Раиса Добкач.Сказка о сгоревших письмах
…Но в нем есть образ твой, печальный бунтовщик.
Окружие его - незримая граница,
Идущая - по нам? В Создании самом?
...Но лишь до Вечной Тьмы разверзнется страница,
Я выплеснусь твоим мерцающим письмом.
Но нет - границы все незыблемо-упруги,
И не добравшись врозь до обиталищ тьмы,
Мы происходим здесь, не зная друг о друге,
Но составляя то, что называют "мы".
И знакам наших тайн из мира не убраться:
То снег солоноват, то горечью - вода...
Незыблемая сеть, нечаянное братство -
На письмах в пустоту и слове "никогда". (с) Кеменкири
История Петра Федоровича Громницкого
Даже среди Соединенных славян – о которых обычно мало что известно (надеюсь, что после почти года моей просветительской работы кому-то стало известно чуть больше) - история Петра Федоровича Громницкого – одна из самых «закрытых». От Громницкого осталось следственное дело. Его показания по делу Лунина в Сибири в 1842 году. И всего 1 (прописью одно) его собственное письмо. Во всяком случае лично мне пока нигде ни в каких изданиях больше не встретились письма Громницкого – вполне возможно, что они где-то еще есть, просто никто никогда по-настоящему не интересовался этим человеком. Собственно, если бы Громницкий не оказался причастен к громкому делу Лунина – им бы, наверное, вообще никто не заинтересовался. И лишь однажды, в совсем неожиданном месте, в совсем неизвестных у нас книгах удалось обнаружить другие следы переписки Громницкого: эти следы нашлись словно бы только для того, чтобы сразу же потеряться. Потому что есть в трагической истории ХХ века такие места и такие сюжеты, где рукописи горели – и исчезали безвозвратно. Jamais.
Но нужно начать рассказывать с начала и по порядку. Громницкий – родом из дворян Пензенской губернии (вот, наконец-то, маленький парадокс – кому же и служить в Пензенском полку, как не уроженцу Пензенской губернии?). Местом его детства стал уездный город Киренск. Отец – отставной капитан Федор Григорьевич Громницкий, после отставки от военной службы – Керенский уездный судья, мать – Екатерина Федоровна. За отцом Громницкого числилось 267 крестьянских душ – и, по меркам прочих Соединенных славян, это еще не так мало (мы помним, что большинство славян – голь перекатная, относительно богаты только семья Спиридовых, да разоряющаяся на глазах семья Тютчевых; для сравнения – у Веденяпиных 20 крепостных душ, за родителями барона Соловьева – шестеро, у Лисовских – трое, у Борисовых – никого). Тем не менее, судя по всем дальнейшим упоминаниям, семья жила очень бедно – что уж они делали со своими крепостными, неизвестно – но Громницкий вечно сидел без копейки и до следствия, и потом в Сибири, а когда его отправляли после окончания следствия из Петропавловской крепости далее в Свеаборг, то администрация крепости не нашла ничего лучшего, как выдать ему 20 рублей – на одежду и расходы (потому как, вероятно, иначе было неприлично его отправлять). В семействе Громницких было шестеро детей – двое братьев и три сестры, из которых младшая – Ольга Федоровна – единственная, как мы увидим дальше, кто по-видимому в последние годы хоть как-то интересовался судьбой опального брата. С детства Громницкий мечтал рисовать – однако по традиции ему предстояла военная карьера и родители отдали его во 2-й кадетский корпус (где его однокашниками оказались многие другие будущие славяне, в том числе Бечасный, Андреевич и др. – а также будущий жандармский офицер и большой друг декабристов Яков Казимирский). В 1819 году шестнадцатилетний Громницкий окончил кадетский корпус и был в чине прапорщика определен в Пензенский пехотный полк, а к 1823 году дослужился до поручика и ротного командира.
