К ОГЛАВЛЕНИЮ РАЗДЕЛА

ВНИМАНИЕ, ЭТОТ САЙТ БОЛЬШЕ НЕ ПОДДЕРЖИВАЕТСЯ

НАШ НОВЫЙ АДРЕС (И там нет рекламы!)

http://decabristy-online.ru

Раиса Добкач.Выбор Пензенского полка на Декабристы-онлайн.ру

Раиса Добкач. Выбор Пензенского полка (исследование-реконструкция в четырех частях, по материалам следственных дел) ...Признаюсь, что эта история меня зацепила, вызвала эмоциональный отклик. Кусочки мозаики я выкладывала например здесь ("Плюс Пензенский пехотный полк") и здесь ("История Х класса Иванова") (в этих первых постах было некоторое количество фактических ошибок, вызванных недостаточным знакомством с материалами на тот момент). Теперь же хочу рассказать это подробно. ...Потому что тут оказался и драматизм событий, и драматизм характеров – и, конечно, очередной вариант ответа на вопрос «можешь выйти на площадь?..» - из числа вечных вопросов русской интеллигенции, вновь актуальных в текущих условиях. Здесь площадь – украинская снежная степь, здесь восстания проводятся в отсутствие всякого интернета, и так получается, что отрезанные друг от друга – вне связи, вне надежной информации – участники событий свои последние решения принимают поодиночке. 3 января между деревнями Трилесы и Пологи расстрелян картечью восставший Черниговский полк. Однако волна южного восстания еще катится – и, откатываясь, оставляет право последнего выбора четверым, совещающимся на квартирах Пензенского пехотного полка в местечке Старый Константинов. Их останется двое… и двое, потому что сказанные слова проведут черту между однополчанами и однопартийцами. Дальше – тишина. «…После Спиридов поехал с Тютчевым в Константинов к Громницкому и Лисовскому. Он предложил начать восстание, спрашивая предварительно, полагаются ли они на своих солдат, готовы ли роты? — Нет,— отвечали единогласно Громницкий и Лисовский,— мы не успели приготовить ни одного солдата. Спиридов дал заметить, что почитает это неисполнением принятых на себя обязанностей, на что Лисовский с жаром вскричал: — С. Муравьев требовал, чтобы мы действовали на солдат медленно; Бестужев-Рюмин говорил мне лично, равно как и всем, что восстание начнется не ранее августа 1826 года; поэтому я действовал сообразно с принятыми на себя обязанностями; клянусь всем, что для меня свято, что к назначенному времени вся рота пойдет за мною в огонь и в воду. Громницкий оправдывал свое поведение тем же условием медленно действовать… …Наконец, после долгих рассуждений, Спиридов и Тютчев, видя, что невозможно никого уговорить, уехали». Так пишет Горбачевский. Горбачевский пишет правду. Как мы выясним дальше, почти правду. Последний акт Южной трагедии … Князь Сергей Петрович Трубецкой, описывая свой первый допрос у императора Николая, вспоминает, как Николай Павлович кричал на него: «Гвардии полковник князь Трубецкой! Как могли вы с вашим именем, с вашим положением в обществе… рядом с такой швалью?!» Николай Павлович, возможно, искренне не понимает – как можно? Почему-то мне в этой связи упорно представляется похожая сцена: когда 5 февраля пред светлые очи императора предстал майор Спиридов, Николай I (которому, вероятно, уже доложили, в какой компании оказался персонаж), с пафосом увещевает: «Внук адмирала Спиридова! Внук князя Щербатова! Рядом с ТАКОЙ швалью!..» И точно – вот она, шваль. С частью героев этой истории мы уже знакомы – теперь посмотрим чуть ближе на последнего участника пензенской четверки Даже на фоне прочих славян – из небогатых и разоренных семей – семейство Лисовских – воистину выделяется. В формуляре у Лисовского значится «за отцом три крепостных души», однако к 1826 году уже нет ни этих крепостных душ, ни отца – а у вдовой матери есть из имущества «только деревянный домик маленький в Кременчуге», мать же с сестрой зарабатывают «собственными трудами», в том числе пошивом женского белья и прочим рукоделием; брат же Лисовского служит здесь же в Пензенском полку унтер-офицером (до офицера еще не дослужился). Он же, Николай Федорович Лисовский – один из самых безграмотных – собственно, вот здесь мы уже видели как в подлиннике пишет Лисовский (дальше я буду цитировать следственные дела из 13 и 19 томов, не сохранившие, к сожалению, авторскую орфографию) – и если казус орфографии Тютчева (кстати, не самого бедного среди славянских юношей) – скорее случай медицинский, к тому же, как можно понять из сибирской переписки, у Тютчева основной разговорный язык все-таки французский – то Лисовский пишет так сам по себе. Потому что за его плечами всего-то образования, что три класса народного уездного кременчугского училища. Между тем обратите внимание – безграмотный, недалекий – а при этом какой великолепный донос пишет Николай Лисовский на своего бывшего начальника по тайному обществу и батальонного командира. Зарыл, дескать, сволочь, свои тайные бумаги – желаю содействовать раскрытию адского заговора… и это в то время, как Михаил Матвеевич – картинно и чуть неестественно раскаиваясь и приметно наезжая на Бестужева и артиллеристов – одновременно изо всех сил пытается прикрыть членов «8-го пехотного округа» (включая и Лисовского), посредником которого он был назначен – дескать, пощади, Государь, они все самые отличные офицеры и недеятельные члены, в тайном обществе ни хрена не делали и даже не старались в пользу оного, а только службу исправнейше исправляли – «не знали ни настоящей цели, не читали листков Конституции, а были в обществе по товариществу… не токмо не приуготовляли солдат, но доводили части им вверенные до надлежащей степени… простите, Великий Государь, что преступник осмеливается просить за других…». Когда Спиридову в первый раз представляют показание Лисовского насчет сокрытия бумаг – видно, что Михаил Матвеевич взбешен – но волнует его, судя по всему, не судьба документов – он не сомневается в том, что слуги выполнили его приказание и бумаги сожгли – а судьба слуг, которых теперь затаскают по допросам и вообще неизвестно что сделают (их действительно долго таскали, но в итоге отпустили). Специально начав с цитаты из мемуаров Горбачевского (или того «коллективного мемуариста», кого мы привыкли считать Горбачевским), я дальше буду сознательно абстрагироваться от мемуаров и опираться только на мозаику из следственных дел. Проблема в том, что при работе с данным комплексом следственных дел я сознательно исхожу из «презумпции лжи» - иначе говоря, я совершенно уверена в том, что вся «пензенская четверка» на следствии лжет: что все их «искреннее раскаяние» на самом деле липовое, и все их рассуждения о том, что они… (в обществе были случайно, действовать не желали, только и мечтали, как бы удалиться и/или донести и проч.) – в общем, доказать не могу, но – как говорит Станиславский - не верю.Таким образом, я сама себе поставила сложную задачу: имея четверых основных участников событий, ни один из которых по-разным причинам не говорит правды (и двух с половиной свидетелей, из которых Андрей Борисов тоже не из откровенных – к тому же видит только часть диспозиции, а Мазган непосредственного участия в событиях не принимает, а еще есть, как выяснилось, «и примкнувший к ним Зарецкий»), нужно реконструировать ход событий в Пензенском полку. Теперь, когда мы уяснили себе этот небольшой следственный казус, вернемся собственно к событиям января. Еще раз напомню первоначальную диспозицию. В канун Нового года (здесь у нас начинаются сложности с хрометрированием событий – а именно это, точные даты и возможность получения информации на ту или иную дату – как раз важны для нас для понимания мотивировки участников) отставной Андрей Борисов проезжает через штаб-квартиру 3 корпуса в Житомире (до этого Андрей уже успел сделать несколько кругов по разным членам тайного общества, мы его предыдущие разъезды для простоты дела опустим). Здесь он встречается с членами тайного общества, среди которых наибольшую активность проявляют Иванов и Киреев: получив известия об открытии общества и о начавшихся арестах, юноши совместно решают о том, что