило ему недоверчивость к советам его товарищей, которые употребляли все средства, могущие отвратить его от обманчивых надежд и разрушить ложное мнение о качестве ссыльных. (Записки Горбачевского, издание 2-е, М., 1925, С. 219-222). См. сводку документальных данных о заговоре Сухинова в очерке Нечкиной «Заговор в Зерентуйском руднике» (Крас. Арх, Т XIII, М., 1925, С258-279) и более ранние публикации официальных материалов о последнем в «Рус. Старине», 1892, Кн. VII, C 160-161, и в «Былом», 1906, кн. VIII, с. 130-135, а также очерк С. Я. Гессена «Заговор декабриста Сухинова», М. 1930.

³²По официальным данным Сухинов был арестован не 23-го, а 24 мая 1828 г. Первые этапы следствия по делу о заговоре в материалах С.Р. Лепарского были представлены следующим образом: «Рапортом Нерчинская горная контора от 28-го числа мая сего 1825 года донесла, что 24-го числа того мая, пополудни в 3-м часу, по приезде г. управляющего тою конторою из Кадаинского на Зерентуйский рудник явился к нему ссыльный Алексей Казаков в пьяном виде и объявил, что из числа проживающих в зерентуйской казарке ссыльоно-0рабочих Павел Голиков, Василий Бочаров, Федор Моршаков, Семен Семенцов, Василий Михайлов и Тимофей (коего прозвания не припомнит) и другие, коих он поименно не помнит, числом около 20 человек согласились в ту ночь, под предводительством ссыльного Ивана Сухинова, сосланного за участие в государственном возмущении, собраться в назначенном ими месте и, учиняя побег, забрать наипервее из цейхгауза при том Зерентуйском руднике солдатские ружья с патронами, потом идти вооруженными в казармы того же рудника и принудить рабочих к побегу в ними, разбить тюрьму и освободить всех арестантов, затем зажечь все селение при Зерентуйском руднике и идти на Нерчинский завод и далее, истребляя все, что только будет упорствовать против исполнениях их желания, и что он, Казаков, лично об этом слышал от ссыльного Голикова и Бочарова, коими он к сему был соглашаем, и что он, Казаков, и обещание в том дал, но, обдумав сие злостное предприятие, решился о сем объявить с тем, что означенные ссыльные вообще все пьянствуют на счет помянутого Сухинова, который поит их для того, чтоб более возбудить в них буйства. Вследствие такого объявления от же час были приняты меры к захвату означенных ссыльных, которые все, кроме Василия Бочарова, узнавшего о доказательстве и тот же час скрывавшегося неизвестно куда, были взяты под стражу и закованы, как равно взят и Иван Сухинов под крепкий караул. Между тем для исследования сего столь важного дела и скорейшего отыскания всех злоумышленников и участвующих в оном людей сделано было наипервее словесное разбирательство , по коему один только ссыльный Голиков сознался во всех замыслах к произведению вышеозначенных злодеяний, дополняя при том, что, сверх тех предприятий, хотели еще они разбить пороховой подвал, кладовую и вынуть из них порох, денежную казну, принудить вооруженной рукой всех к бунту и побегу и, набрав таким образом сильную разбойничью шайку, идти с ней по всем заводам и рудникам, приглашая и принуждая с собой всех, и достигнуть Читинского острога, из коего освободить всех государственных преступников, наконец, что к предприятию всех сих злодеяний был и ссыльный Бочаров подготовлен помянутым Сухиновым, коим, однако ж, два другие его товарищи, а именно Вениамин Соловьев и Александр Мозалевский, не были соглашаемы и ничего о сем деле не знали, о чем и начато было той конторой производиться строжайшее исследование; показателю же ссыльному Казакову велено было управляющим идти в контору, но он неизвестно куда скрылся (Крас. Арх, Т XIII, с .23-264. О продолжении дознания см. также с 264-269).

³³В состав Следственной комиссии по делу о Зерентуйском заговоре входили: берг-гауптман Киргизов (а не Кириллов, как ошибочно указано в записке Соловьева), коллежский секретарь Нестеров и прапорщик Анисимов.