… Громницкий – в числе славян одного из «первых призывов», был принят в общество в начале 1824 года Петром Борисовым (с которым он, возможно, познакомился через своего однокашника по кадетскому корпусу Владимира Бечасного, который в свою очередь служил вместе с Борисовым в 8 артбригаде). В отличие от некоторых других малоосмысленных юношей, Громницкий не производит впечатления случайного человека в обществе – он не только весной 1825 года (при попытке реорганизации славян) избирается заместителем Петра Борисова, он очень активен в привлечении новых членов – кажется, именно через него в общество попадают Тютчев, Соловьев и некоторые другие уже известные нам лица. Не обходилось и без комических эпизодов – так, кто-то вспомнит показания подпоручика Александра Фролова о том, что якобы пьяные Тютчев, Громницкий и Мазган гонялись за ним с ножом, требуя клятвы о вступлении в общество и убиения Государя Императора. Вот вы как хотите, господа, а лично у меня в голове образ тихого и интеллигентного юноши Громницкого не связывается с этим буйством, и вообще – если пьянство и буйный образ жизни Тютчева и далее хорошо известны, то про алкоголизм Громницкого мы больше нигде и никогда не встречаем упоминаний. В общем, дальше начинается история с Лещинскими лагерями – и кажется – КАЖЕТСЯ – что хотя Громницкий вроде бы принимает активное участие в объединительном процессе (вместе с Тютчевым, Борисовым и Горбачевским он едет на самые первые переговоры к Сергею Муравьеву) – но как будто бы в следственных делах есть намеки на то, что он недоволен, то ли он не до конца доверяет новым союзникам, то ли ему жаль прежних «славянских» идеалов – в общем, все это очень смутно и где-то за кадром выглядит так, что Громницкий тихо саботирует происходящее. И саботирует вплоть до того, что когда в Пензенский полк является гонцом Андрей Борисов с личным письмом от брата к Громницкому и с призывом к восстанию – Громницкий категорически отказывается выводить свою роту (всю эту историю см. «Выбор Пензенского полка», подробно здесь еще раз я пересказывать не буду).
Петр Федорович Громницкий - член Общества Соединенных славян (с акварели Николая Бестужева)
… Осужденный по второму разряду Громницкий (как уже писалось, ему вменялся в вину злополучный крестик, поставленный не его рукой – после долгого сопротивления Спиридов, посредник от пехотинцев и батальонный начальник Громницкого - признался в том, что именно он отметил Громницкого крестиком в списке) был отправлен первоначально из Петропавлоской крепости в Свеаборг, затем его еще таскали по разным крепостям –Свартгольм, Кексгольм – и наконец только в апреле 1828 года был отправлен в Сибирь. Вероятно, именно в это время Громницкий впервые сблизился с Луниным – они одновременно находились в заключении в Свеаборге и вместе ехали в одной партии в Сибирь. Дальнейший каторжный путь Громницкого обычный – Чита, Петровский, здесь можно отметить только то, что Громницкий – по-видимому, очень верующий человек – был чтецом в церкви Петровского завода. А еще он вспоминает, наконец, о своей мечте стать художником – и становится учеником Николая Бестужева, у которого учится, впрочем, не только рисованию – но и различным ремеслам (во время пешего перехода из Читы в Петровский Громницкий делит одну юрту вместе с братьями Бестужевым и Торсоном и числится их помощником по различным мастеровым делам – у него, по-видимому, оказались хорошие руки, он отмечен и как столяр, и как портной). И так Громницкий дожил до момента, когда второй разряд в 1836 году выходил на поселение.
… Местом ссылки Громницкого оказалось село Бельское (иначе Бельск или Бельская слобода), около 100 верст от Иркутска. В первое время вместе с Громницким в Бельском жила также семья декабриста Анненкова с детьми. В принципе, Бельск был бы не так уж плох (это не край света, это довольно близко от губернского центра, это не Туруханск с его вечной мерзлотой и не Акатуй, с который мы скоро познакомимся при продолжении рассказа, - и к тому же в различных селах вокруг Иркутска оказалось довольно много ссыльнопоселенцев) – зато у Бельска оказался один – но весьма существенный недостаток: Бельск издавна считался воровской слободой, «сюда ссылали наказанных за кражи, поджоги, убийства, бродяжничество, за сопротивление полицейским с нанесением тяжких увечий, а также за подделку и сбыт фальшивых монет и кредиток» (история населенных пунктов России – РД). Вот как вспоминала о первых годах на поселении в Бельском Ольга Иванова – дочь Ивана Александровича Анненкова, которой в то время было около 7 лет:
«В селе Бельске мы пробыли около двух лет и все это время находились в постоянных тревогах и волнениях. Жизнь была самая безотрадная и даже не совсем безопасная. Бельск когда-то был заселен ссыльными раскольниками, и в то время, когда мы жили там, большинство жителей занималось конокрадством, так что постоянно приходилось слышать, что там-то ограбили, там-то убили или, чего хуже, подожгли, чего мы особенно боялись, так как не имели почти никаких средств против пожара. Не проходило почти ни одного дня, чтобы не рассказывали о каком-нибудь ужасном происшествии. Раза два пробовали забраться и к нам. Мы все были так напуганы, что отец и мать ложились спать только тогда, когда вставала наша старая няня, находившаяся при нас»