необходимо «защищать свою жизнь», и что «лучше умереть с оружием в руках, чем в казематах». Они снабжают Андрея кучей писем к членам общества в 8 артбригаде, Пензенском полку и (предположительно) Троицком полку и велят немедленно ехать с этими письмами – сначала обратно к брату и Горбачевскому в 8 артбригаду, а оттуда в Пензенский полк – поднимать восстание всех заинтересованных частей 3 корпуса. На дворе примерно 30 или 31 декабря. И вот тут у нас начинается путаница – мы знаем, что в это время восстание Черниговского полка уже началось – 30 декабря Муравьев вступил в Васильков. Однако какие вести к этому времени дошли до Житомира? Кажется, к этому времени они знают только о том, что был приказ об аресте Муравьевых – но еще не знают о начавшемся восстании. Впрочем, вот что показывает Киреев: «… узнав, что Муравьев принял уже решительные меры действовать, что общество открыто и что рано или поздно мы будем взяты… я писал к Петру Борисову письмо, в котором говорил ему, что Муравьев, вероятно, будет идти на Житомир и что они хорошо бы сделали, если бы, соединясь с пензенцами, дали ему помощь…» Петр Борисов (с письмами Андрей приезжает в Новоград-Волынский – по показанию Петра на дворе уже 1 января), показывает в том же духе: «вооружив вверенные нам части войск я и другие члены думали исполнить клятву данную Бестужеву в собрании бывшем у Андреевича... я предполагал соединиться с Муравьевым-Апостолом и подкрепить его ибо хотя не слыхал еще о возмущении Черниговского полка, но полагал что Муравьев не оставит им предпринятого зная решимость и твердость его характера». Наконец, вот что показывает сам Андрей (которому следствие задает тот же вопрос – дескать, хотели ли соединиться с Черниговским полком или восставать сами по себе?): «Мы хотели защищать свою свободу и жизнь, но отнюдь не делать отдельного бунту…. Комитету угодно чтобы я сказал: что желал соединиться с Муравьевым, но о возмущении его узнал я на обратной дороге, когда Муравьев был уже разбит и арестован» (на обратной дороге – это, по-видимому, уже по возвращении из Пензенского полка, но в какой именно момент – мы не знаем). Итак, для нас важно то, что ни у кого из славян – участников событий – нет никакой определенной информации о начавшемся восстании Черниговского полка – только твердая уверенность в том, что Сергей Иванович такой человек, что наверняка не предаст и не бросит. Петр не колеблется: он тут же снабжает брата дополнительными письмами к Тютчеву и Громницкому («в коих изобразил грозу сбирающаюся над главами преобразователей, напоминал им о клятве и честном слове, данном нами Бестужеву и предлагал, возбудя в солдатах революционный дух, идти в Новоград Волынской») и уговаривает Горбачевского написать от себя еще дополнительное письмо к Спиридову (официально назначенный посредник артиллеристов пишет официально назначенному посреднику пехотинцев!). Сам Горбачевский на следствии тщательно отбояривался от этого письма и вообще от всего, что связано с приездом Андрея Борисова – ой, письмо? Ой, я ей дал письмо? А, точно, я ему послал… я его послал… да, в общем, послал я его, понимаете! И вообще он, Борисов, денег хотел на дорогу – так поэтому я его послал… в Пензенский пехотный полк… за деньгами… я его послал, я его послал! Мы не знаем, правду ли пишет Горбачевский – однако Петр Борисов также свидетельствует о том, что (в отличие от него самого) Горбачевский колебался. Впрочем, возможно, Петр хочет выгородить приятеля и взять больше вины на себя. Нам же опять-таки важны две вещи: когда Андрей уехал из Новоград-Волынска в сторону Староконстантинова и какую информацию о передвижениях войск он успел к этому времени получить. Петр показывает, что Андрей выехал из Новоград-Волынска вечером третьего января – то есть он пробыл у брата и артиллеристов около двух суток, и все это время ему искали лошадей. Пензенцы показывали дату первого приезда Андрея в полк по-разному «второго или третьего января», «в начале января» - наконец, Лисовский в одном из показаний указывает «третьего января в два часа ночи» - это можно понимать и как в ночь со второго на третье января, и как в ночь с третьего на четвертое января. Почему это важно? Во-первых, потому, что как мы помним, третьего января черниговский полк был уже разгромлен – но об этом никто еще не знает. Во-вторых, у нас есть еще одно важное указание на планы заговорщиков – приглашая действовать Пензенский полк, Петр и остальные все еще рассчитывают на помощь Ахтырского гусарского полка (и об этом тоже говорится в показаниях). Дело в том, что еще раньше в Любар от артиллеристов уехал Бечаснов – его поездка легко прослеживается по имеющимся в следственном деле рапортам начальствующих лиц, поэтому мы точно знаем, когда именно Бечаснов вернулся – он возвращается аккурат третьего января с плохими известиями: как раз на его глазах дом только что арестованного Артамона Муравьева опечатывают, после чего юноша поспешно уезжает (а о том, что у Артамона еще раньше побывали сперва Муравьевы-Апостолы и Бестужев, затем Андреевич, и что Артамон еще раньше отказался действовать, артиллеристы не знают). Но, как мы увидим дальше, Андрей Борисов, приезжая из Новоград-Волынска в Староконстантинов, о крахе надежды на ахтырских гусар еще не осведомлен (это будет видно по той информации, которую он даст в Пензенском полку) – таким образом, он уехал раньше возвращения Бечасного или не пересекся с ним. Оставим теперь артиллеристов, и я не буду здесь рассматривать те лихорадочные действия, которые еще попытался предпринять Петр (включая еще связи с окрестной шляхтой и проч.). Андрей ночью приезжает в Староконстантинов – здесь квартирует не весь Пензенский полк, а роты Громницкого и Лисовского. Еще раз напомню: в Пензенском полку к этому моменту имеется шесть членов тайного общества (было семь, но известный нам подпоручик Фролов к этому времени переведен из полка в корпусную штаб-квартиру в Житомире, где оказывается в объятиях уже хорошо нам знакомого Иванова). Среди них старший – по всем параметрам – по возрасту, чину и положению в тайном обществе – майор Спиридов, назначенный посредник «пехотной славянской управы», командир второго батальона Пензенского полка. Но сам Спиридов квартирует не в Староконстантинове, а в батальонной квартире в Красилове – и туда езды около тридцати верст. Громницкий и Лисовский, ротные командиры – его непосредственные подчиненные. Еще один командир роты (но уже другого, первого батальона) – Алексей Тютчев. И Тютчев тоже квартирует отдельно – в деревне Кузьмине «около 8 верст». Кроме того, имеется подпоручик Мазган (или Мозган) – у которого мозгов, как мы уже видели, не очень много, и отдельной частью он не командует. А еще – полковой казначей поручик Петр Зарецкий, которого якобы записали в тайное общество заочно «со слов Тютчева, который уверил Бестужева в том, что тот хороший малый». В принципе расстановка сил тайного общества в Пензенском полку очень сильно напоминает таковую же в Черниговском – как минимум здесь есть батальонный командир (опытный, воевавший фронтовик) и трое ротных. Мы помним, что в Черниговском полку этого оказалось достаточно для того, чтобы восстал почти целый полк (за исключением одной роты). Парадокс ситуации в том, что Андрей имеет с собой кучу писем – но ЛИЧНО он знает в Пензенском полку ровно одного человека – Петра Громницкого. Громницкий – из числа старых членов Общества соединенных славян, давний приятель братьев Борисовых. Вскоре после основания славянского общества Андрей вышел в отставку и уехал – в Лещинских лагерях его не было, остальные члены в Пензенском полку были приняты позже и без него. Поэтому он никого не знает - и его, соответственно, тоже никто не знает. В поисках Громницкого Андрей выясняет, что тот ночует у незнакомого ему Лисовского – и там же ночует Петр Зарецкий. Вот к ним-то троим на квартиру и вламывается Андрей глубокой ночью. Действие первое: Борисов, Громницкий, Лисовский, Зарецкий... В