³⁴Донос Казакова сделан был не 22-го, а 24 мая 1828 г. См. прим. 32

³⁵В постановлении Военно-Судной комиссии, представленном на конфирмацию С.Р. Лепарскому, обвинительные пункты, относящиеся к Сухинову, были сформулированы так: «Ссыльного Ивана Сухинова за соглашение ссыльных Голикова и Бочарова к общему с ним побегу, принявшего злоумышление набрать партию ссыльных до 20 человек и более, с ними взять насильственно в Зерентуйском руднике и Нерчинском заводе солдатские ружья, порох, пушки и денежную казну, идти по прочим рудникам и заводам, разбивать всюду тюрьмы для присоединения к себе колодников, приглашать и принуждать проживающих отдельно в казармах рабочих ссыльных и из жителей к общему бунту, истребляя все, что только ему противиться будет, а чиновников, находящихся в Зерентуйском руднике, забрать в тюрьму и зажечь оную; усиля же свою разбойничью шайку, пробраться в Читинский острог, где освободить государственных преступников, принять тогда с ними решительный меры к дальнейшим злодеяниям; и хотя он, Сухинов, ни в чем прописанном собственного сознания не учинил, а, напротив, опровергал то разными для сего околичностями и изменениями собственных своих сознаний, но достаточно на очных ставках изобличен ссыльными Голиковым и Бочаровым, а к тому же, как он сослан в нерчинские заводу в работу за участие в возмущении против высочайшей власти, довольно доказывается виновным; почему на основании указа 1775 г, апреля 28-го дня, не домогаясь от него, как шельмованного и лишенного всех прав и доверия, собственного сознания за вышепрописанные его на сии злодейства покушения, по силе узаконений: воинских артикулов на 99-й толкования, 127-го, 135-го и 137-го с толкованием; и указа 1754 г мая 13-го, пункта 8-го учинить ему, Сухинову, смертную казнь, но сообразуясь с силою указов 1754 г сентября 30-гог и 1817г. декабря 25-го, до воспоследования разрешения наказать его кнутом тремя ударами, поставить на лице клейма и, дабы он впредь подобных к преступлениям покушений сделать не мог, заключить его, Сухинова, в тюрьму». С. Р. Лепарский конфирмовал: «Вместо того, согласно полевого уголовного уложения, главы II $ 7-го, главы 4 $40-го определяю: Ивана Сухинова расстрелять» (Крас. Арх, N XIII, С. 272). Это изменение приговора последовало 29 гоября 1829 г, но Сухинов, судя по запискам Горбачевского был кем-то ложно информирован об угрожающем ему позорном наказании кнутом, что и послужило ближайшей причиной его самоубийства. М. К. Азадовский в заметке «Загадочный документ» высказал предположение, что к зерентуйскому заговору относится найденная в Акатуе несколько десятков лет тому назад записка некоего «Ивана Бушуева» к «Тимофею Васильевичу» с предупреждением первого о грозящем ему наказагнии кнутом за какое-то воззвание к народу и замыслы цареубийства (Былое, 1925, кн. V, C 109-114). Однако само содержание этой интереснейшей записки и место ее обнаружения едва ли позволяют ее отнести к делу Сухинова.