феврале на первых допросах Громницкий и Лисовский показали примерно одинаковую информацию о приезде Андрея и о своей реакции (вообще есть подозрение, что пензенцы – арестованные все примерно в одно время – 25-26 января и с неизбежностью уже ожидавшие ареста – успели хотя бы частично договориться о показаниях; их первоначальные версии тех или иных совместных событий очень сильно похожи, и показания начинают существенно расходиться только в мае под давлением Чернышева). Итак, вот что примерно говорит Андрей: «9-я, 7-я дивизии и много полков 2-й армии уже соединились и будут действовать против правительства. Гусары нашего корпуса с своей артиллерий тронулись с места и идут форсированным маршем к тем полкам на подкрепления, она дожидает вас, непременно поспешите, если умирать, то лучше с оружием в руках, нежели гнить в цепях вечно» (показания Лисовского) «Прибыл к нам Борисов… с уведомлением, что 9-я и гусарская дивизии нашего корпуса уже выступили в поход, что 2-я армия должна скоро начать действия, что он прислан с извещение к нам, дабы мы с своими частями выступили в Новоград-Волынск, где соединясь с артиллериею, должны вместе следовать на Житомир, потом на Киев и наконец в Бобруйск, где ожидать дальнейших распоряжений. Чей это был план, мне неизвестно» (показания Громницкого) Обратите внимание на войска, которые фигурируют в этих показаниях. Вон сколько войска уже бунтует! Мы уже видели в статье «Запорожцы пишут письмо турецкому султану», сколько легко заговорщики порой выдавали желаемое за действительное, и как несколько артиллерийских офицеров легко превратились в 60 тысяч штыков. Что же, Андрей сознательно врет, обманывая соратников, или обманывается сам, не имея достаточной информации? План, который излагает Андрей (идти на Житомир, потом на Киев и Бобруйск) – это план его брата, Петр показывал аналогично на следствии, поэтому мы можем быть уверены в том, что Громницкий запомнил правильно. Однако важна интенция - о поражении восстания в Петербурге все уже давно знают. И поэтому не могут в той или иной степени не догадываться, что восстание на юге обречено – сколько бы войск в нем не участвовало. Отсюда «лучше умереть с оружием в руках». «9-я дивизия» - в нее входит, собственно, Черниговский полк (и его участие в мятеже, как мы видели, не подвергается сомнению). Слухи о том, что «2-я армия готова» - это, скорее всего, именно слухи, основанные на общей обстановке (слух об аресте Пестеля достиг 3 корпуса примерно одновременно со слухами о разгроме восстания 14 декабря; а общую информацию о тайном обществе во 2-й армии славяне получили во время Лещинских лагерей, а Андрей, соответственно, от брата и других артиллеристов). Самое существенное же здесь – гусарская дивизия. Мы уже предположили, что Андрей выехал из Новоград-Волынска до того, как получил известие об аресте Артамона Муравьева. По дороге он видит перемещение гусарских и конноартиллерийских частей и естественным образом принимает эти перемещения за концентрацию сил мятежников, идущих на соединение! А на самом деле? А на самом деле, как мы знаем, конная артиллерия как раз 3 января участвует в подавлениимятежников, и туда же, наперерез предполагаемому движению Черниговского полка, стягиваются гусарские полки. Вот чем обернулись надежды тайного общества на Ахтырских гусар. Что отвечают Громницкий и Лисовский в ответ на речи Андрея? Основная их версия примерно такая же, как была у Горбачевского – мы ему для вида пообещали содействие, чтобы отослать его побыстрее и подальше, а на самом деле восставать мы не хотели и исполнить свое обещание вовсе не собирались. «Я возражал сначала, что нельзя действовать столь поспешно, наконец исполнил его желание, обещав решительно действовать» (показания Громницкого). Лисовский (он особенно активно изображает из себя невинную овечку на следствии, которая только и мечтает, как бы удалиться из адского заговора) указывает еще жестче: «Мы сказали ему, что действовать не будем, но видев усиленные его требования, решились обмануть, сказав, что мы будем, но с тем, чтобы до нашего прихода они бы со своей артиллерией ни под каким видом не трогались бы с места…» Далее мы узнаем, что заодно Громницкий и Лисовский отговаривают Андрея ехать с письмами в соседний Троицкий полк, где имеются якобы два ротных командира Киселевич и Ярошевич – члены тайного общества, принятые Ивановым. И уверяют его, что время дорого и поэтому ехать в Троицкий полк ему совсем не нужно – когда они со своими ротами выступят в поход, то как раз заодно Троицкий полк стоит по дороге, и они сами свяжутся с незнакомыми им доселе Киселевичем и Ярошевичем и увлекут их общим движением. Отметим, что когда Громницкий и Лисовский дают свои первые показания, Андрей Борисов еще даже не арестован – его схватят только в конце февраля и привезут в Петербург в середине марта (найти отставного с простой распространенной фамилией Борисов – задачка для бюрократической машины Российской империи примерно того же масштаба, что и «Х класса Иванов»). Когда же Андрея допрашивают, наконец, в марте, он показывает вроде бы сходно с показаниями Громницкого и Лисовского: «Громницкой и Лисовский обещались идти по смене с караула их рот и снабдении их патронами; поезд же мой в Троицкой полк к капитанам Ярошевичу и Киселевичу с тем же предложением они мне отговорили, сказав что когда они сами пойдут, то и роты сих офицеров присоединят к себе» Итак, у нас есть первая версия – очень стройная. Громницкий и Лисовский обманывают Андрея, Андрей верит – и уезжает в ожидании действий артиллеристов. Разумеется, первый же вопрос, который возникает в данной связи: правду ли говорят Громницкий и Лисовский на следствии насчет того, что они обманули Андрея и действительно действовать не собирались? Или, может быть, они все-таки в тот первый момент были настроены поддержать восстание – и передумали позже? Отметим, что следствие после этой первой серии допросов больше событиями в Пензенском полку не интересуется: Чернышева гораздо больше занимают крестики-нолики, до середины мая он трясет участников Лещинских лагерей на тему о том, кто какой крестик поставил (а также сколько членов императорской фамилии собирались замочить) и все остальные сюжеты потихоньку сливаются. К тому же, заметим еще раз, следствию вряд ли выгодно до конца расследовать боковые истории о «неслучившихся восстаниях» - хватит с них и имеющихся, тем более что начальство 1-й армии и Третьего корпуса скомпрометировано по самые уши и наверняка заинтересовано в том, чтобы под шумок не всплыло еще чего-нибудь лишнего. Так бы, вероятно, этот сюжет и не возник заново, если бы Лисовский внезапно не перестарался… а перестарался он по вроде бы случайному поводу. 29 марта ему задали вполне обычный вопрос – принадлежал ли к тайному обществу поручик Пензенского полка Зарецкий и какое принимал участие в действиях? Вот тут я выкладывала целиком этот продукт удивительного следственного творчества Лисовского, здесь процитирую еще раз частично: «Но когда приехал Борисов… приглашать нас к возмущению, то я, вызвав Зарецкого, сказал ему, что так как ты увлечен в сие общество невинно и я тоже по несчастному случаю, то пойдем к полковому командиру и объявим о Борисове, пусть его схватят; и тем уничтожим пагубные их намерения, прибавив, что ты видишь теперь ясно несчастие, в которое мы попали. Но вместо ответа и согласия он сказал, чтобы я не смел об этом и думать, называя сие малодушием». Зарецкий находится под следствием военно-судной комиссии в Могилеве: пока показание Лисовского пересылают в Могилев, пока ответные показания Зарецкого возвращаются в Петербург – дело происходит уже 18 мая. Отметим, что к этому времени следствие в Петербурге фактически закончено, так называемые «записки о силе вины» участников уже подписаны – поэтому вся последующая разборка между «пензенской четверкой» (и примкнувшим к ним Зарецким) продолжается до 30 мая (!), но итоги расследования, похоже, уже