³⁶Со слов Соловьева и Мозалевского, обстоятельства смерти Сухинова и его товарищей изложены были в записках М. Н. Волконской: «Сухинов узнал о приговоре над ним накануне того дня, когда он должен был быть приведен в исполнение. Когда вошли в его темницу, то нашли его мертвым: он повесился на балке, поддерживающей потолок, ремень от кандалов заменил ему веревку Все остальные осужденные , в числе 20 человек были выведены за околицу и здесь преданы смерти, но каким образом! Солдатам был дан приказ стрелять, но их ружья были старые и заржавленые, а сами они, не умели целить, они давали промахи, попадая то в руку, то в ногу,— это была настоящая пытка. На следующий день комендант велел похоронить мертвых, и, когда все разошлись, поклонился всем могилам, прося их прощения. Мы узнали все эти подробности от Соловьева и Мозалевского, которые были приведены к нам» (Записки М. Н. Волконской\пер. под редакцией П. Е. Щеголева, Л. 1924, с. 55). В записках Горбачевского история трагической гибели Сухинова приведена с наибольшими подробностями: «Сухинов, будучи уверен, что комендант утвердит приговор военно-судной комиссии, решился во что бы то ни стало избавиться от позора: самоубийство было единственным средством. За несколько дней до приезда Лопарского Сухинова перевели из особенной тюрьмы, где он один содержался. Намерение лишить себя жизни гнездилось в его душе; он тщательно осматривал все углы и стены тюремные и, увидя большой гвоздь, вбитый в стену недалеко от печки, над нарами, решил привести свою мысль в исполнение. В роковую ночь, по пробитии зари, когда в тюрьме погасили огни и когда беззаботные преступники, не думая, что ожидает их завтра, предались сну, — Сухинов отвязал ремень, на котором поддерживал свои железа, прикрепил оный к помянутому гвоздю, набросил на свою шею петлю и, спустив ноги с нар, — повесился. Чрез несколько минут один из арестантов, проснувшись, пошел зачем-то к дверям и задел за ноги Сухинова; ему показалось это странным; он хотел узнать, что это такое, стал искать около себя ощупью и дотронулся до тела Сухинова. Испуганный арестант начал кричать:

— Спасайте, кто-то из наших повесился!

Сей неожиданный крик поднял всех на ноги, принесли тотчас огонь, и первый предмет, который представился - это было бездушное тело Сухинова. Ремень был снят е его шеи; привели лекаря, который тотчас заметил в теле признаки жизни. Можно думать, что для возвращения оной не нужно было употребить больших усилий искусства, ибо гвоздь был вбит довольно низко, и Сухинов, желая затянуть как можно крепче петлю, спустивши ноги с нар, еще коленами касался оных. Нет сомнения, что лекарь сообразил все сии обстоятельства, но, вероятно, не зная приговора правительства и не решаясь из сострадания предать бедного Сухинова позорному наказанию кнутом, он не старался возвратить к жизни несчастного страдальца, но приказал тело его положить на телегу и отвезти в лазарет шагом, как можно тише, как будто бы для того, чтобы не произвести в нем ни малейшего сотрясения, могущего возбудить кругообращение остановившейся крови. Тотчас по привозе в лазарет тело было спущено в погреб и положено на лед» (Записки Горбачевского, издание 2-е, М., 1925, С. 230-232). Ср. краткие сведения о самоубийстве Сухинова в письме Горбачевского от 12\VI 1861 к М. А. Бестужеву (Записки Горбачевского, издание 2-е, М., 1925, С. 374) и в Записках декабриста А. Е. Розена, СПб, 1907, с. 159)

³⁷В перечне расстрелянных сообщников Сухинова данном в очерке Соловьева, имя Бондарева ошибочно поставлено вместо Федора Моршакова (см. рапорт С. Р. Лепарского от 3-го декабря об исполнении приговора и документы военно-судного дела в «Крас. Арх», Т. XIII, с. 273-274). Подробности казни, бегло отмеченные в очерке Соловьева и в воспоминаниях Волконской, переданы с наибольшей точностью в записках Горбачевского:

На другой день после смерти Сухинова начались приготовления к наказанию Голикова, Бочарова и его сообщников. Рыли глубокую яму, ставили столбы, шили саваны, делали новые и поправляли старые кнуты и плети. Соловьев и Мозалевский были привезены из Горной конторы, закованные в железа, и содержались в полиции. 2 или 3 декабря, на третий день после приезда Лепарского и смерти Сухинова, приступили к исполнению приговора. Генерал присутствовал сам и распоряжался экзекуциею. Он приказал производить вдруг все роды наказаний, вероятно для сокращения времени.