никому даже в обвинения не попадают. Для начала Зарецкий, разумеется, решительно отрицает, что Лисовский предлагал вместе с ним донести полковому командиру о приезде Борисова (и да, я уверена в том, что Лисовский выдумал эту деталь для лишнего доказательства собственной благонамеренности – возможно, в надежде на то, что Зарецкий далеко и опровергнуть его показания не сможет. С другой стороны, мы уже знаем, что Лисовский – помните письмо о сокрытии бумаг Спиридова – перед прямым доносом не останавливается; да и нынешние его показания написаны таким хитрым образом, чтобы одновременно и нашим и вашим). Вместо этого Зарецкий сам показывает, что уговаривал Громницкого и Лисовского не слушать Борисова и не восставать и собирался донести в случае их согласия на восстание, однако «но они втайне от Борисова мне сказали, что они никогда к тому не приступят, а скажут ему, чтобы он ехал к майору Спиридову… по выезде же Борисова я опять уговаривал Лисовского и Громницкого, в противном же случае я располагал так, что ежели они согласны будут выводить командуемые ими роты, то в то время хотел дать знать полковому командиру, но они мне говорили, что никогда этого не сделают и майора Спиридова не послушаются, ежели бы он и согласен был на то, и раскаивались, что они завлечены в такое общество». Итак, мы не знаем, кто на кого собирался первым донести (скорее всего, эти угрозы доносов произносятся только для следствия). Но – если исключить версию о том, что Зарецкий в свою очередь успел сговориться с Громницким и Лисовским – кажется, мы имеем подтверждение того, что Громницкий и Лисовский не врут. Они действительно обманули Борисова, сами же действовать не хотели и не собирались. Или, по крайней мере, оставили мысль о восстании вскоре после его отъезда. Отметим здесь еще, что Зарецкий – не слишком информированный член тайного общества, в Лещине его не было – и ему, возможно, не говорят ВСЕГО – так как мотивы, по которым Громницкий и Лисовский отказываются от восстания – как мы увидим дальше, возможно, далеки от верноподданных. «Но что его отправили к Спиридову – это точно» - подтверждает Лисовский. Однако еще ранее Громницкий показывал по-другому: «желания же его быть у Тютчева, квартировавшего в 10 верстах от города, мы отклонить не могли». Здесь есть некоторая загадка, потому что далее мы знаем, что Андрей действительно не поехал к Спиридову, а поехал к Тютчеву. Так куда же его отправили, и куда же он действительно собирался ехать? Из фразы Зарецкого «никогда этого не сделают и майора Спиридова не послушаются, ежели бы он и согласен был на то» - следует скорее, что Громницкий и Лисовский панически боятся , что Спиридов может быть согласен – и, похоже, подозревают именно то, что он будет согласен. А стало быть, они заинтересованы скорее не допустить, чтобы Борисов ехал к Спиридову (как не допустили они, чтобы он ехал в Троицкий полк). Сам Андрей показал, что он поехал к Тютчеву – у него, как мы помним, исходно были письма и к тому, и к другому – может быть, он поехал к Тютчеву просто потому, что Тютчев квартирует ближе? Кроме того, не вполне понятно - если Борисов поверил Громницкому и Лисовскому, что они вот-вот выступят (а время дорого), то зачем он вообще еще куда-то едет, вместо того, чтобы быстрее вернуться и информировать артиллеристов? Может быть, все-таки Громницкий и Лисовский сыграли свои роли недостаточно убедительно? Сам Спиридов еще в феврале показывал (и как увидим далее, совершенно откровенно врал): «Борисов хотя имел поручение ехать ко мне, но на вопрос Громницкого почему не едет, он ответствовал, что майор наверное на сие не согласится. Сие потому, что артиллерийские офицеры очень знали противность моих мыслей насчет злодейств и междуусобий…» Однако есть одна загадка: специальные агенты по 1-й армии, постфактум тайно собиравшие информацию по войскам Третьего корпуса, донесли, что «к Спиридову от Муравьева-Апостола был прислан какой-то артиллерийский офицер с уведомлением о начале возмущения; но Спиридов был тогда в нетрезвом виде и сей офицер, не могши его разбудить, уехал обратно к Муравьеву». Спиридов на следствии решительно отрицал приезд незнакомого артиллерийского офицера: «сие очень странно, ибо я никогда не упивался до такой степени без памятства… ибо если бы я знал сие, то конечно сказал бы кому из офицеров со мною одного полка, которые принадлежали Обществу, а то никто сие от меня не слыхал…» - утверждение о том, что «никогда не упивался до такой степени», оставим на совести Михаила Матвеевича. Однако он, конечно, проговорился – только что он изображал из себя покаянную верноподданную овцу, которая только и мечтает, как бы удалиться из тайного общества и донести по возможности, и вдруг «конечно сказал бы членам тайного общества» (вот на таких-то проколах и приходится их ловить). Тем не менее я склонна думать, что если такой офицер, доехавший до Спиридова, существовал, то это был не Андрей Борисов – он же штатский, в партикулярном платье, так что вряд ли его бы опознали как «артиллерийского офицера». Тогда кто? Гонцов, как мы помним, было трое (и все они действовали независимо и не знали друг про друга) – Борисов, Бечаснов и Андреевич. Бечаснов после поездки в Любар вернулся в свою роту, ехать в Красилов ему – в противоположную сторону, к тому же у Бечасного есть очень заметная внешняя примета, по которой его опознают в любых донесениях – он очень маленького роста, здесь же в донесении по 1-й армии никаких выделяющихся особенностей внешнего вида артиллерийского офицера не указано. Я склонна думать (доказательств у нас, разумеется, нет), что до Спиридова еще раньше доехал Андреевич – его разъезды плохо документированы; и на следствии, на первом этапе, он не был из числа откровенных (а потом его уже не спросили). И в таком случае мы, возможно, имеем еще одну трагическую случайность – поезд Х, идущий из точки А в точку Б разминулся с поездом Y в точке С… Прервемся в этой точке. Громницкий и Лисовский с вероятностью решились не выступать. Андрей Борисов едет за поддержкой к Тютчеву. Действие второе: те же - и Тютчев. «Ачтавной барисав был прислан ат Гарбачевскава КаМне Громницкаму и к Лесовскаму и к Спиридаву сив вестиям абатКрытия опшества и приглашениям воуружыть вериныя нам Чясти И Следавать снимъ и где онъ мне далъ записки Гарбачевскава сваево брата барисава Киреива И Камисенера Иванава априглашении и убедитилнай прозбы дествавать и лична прасимы были барисавымъ Что бы начять деставать… Но… мы непритпринимали и неимели намериня къ дествавани А барисаву была абявлина Что мы ежыли начнемъ дествавать то въ Местесонымъ дадимъ вамъ знать Сетимъ атветамъ онъ и паехалъ, благаразумия намъ васпретила Сие изделать» Так показывал сам Тютчев еще в феврале – и тут он солидарен с Громницким и Лисовским – дескать, действовать не хотели, но Борисову на всякий случай сказали – мол, действовать будем, ожидайте известий. Его вообще не слишком сильно терзают на следствии: его орфография – лучшая охранная грамота (нет, он не нарочно для следствия так пишет – из других источников известно, что он так пишет всегда, но вряд ли следственному комитету тоже хочется читать ЭТО в повышенных количествах). Однако тогда же, в феврале, мы впервые узнаем и несколько другую версию о действиях Тютчева. «Он (Андрей) отправился к Тютчеву и спустя два часа возвратился с ним, хотя мы и просили Борисова, не возвращаясь от Тютчева, а прямо ехать в Новоград-Волынск. Тютчев решался выступить и приехал к нам советоваться, как бы сие удобнее исполнить. Больших усилий стоило Лисовскому и мне отсрочить выступление, обещанное Борисову в тот же день. Кончилось тем, что Борисов уехал, ожидая известия чрез нарочного верхового о приближении наших рот. Тютчеву, по отъезде Борисова, мы представили всю важность предприятия, на которое он решался, и он остался покойным…» - так показывает Громницкий – и далее добавляет в другом месте «Тютчев был отклонен нами, но, впрочем, и он не мог