Все преступники были приведены на лобное место и охладевшее тело Сухинова между ними видимо было, которое тотчас бросили в приготовленную яму. На приговоренных к смерти надели белые саваны и первый Голиков был привязан к столбу у самого края вырытой ямы. Он был весьма спокоен и просил убедительно оставить его глаза незавязанными, но его просьбы не были уважены. Незадолго до выстрелов он начал что-то говорить:

— Я не виноват, — были последние слова, как ружейный залп вырвал у него жизнь с быстротою молнии. Бездушное тело спустилось вниз по столбу, сейчас было отвязано и брошено в яму.

Потом расстреливали Бочарова. Должно думать, что сия необыкновенная сцена подействовала на самых исполнителей приговора, ибо солдаты потеряли меткость.

Бочаров был только ранен; унтер-офицер подошел к нему, вонзил штык в грудь и сим кончил мучения бедного страдальца. Михайло Васильев выдержал залп и остался невредим. Солдаты укоротили дистанцию и начали поодиночке стрелять. Генерал Лепарский сердился, кричал, бранил офицера и батальонного командира, за то, что подчинённые их не умеют стрелять, и приказал скорее, как-нибудь, сию трагическую сцену кончить. Солдаты ранили Васильева несколькими пулями, но не убили; наконец, подскочили к нему и прикололи его штыками. С двумя последними сообщниками Голикова и Бочарова почти то же самое случилось, что и с Михаилом Васильевым.

В одно и то же время, когда одних расстреливали, три палача наказывали кнутом и плетьми других приговоренных к сим наказаниям. Невозможно представить себе всех ужасов сей кровавой сцены. Вопли трех жертв, терзаемых палачами, командные слова, неправильная пальба, стон умирающих и раненых — все это делало какое-то адское представление, которое никто не в силах передать и которое приводило в содрогание самого бесчувственного человека. (Записки Горбачевского, издание 2-е, М., 1925, С. 232-233). См. рапорт С. Р. Лепарского от 4 декабря 1825 г на имя начальника Главного штаба о негодности ружей, обнаружившейся «при расстреливании осужденных преступников» (Кр. Арх. Т. XIII, С. 275).

³⁸Строки о Лепарском в очерке Соловьева вызвали специальный «Ответ на отзыв о генерале Ленпарском, сделанный в биографии ссыльного Сухинова», напечатанный М. Юзефовичем в «Рус. Архиве», 1870, № 10, ч. 1927-1936. В этом «ответе» М. Юзефович как сослуживец Лепарского по Северскому конно-егерскому полку «положительно утверждал, что ни полк, ни командир его Лепарский, не принимали ни малейшего участия в усмирении чугуевских беспорядков» (с. 1929), а далее, со слов декабриста Н. И. Лорера, «находившегося во время подвига Сухинова в Читинском остроге», передавал, что «Лепарский находился на экзекуции вследствие полученного им на то формального предписания. Уезжая из Нерчинская после экзекуции, он заехал на кладбище, где был погребены казненные, поклонился их праху и проговорил: «Не виноват я в вашей смерти, вас казнил закон» (1931). Воспоминания Лорера совпадают с рассказом об этом И. Д. Якушкина: «Лепарский не имел возможности не быть исполнителем повеления, полученного из Петербурга, но по возвращении ему, видимо, было неловко, особенно когда он виделся с нашими дамами, которые долго смотрели на него, как на палача». (Зап. Якушкина, из-е 3-е, СПб, 1905, с 157). Однако документальные данные полностью подтверждают версию Соловьева и Горбачевского об инициативной и решающей роли Лепарского как во время конфирмации приговора Военно-Судной комиссии по делу Сухинова и его сообщников, так и при самом исполнении приговора. Так, именно Лепарский заменил расстрелом приговор всех подсудимых к разным степеням телесных наказаний (см. Крас. Арх, Т. XIII, с. 272-273). Им же были разработаны все детали «обряда» предстоящей казни в особой секретной записке от 28 ноября 1828 года (см. текст ее в «Былом», 1906, кн. V, с. 37-38).

------------

Мы в Фейсбуке

Мы во Вконтакте

Мы в Телеграмме

ugluka@mail.ru