бы действовать, ибо часть его не была готова, как он сам позже объявлял. О неготовности части Лисовского и моей мы говорили пред Спиридовым и Тютчевым, что в 826 году мы успели бы приготовить их, но внезапный теперешний случай заставляет нас не действовать»… Итак, мы впервые узнаем, что Тютчев хотел и собирался действовать. И что его якобы отговорили – причем отговорили, возможно, не из верноподданных соображений, а то причинам трезвым и практическим – рота Тютчева не была готова, так же и роты Лисовского и Громницкого. Вот если бы попозже… Наконец, уже в мае Зарецкий показывает так: «капитан Тютчев хотя и говорил поручикам Лисовскому и Громницкому, чтобы выводили командуемые ими роты для соединения с 8-ю артиллерийскою бригадою, но они противны были его намерению и уговаривали его оставить злое намерение, на что согласился капитан Тютчев, чему последовал и поручик Борисов, и вместе все раскаявшись, что они намеревались приняться на злое дело, и с тем поручик Борисов отправился к своему месту, после того вскорости слышно было о возмущении в Черниговском пехотном полку (выделено мною – РД), тогда и более я слышал раскаяния их». Думаем над этим отрывком и пытаемся сопоставить и сделать выводы. У нас есть два подтверждения о том, что Тютчев собирался действовать. Рассказ о том, что «все вместе они раскаялись» - скорее всего рассказ для следствия. Мы можем думать о том, что в момент приезда Тютчева совещающаяся тройка (или четверка вместе с Зарецким) все еще не знают о восстании Черниговского полка (хотя на дворе, по-видимому, УЖЕ четвертое января) – о восстании они узнают «вскоре» (непонятно, то ли сначала просто о восстании, то ли о том, что восстание уже закончилось) и тогда сильнее раскаиваются – может быть, раскаиваются в том, что отказались пойти восставшим на помощь? А что, если их отказ был связан как раз с тем, что первоначально они не поверили и недостаточно доверяли Андрею Борисову? Вспомним еще раз – Лисовский, Зарецкий и Тютчев Андрея не знают Громницкий его не видел давно, Андрей действует не по поручению руководства тайного общества. Тютчев в итоге соглашается с тем, что он был не против восстания - при этом он явно хватается за довольно выгодную ему трактовку Зарецкого и добавляет (19 том, поэтому уже в нормальной орфографии): «…я действительно приглашал вывесть им верные роты, но они уговорили меня таким образом: «Неужели ты не видел своего заблуждения?» тогда мы все тут же раскаялись, я им сказал: «Я вижу, что мы должны навсегда погибнуть от нашего необдумания». Теперь я оторвусь от следственных дел и сделаю небольшое лирическое отступление по поводу действующих лиц. Алексей Иванович Тютчев – к нему как-то принято относиться не слишком серьезно вот и Нечкина в своей ранней монографии указывает: «горький пьяница, совершенно безграмотный» - типа, что с него взять-то. Признаюсь, мне эта характеристика кажется однобокой и несправедливой. По всем источникам видно, что к Тютчеву вообще и все время – товарищи по обществу, рядовые в полку, будущие крестьяне в селе Курагино и проч. – очень хорошо относятся, несмотря на все, так сказать, упомянутые особенности. Потому что – легкая душа: он и пить, он и петь, он со всеми дружен – и с Борисовым, и со Спиридовым, и с Муравьевым, он с легкостью необыкновенной организует эту «встречу цивилизаций» и выступает посредником. Его вон соратники по партии, братья-славяне первоначально чуть ли не убить хотели – за то, что разболтал не в меру и превысил полномочия – но ведь не убили же, потому что ну нельзя на него долго и всерьез сердиться. Он не унывает, он прямо из крепости ухитряется нелегальными путями передать письмо в свой полк и пишет, что наверное всех скоро освободят (оптимист) – и при этом за вот этими безграмотными письменами как-то не обращают внимание на то, что он вообще-то очень достойно держится. И себя защищает не без ума, и другим в окрестностях старается не нагадить; на него показали – дескать, собирался выводить роты, он признает это, но при этом пишет «все вместе раскаялись» и поясняет здесь же «к Спиридову я не поехал», потому что думал, что Спиридов должен был «выехать в Саратовский полк для окончания сдачи роты» (врет, и мы это увидим – а отмазка грамотная и удобная). Он, Тютчев, не знает Андрея Борисова – зато он единственный из совещающихся, кто хорошо знает Сергея Муравьева – возможно, поэтому он со всей силой своей разгульной души рвется на помощь. И когда годы спустя он приходит к Михаилу Бестужеву и говорит – напиши песню, как мы шли умирать вместе с Муравьевым – это его личная, персональная боль и горечь от несбывшегося – как мы шли и не дошли, должны были помочь – и не помогли, должны были умереть вместе – и вот почему-то живы… Что же думают остальные… очень хитрый человек – Николай Федорович Лисовский. Настолько хитрый – что потом на поселении сумеет выжить – впрочем, недолго - в краю вечной мерзлоты, в Богом забытом Туруханске, и даже организовать там прибыльную торговлю (вот эта, наверное, «коммерческая жилка» в нем очень заметна). Настолько хитрый – что ухитряется единственный из этого Пензенского полка получить только седьмой разряд – на протяжении всего следствия он представлял все дело так, что он тут человек случайный, только и мечтал, как бы удалиться – он сумел отмазаться и от крестиков, и от восстания, и от пропаганды, по какой-то непостижимой причине следствие ему поверило – хотя со стороны прекрасно видно, что он замешан ничуть не меньше своего же товарища Громницкого (заработавшего второй разряд), разве что Громницкий в общество вступил пораньше. Поведение Лисовского на следствии – скорее неприятное, он упорно пытается не просто выжить – а выжить немножечко за чужой счет, аккуратно подставляя то Спиридова, то еще кого-то из соратников; нет, до фантазий Александра Викторовича Поджио ему далеко, но все-таки… (при этом он-то, в отличие от Поджио, ни разу не истерик)… поэтому очень сложно сказать, что там в голове у Лисовского, и не он ли автор хитрого плана «давайте обманем Борисова, скажем ему, что пойдем – а сами не пойдем» (вспомним, в самом деле Громницкий вроде бы тоже колебался, но потом примкнул к Лисовскому). Но едва ли не самый загадочный человек в этом раскладе – Петр Громницкий. То, что он не случайный человек в движении – это очевидно – он из числа первых славянских членов, давно связан с Петром Борисовым – а тот, надо сказать, случайных людей не набирал, исходный кружок Петра оказался по факту людьми в основном очень крепкими и верными. То, что Громницкий не трус – мы знаем из его последующей жизни: он не побоялся стать секретарем Лунина, занимался переписыванием и распространением его работ (и, конечно, не только потому, что ему лишний раз писать захотелось – вероятно, он в той или иной степени разделял идеи Лунина и само его стремление дразнить медведя. Правда, мы знаем и о том, что Громницкий на допросах по делу Лунина не выдержал и сказал лишнего – за что его Лунин сурово порицал в письме к Волконским: «Негодяй проболтался. Если представится случай, скажите ему, что я им недоволен. В то же время пошлите ему прилагаемые 25 рублей – от вашего имени – ибо он наверняка без копейки». Видела я эти показания Громницкого – в принципе, ничего такого сверхстрашного он там не показал, но в глазах Лунина, который и в 1826 году имен не называл вообще (кажется, почти единственный из подследственных) это уже было слишком много. Каюсь, я не люблю Лунина – он, конечно, герой и все такое, но к окружающим его людям относился как-то… потребительски, можно так сказать? Вот это снисходительно-пренебрежительное – ну вы там передайте ему 25 рублей – хотя из следственного дела Громницкого видно, что тот еще раньше просил у Лунина денег в крайней нужде, и тот ему отказал со словами «вот как раз сейчас ничего нет» (что такое 25 рублей для Лунина – и для Громницкого, это совершенно несоизмеримые суммы). Вот мне неприятен этот тон Лунина в отношении Громницкого – и здесь я целиком на стороне последнего. Итак, этот человек не трус и не верноподданная овечка (я видала и его последующую переписку с официальными инстанциями – ой, он и после второго ареста не стал верноподданной овечкой). Он вообще, похоже, тихий – Петр Громницкий – если можно слышать голос следственного дела, то вот его голос – тихий, эдакий армейский интеллигент. Он рисовать с детства мечтает – но по недостатку средств в семье его отдают в кадетский корпус (как почти всех этих прочих славянских юношей), потом в Петровском заводе будет брать уроки у Николая Бестужева. А еще – в отличие от прочих соратников по партии, он человек не просто верующий, а церковный (отметим, что в эти времена еще нет атеистов в нашем сегодняшнем понимании, но, конечно, восприятие религии и церкви может быть разным, многие из руководящих славян – по крайней мере деисты-вольтерьянцы и антицерковники, это заметно и по следственным делам, и по переписке, и по позднейшим мемуарам). А вот Петр Громницкий - это выделяет его именно в этой среде - потом, в Петровском, будет чтецом в церкви, и уже на поселении пишет иконы – отчасти, конечно, для заработка – но вероятно и не только. Есть смутное предположение, которое отчасти можно проследить по следственным делам, что Громницкий – наряду с собственно Петром Борисовым и Ивановым – был в числе тех, кто не очень доволен объединением двух обществ, он публично не высказывается, но заметно, что он в числе скептиков. Возможно, он в душе не хочет и не может расстаться с красивыми идеями о всеобщей славянской федерации, моральном самосовершенствовании и прочих первоначальных тезисах Славянского общества. Возможно, и непривычные идеи военной революции ему не по душе (так можно предположить из его следственного дела настолько – насколько можно доверять следственному делу). Если так, то, возможно, его нежелание действовать – своего рода тихий саботаж против «новых порядков» и «нового руководства». С другой стороны, мы знаем о том, что Борисов и Иванов тоже были в числе скептиков (а штатскому Иванову и вовсе по новым правилам полагалось не быть в объединенном тайном обществе) – но именно они-то в условиях опасности ни разу не колеблются, не занимаются разборками на тему о том, кто здесь главный и кого тут раньше стояло, а быстро и решительно пытаются делать все, что от них зависит. Но люди разные, и Громницкий, возможно, решает для себя иначе. Возвращаясь к его показаниям – что это, собственно, за «1826 год», когда бы якобы успели приготовить солдат? (у нас ведь на дворе уже начало 1826 года). Из дальнейшей разборки легко выясняется, что речь идет о том самом плане восстания летом 1826 года, о котором мы говорили в статье «Запорожцы пишут письмо турецкому султану» ч. 1, ч. 2 - изначально это план действий Васильковской управы, который был согласован с Трубецким, а затем и с Пестелем, и объявлен также славянам на Лещинских лагерях Смотр корпусов, когда предполагалось начать объединенное восстание, должен был быть в мае 1826 года – эта дата зафиксирована в показаниях Сергея Муравьева и ряда других участников, часть славян почему-то запомнила «в августе 1826 года» и даже «в сентябре 1826 года» - но, в общем, еще не сейчас, никак не в январе. И поэтому – наши войска еще не готовы, мы не будем действовать, потому что действовать не с кем и нечем. Отметим, что ровно подобные же мотивы выдвигали порой в Петербурге члены Северного общества накануне восстания 14 декабря: на Севере Трубецкой и Рылеев также объявили членам «план 1826 года», и когда Междуцарствие и переприсяга спутали планы заговорщиков, то люди стали отказываться именно с формулировкой – «а мы же готовились на полгода позже». Однако там же в статье «Запорожцы пишут письмо…» мы говорили и о том, что в сущности для строевого командира нет никакой необходимости вести какую-то специальную подготовку и агитацию: достаточно просто человеческого отношения к солдатам своей подчиненной части, а дальше – прямой приказ. Из донесений по первой армии (когда начинают расследовать «дело о пропаганде» и «нравственное состояние в Третьем пехотном корпусе») мы видели, что следствие не нашло следов «преступной агитации» в ротах «Тютчева, Громницкого, Лисовского», однако что все нижние чины весьма сожалеют о взятых из полка офицерах, «особенно о Тютчеве и Громницком» (интересно, что Лисовский в этом списке не фигурирует) и говорят, что они «были для них весьма хороши». Итак, Громницкому на самом деле вовсе не нужно какой-то особенной подготовки для того, чтобы вывести свою роту – и то, что это говорится про план 1826 года – скорее всего отмазка, но только уже (как мы увидим дальше) не для следствия, а для «партийного руководства». Резюмируем еще раз: - информации о восстании и о подавлении восстания Черниговского полка у пензенских офицеров по-прежнему нет, хотя на дворе уже, по-видимому, 4-е января. - Тютчев, Громницкий и Лисовский сказали Андрею Борисову, что выведут свои роты и отправили его обратно в 8-ю артбригаду ожидать сигнала. - при этом, вероятно, Тютчев действительно собирался выступить – а Громницкий и Лисовский предположительно этого не хотели и после отъезда Андрея попытались уговорить Тютчева отказаться от его затеи. Мотивы их не очень понятны – но, скорее всего, далеки от верноподданных. И тогда Тютчев (он не может не понимать, что они не просто отказали Андрею, что по их словам в 8 артбригаде их будут ждать) делает то, чего, по-видимому, крайне не хотели делать Громницкий и Лисовский. Тютчев разворачивается и едет в Красилов. И возвращается (кажется, уже на следующий день – 5-го января) с тяжелой артиллерией: по зафиксированной следственными делами последней сцене Михаил Матвеевич трезв, решителен и очень зол. Действие третье: Громницкий, Лисовский, Тютчев, Спиридов. «… приезжал брат Борисова… к поручику Громницкому; которому объявил что прислан от Горбачевского известить что общество открыто, и приглашал действовать силою… Громницкий отказался, Тютчев, коему тоже предложение было сделано приехал ко мне о сем объявить, но я и он тоже совершенно отказались…» - так показывает Спиридов в феврале. Длительно и последовательно Спиридов настаивает на том, что не только он сам, но и весь «пехотный округ» был недеятельным и отказался от любого действия. После этого его надолго оставили по этому вопросу в покое. Мы уже видели, что собственно следствие, по-видимому, решило не раскручивать эту историю (слишком увлеченное крестиками и/или по нежеланию компрометировать еще более руководство 1-й армии и 3-го корпуса) – и повторно сюжет начинает вновь раскручиваться лишь в середине мая, после получения из Могилева показаний Зарецкого. Далее уже видели, как вскрылась на следствии роль Тютчева в событиях. Затем следствие внезапно (16 мая) вспомнило о странных показаниях Громницкого, данных еще в феврале - о том, что к лету 1826 года успели бы приготовить солдат. Дальнейшую разборку между однополчанами следует привести практически целиком. Вопрос поручику Лисовскому: «Поручик Громницкий показывает также, что вы и он при Спиридове и Тютчеве говорили, что в 1826 году успели бы приготовить солдат своих для возмутительных действий общества, но вы в ответах своих о сем ни слова не упоминаете, утверждая только, что никогда не хотели действовать по видам общества» Ответ Лисовского: «В присутствии же Спиридова и Тютчева вместе с Громницким я не говорил, что 1826 года успел бы приготовить солдат. Но не отрицаюсь от сего, что был свидетелем сих разговором и что сие говорил Громницкий. По отъезде Борисова 1-го чрез два дня Спиридов приезжает в полковой штаб и требует к себе меня, Громницкого и Тютчева. Я знал, что он, верно, будет рассуждать о чем-нибудь и не хотел идти к нему, и он троих присылал ко мне, и с последним я решился; пришедши, я застал там Тютчева и Громницкого. Спиридов, оборотясь ко мне, говорил: «Надобно непременно идти на помощь артиллеристам». Тогда я решительно ему сказал, что не хочу и не могу. Он за это начал мне выговаривать и, между прочим, говорил, что я не так поступил с солдатами, как должно было для предметов общества, что если дожно было наказать солдата, то я им не пропускал, когда надобно было облегчить их, то я не старался об том; и после многих подобных выговоров сказал, что я гонялся за какою-нибудь пустою благодарностию начальства, а не старался на предмет общества. При сих словах Громницкий сказал, что как назначено было начать действия общества летом, то, может быть, мы бы и успели приготовить солдат к тому времени, но я сего не говорил и даже не подтвердил его слов» (обратите внимание, как снова Лисовский нам демонстрирует лучшие качества своей натуры – благополучно подставил и Спиридова, и Громницкого). Следующий вопрос задают Спиридову: «… сколько могу припомнить, действительно поручик Лисовский при мне и Тютчеве говорил, что и он бы успел приготовить солдат к 1826 году, но не знаю, имел ли он сие намерение или нет, по крайней мере по службе его сие не было заметно, а он сказал сие в разговоре о возмущении подполковника Муравьева» - и здесь обратите внимание на тон и стиль этого изящного показания, фразу «по крайней мере по службе его сие не было заметно» можно трактовать двояко: и как попытку еще раз прикрыть своего подчиненного (по полку и по тайному обществу) перед Следственным комитетом (ну посмотрите, какой он усердный служака, вряд ли он готовил солдат к возмущению) и как гневную иронию в адрес незадачливого доносчика – мол, где уж ему солдат-то к заговору готовить. Как хотите, так и понимайте! (а помните, по донесениям 1-й армии солдаты не называли Лисовского в числе любимых командиров). Сходно показывает и Тютчев (похоже, что Лисовский своими показаниями к этому времени успел достать своих однополчан): «… А что ясно показывает, что господин поручик Лисовский принимал участие к достижению цели то, что именно он сам, как и Громницкий, при мне и при Спиридове говорил, что к 1826 году приготовил бы солдат своей части к возмущению действий» 19 мая неожиданно следует серия очных ставок Лисовского с Громницким и Спиридовым (они не попадают в журналы Следственного комитета, к этому времени уже все «Записки о силе вины» подписаны, и результаты этих очных ставок в итоге не идут никуда). На очной же ставке… Поручик Лисовский остался при своем показании. Майор Спиридов подтверждает свое показание… насчет показываемых Лисовским слов, что он, Спиридов, говорил, что надобно помочь артиллеристам, Спиридов с ним согласился, прибавив, что когда Лисовский решительно отказался от сего, то он Спиридов сказал «Так надобно ль чтоб я написал к артиллеристам, чтоб не быть пред ними подлецом», - вследствие чего и написал письмо к артиллерийским офицерам, которое было перехвачено. Подписи собственноручно Тут надо еще раз сделать лирическое отступление. Драма следственных дел развивается по-разному. В значительной части случаев вектор следственного дела идет вниз: человек начинает героем, но потом рано или поздно его раздавливают, он падает, дает все более и более путаные/униженные/откровенные показания и так далее. Так раздавили (из числа славянского общества) – отчаянием и длительным содержанием в кандалах – Якова Андреевича; так падает Горбачевский – начиная с хитрости, с попытки запутать следственный комитет длинными многословными показаниями, в итоге путается сам и затягивает в страшную сеть других. Некоторые под конец готовы показать все, что угодно и подтвердить все, что угодно. Но есть другой тип следственных дел – которые отчетливо идут вверх. Начав - с шока, с отчаяния, с искреннего или показного раскаяния, с лишних неаккуратных показаний – в человеке внезапно или постепенно происходит перелом, он выпрямляется и находит в себе силы противостоять давлению следствия или сыграть по своим – незаданным следственным комитетом правилам. Когда Спиридов в конце апреля внезапно по собственной инициативе снимает вину с Бестужева и признает собственный собственноручно поставленный крестик – такое отчетливое ощущение, что после этого он считает, что терять ему дальше уже нечего, вот сейчас его непременно расстреляют (как человек сугубо военный, он, конечно, может думать только о расстреле). Маска покаянной верноподданной овцы с него окончательно сползает, и там под маской обнаруживается ни разу не покаянное личико: в течение мая Михаил Матвеевич признается во всем, в чем его обвиняют (он снял обвинения с Бечасного и признался в том, что сам угрожал доносчикам; он признался в том, что отметил крестиком Громницкого и др.) – но при этом признается явно на своих условиях и нарывается как будто бы демонстративно. Чего стоит одна фраза «не быть подлецом перед артиллеристами», брошенная в лицо Лисовскому прямо на глазах Следственного комитета. И все это, повторим, происходит 19 мая, и следователям и делопроизводителям Следственного комитета давно хочется на травку и на солнышко, а не заседать тут с запоздало признавшимися заговорщиками. И, заметим, по-настоящему мы все-таки не знаем, как было дело: признался ли Спиридов потому, что было именно так, или потому, что просто пожелал взять вину на себя? Но, предположим, что Лисовский и Спиридов совокупно показали правду. Значит, события развивались именно так: Спиридов и Тютчев настаивали на том, что нужно поднимать свои роты и идти на помощь артиллеристам, а Громницкий и Лисовский отказывались, ссылаясь на то, что восстание планировалось на полгода позже и роты не готовы. И мы уже поняли, что отмазка эта липовая, что если бы они действительно хотели восстать – никакой особой подготовки рот им бы не потребовалось. И отказ их скорее всего связан не с верноподданностью (как они пытались поначалу представить дело на следствии), не с трусостью и не с неготовностью, а с самой банальной и очевидной причиной: профессиональные военные, они не могут не понимать, что после поражения восстания в Петербурге, при отсутствии внятной информации от других заговорщиков, при отсутствии связи с Сергеем Муравьевым – восстание безнадежно. И дилемма, разделяющая четверых, может звучать только так: выполнить ли данное слово и погибнуть – или не умножать число лишних жертв, в бездействии ожидая арестов? «- Что делать? – Ничего. – Что делать? – Избавить нас» Дело происходит 5-го (возможно, 6-го) января – и если вы думаете, что на этом действующие лица полностью успокоились и разошлись, то вы ошибаетесь. Чтобы понять, что происходило дальше, нужно обратиться к следственному делу еще одного свидетеля, которого мы пока не видели раньше – подпоручика Павла Мазгана. Вот что рассказал на следствии Мазган: «Когда же назначено было нашего полка первому баталиону следовать в караул в корпусную квартиру, то велено было собраться ротам тго батальона 6 числа генваря в полковую штаб-квартиру, куда прибыл и майор Спиридов, то я, узнавши о его прибытии, пришел к нему, где застал капитана Тютчева, и слышанное мною от квартирмейстера нашего полка подпоручика Щербинского, что полковой командир Ахтырского гусарского полка полковник Муравьев взят, сказал Спиридову. Потом за мною вскоре пришел Лисовский от полкового командира и сказал, что Черниговский полк взбунтовался и что Сергей Муравьев взят, и что гусарская дивизия пошла усмирять, почему и роптал Тютчев и говорил, что худо сделал, что открыл, и мы теперь несчастны, а Спиридов осуждал Сергея Муравьева за то, что сделал возмущение и никому о том не дал знать…» Итак, события наконец-то выстраиваются в довольно стройный хронологический ряд. Предположительно 6-го января в Пензенском полку узнают одновременно и о том, что Черниговский полк восстал, и о том, что восстание уже подавлено. Я скорее склонна думать, что это могло произойти 5-го января (Мазган ошибается на один день): как мы уже подсчитали ранее, скорее всего 5-го января с утра Тютчев вернулся в Староконстантинов из Красилова вместе со Спиридовым и тогда же между четверкой разыгралась вышеуказанная сцена. В таком случае после этой сцены Спиридов и Тютчев еще не успели разъехаться обратно по своим квартирам – но, даже если они все еще настроены выводить войска, то известие о подавлении черниговцев резко меняет конъюнктуру. Пензенский полк отводят к Житомиру, стягивая верные правительству войска (о процветающем заговоре в Пензенском полку начальству еще не известно) к корпусной штаб-квартире – восстание уже подавлено, но опасаются новых волнений. Найти подтверждение точной датировки без привлечения архивных материалов (в шестом томе ВД этих данных нет) мне не удалось. Фраза «роптал Тютчев и говорил, что худо сделал, что открыл» - может быть, Тютчев имел в виду что-то вроде «худо сделал, что познакомил славян и южан»? Далее же в следующем показании по собственной иницитиве (в письме на имя Левашова) Мазган сообщает еще более интересные сведения: «… Когда же, бывши у Спиридова, узнали о возмущении, то Спиридов говорил, что он не имеет настоящей своей части, а чтобы мы были готовы, если потребуется, и я, послушав его совета, призывал к себе рядового Бородина, бывшего в Семеновском гвардейском полку, и усовещевал его, чтобы он склонял товарищей не действовать противу возмутившихся войск. Спрашивая, был ли он у Муравьева, на что он отвечал, что не был, а был его товарищ Гульбин, и я сказал, что Гульбин знает, старайтесь присоединиться к ротам Тютчева, Громницкого и Лисовского, с сим его отпустил. Сие было на походе, следуя в Житомир, и более его и никого не призывал и ничего не говорил» Спрошенные по показаниям Мазгана рядовые Бородин и Гульбин (а Спиридова, смешное дело, забыли спросить) подтвердили показание Мазгана: «действительно по выступлении полка из Старого Константинова в г.Житомир подпоручик Мазган призывал его на первом переходе в селении Провалах к себе и, подавши стакан водки, говорил, что подполковник Муравьев, возмутивший Черниговский полк, взят. «Но он, - прибавил Мазган, - погорячился, а мы еще подождем». Засим начал его склонять, чтобы он не действовал противу возмутившихся войск и уговаривал бы к тому же и прочих своих товарищей, сказывая, что роты 2-я гренадерская под командою поручика Громницкого и 2-я мушкетерская под командою капитана Тютчева уже на сие готовы, но о 5-й мушкетерской роте, бывшей под командою поручика Лисовского, не упоминал. Потом спросил, был ли он у Муравьева и на ответ его, что не был, а был Гульбин, велел поговорить с ним, ибо он знает, что говорил Муравьев…» Из всего этого можно понять, что Михаил Матвеевич и после поражения Черниговского полка не оставил полностью мысль о возможном восстании. «Не имеет настоящей своей части» - это он, конечно, про Саратовский полк, про свою верную 1-ю гренадерскую роту, в которой Анойченко (на него и Муравьев рассчитывал) и все остальные. О том, что происходило в эти же дни в Саратовском полку, мы имеем очень смутные сведения: в Саратовском полку пять или шесть офицеров – членов тайного общества, все они приняты либо самим Спиридовым, либо опять-таки Громницким, и почти все они под прикрытием Спиридова ушли от серьезного наказания. Самый приметный среди них – прапорщик Шимков, заработавший четвертый разряд, кажется, только за то, что среди его бумаг нашлась копия «Государственного Завета» (единственная дошедшая до нас) – в целом же Шимков, кажется, успешно изобразил из себя на следствии дурачка (чего стоит история о том, как он «случайно нашел» бумажку с запрещенными стихами Пушкина в пыли на дороге – и потом так же «случайно» про нее забыл). В «Записках» Горбачевского далее излагается целая героическая сага о том, как Спиридов тайком писал к Шимкову, Шимков обещал ему содействие и так далее – ничего этого по следственным делам не прослеживается, и мы не знаем, где тут правда, а где фантазии задним числом. Но что Первая гренадерская пошла бы, в случае призыва Спиридова, за ним в огонь и в воду – кажется несомненным. Интереснее другое – намекая Мазгану на возможность восстания, вряд ли Спиридов предполагал действовать в одиночку, и ссылка на прочие роты может указывать на то, что в конечном итоге они все-таки договорились, и при этом Громницкий встал на сторону Тютчева и Спиридова (а с ротой Лисовского опять непонятно, потому что солдатик говорит, что речи про роту Лисовского не было). Наконец, мы не знаем, что послужило финальной точкой, заставившей пензенцев окончательно отказаться от восстания (отказ офицеров Саратовского полка? Информация об аресте Петра Борисова, последовавшего три дня спустя?). Последнее, что мы знаем об этом – это опять-таки жутковатая в своем натуралистическом правдоподобии деталь показаний Мазгана где-то в другом месте: «После открытия общества и черниговского происшествия, о котором узнал в полку, слышал Тютчева, Громницкого и Спиридова, которые напились пьяные и осуждали Муравьева, что он начал безвременно и об оном не известил…» Обращает на себя внимание то, что четвертого – Лисовского – при этой сцене, видимо, нет, он отныне не с ними возможно, при последней разборке сказал или сделал что-то такое, что отрезает его от прежних соратников по партии; и даже права плакать вместе с ними пьяными слезами о несбывшихся надеждах – у него больше нет. Но и это все на уровне домыслов – возможно, его нет по совершенно случайной причине (занят по службе или еще что-нибудь). … Так закончилась история несостоявшегося восстания Пензенского полка. 25-26 января вся четверка была арестована и отправлена в Петербург. Горький парадокс заключается в том, что именно Лисовский – который на следствии так стремился выжить и заработать прощение, который буквально выдрал себе из горла следователей седьмой разряд (хотя объективно вполне тянул на второй) – Николай Федорович Лисовский на поселении закончился первым. Он погиб при довольно смутных недовыясненных обстоятельствах в возрасте 42 лет – и об этом будет следующий рассказ, потому что эта история тоже достойна рассказа. Но – он уйдет – а остальные трое еще будут жить. Не очень долго и не очень счастливо, и никто из них не вернется из Сибири – но они еще будут жить. Можно долго спорить о том, могло ли случиться по-другому. А если бы Андрей Борисов приехал в Пензенский полк раньше? А если бы он сразу застал Спиридова и Тютчева? А если бы восставшие черниговцы изначально двинулись сначала не в сторону Киева, а в сторону Житомира на соединение и напряженно ожидавшими вестей артиллеристами и пензенцами? А если бы не отказался Артамон Муравьев? Таких вопросов можно задать много: разные исследователи с регулярностью обвиняют то руководителей Васильковской управы за медлительность и нерешительность, то недостаточную оперативность славян, не сумевших быстро прийти на помощь – хотя видно, что с обеих сторон имела место скорее трагическая цепь случайностей. После поражения восстания в Петербурге южное восстание не имело никаких шансов на успех, и скорее всего это понимали все участники событий – и те, кто отказывался от действия, и те, кто настаивал на нем. Восставший Пензенский полк мог бы только увеличить количество жертв – и среди рядовых солдат, и среди членов тайного общества; Спиридов и Тютчев – если бы не погибли на поле боя – с вероятностью пополнили бы ряды внеразрядников; да и вообще мы не знаем, что сделала бы разозленная власть в случае нового восстания – могли бы распорядиться казнить не пять и не семь человек, а двадцать, тридцать, пятьдесят – смутность законов позволяла. Между Сциллой и Харибдой – восстав, они не могут надеяться победить, отказавшись от восстания – уже не могут надеяться уйти от ареста и наказания. В истории выбора пензенских офицеров явно сталкиваются две правды, две зоны ответственности – ответственность за лишнюю пролитую кровь (чего исходно тайное общество всеми силами пыталось избежать) и ответственность за верность данному слову. Поэтому я не могу ответить на вопрос, кто был прав в данной ситуации. Но я знаю, на чьей я стороне. Январь 1826 года - май 2014 года.

*.Материал размещен c согласия автора