Село Бельское, церковь Сретения, начало XIX века
Через два года Анненковы по их ходатайству были переведены с семьей в Западную Сибирь – в Туринск – а Громницким остался в Бельском совершенно один. К этому времени он начал периодически ездить в расположенное относительно неподалеку – около 80 верст – селение Урик, где в то время находилась большая колония ссыльных декабристов: Лунин, братья Никита и Александр Муравьевы, Волконские и врач Фердинанд Богданович Вольф (для консультации и лечения у которого Громницкий и получал официальное разрешение на поездку: здоровье его к этому времени было основательно подорвано, он жаловался на «ревматизмы» - хотя, по всей вероятности, уже тогда у него начиналась чахотка…). Одинокая жизнь Громницкого в Бельском к тому же была очень трудной в материальном плане. Денег из дома ему не присылали и никакой материальной помощи не оказывали (хотя письма писали). Его мать вела бесконечную переписку с III отделением о выделении ей пособия ввиду ее тяжелого положения «после лишения ее сына» (что кажется странным, поскольку в то время еще был жив ее муж – отец Громницкого – который умер только в 1846 году, и кроме ссыльного Петра Федоровича, у Громницких еще двое сыновей). Просьба Громницкого "о дозволении обязаться службою у того, кому угодно будет вознаграждать труд его куском насущного хлеба" не была удовлетворена - я уже упоминала о том, что государственным преступникам запрещалось поступать в услужение к частным лицам. Таким образом, доходы Громницкого складывались из назначенного ему казенного пособия для неимущих поселенцев (114 ½ рублей в год – эта сумма назначалась всем и не менялась на протяжении многих лет), периодической помощи из «Малой артели» (касса взаимопомощи декабристов для выходящих на поселение) и непостоянных собственных заработков: известно, что он писал иконы для местной церкви в Бельском и периодически выполнял на заказ различные столярные работы.
Вероятно, на жизнь при плохом здоровье поселенца этого катастрофически не хватало – заниматься сельским хозяйством и обрабатывать землю Громницкий был не в состоянии. В 1839 г. его родственница Екатерина Богданова просила о поселении его "не в дальнем расстоянии от доктора Вольфа", жившего в Урике. Но на прошении ее было начертано только одно слово: "Невозможно" (обратите внимание – за Громницкого хлопочут не родители и не родные братья и сестры, а дальняя родственница). В то же 1839 году в письме М.С.Лунина к его сестре Е.С.Уваровой мы находим такую строчку: «Приостановить хлопоты в пользу Громницкого». Публикаторы писем Лунина в этом месте дают примечание: «Вероятно, речь идет о хлопотах насчет перевода Громницкого в другую часть Сибири, что в случае успеха, отняло бы у Лунина надежного сотрудника» - к этому времени Громницкий уже был секретарем Лунина и занимался перепиской и распространением его нелегальных сочинений.
…С вероятностью, Громницкий осознавал, чем рискует – занимаясь переписыванием и распространением нелегальных сочинений Лунина (известно, что многие декабристы не одобряли деятельность Лунина и полагали, что он только зря дразнит гусей. Было бы неправильно утверждать, что Лунин своими «действиями наступательными» подставил своих добровольных помощников. По-видимому, Громницкий не просто копировал тексты, но и в значительной степени разделял изложенные в них взгляды. Однако отношения между Луниным и Громницким складывались, вероятно, не очень просто: ни тот, ни другой не были людьми, легкими для общения. Когда Лунин был арестован, следствие очень быстро вышло на Громницкого, и Успенский – чиновник по особым поручениям, занимавшийся расследованием – отправился в Бельское.
«Это было ровно в 12 часов, - фиксирует Успенский в своем отчете, - Громницкий еще не спал, у него горела свеча. Через незакрытое окно видна была внутренность комнаты – убогой в полном смысле этого слова».
Громницкого отвезли в Иркутск и разместили в неотапливаемом (!) помещении гауптвахты, где он провел почти год (арестован он был в апреле, а выпущен в феврале – хорошо себе представляете неотапливаемое помещение зимой в Иркутске для человека для начинающейся чахоткой?..) Нельзя сказать, что судьба Громницкого в тот момент оставила равнодушной декабристскую колонию, жившую вокруг Иркутска – если семьи Волконских и Муравьевых были в первую очередь озабочены судьбой увезенного в Акатуй Лунина, то жившая неподалеку Екатерина Ивановна Трубецкая организовала сбор средств в пользу арестованного Громницкого, попыталась добиться с ним свидания и улучшения условий содержания. Для Громницкого кошмар следствия повторился – его неоднократно допрашивали и проводили очные ставки (с иркутским учителем Журавлевым и др. читателями сочинений Лунина). Исследователи вслед за Луниным обвиняют Громницкого в том, что он не выдержал давления следствия и наговорил лишнего («Негодяй проболтался. Передайте ему при случае, что я им недоволен», - из письма Лунина Волконским, нелегально переданному из Акатуя – и тут же, рядом, о присылке Громницкому «от вашего имени 25 рублей – потому что он, должно быть, совсем без денег») – хотя, читая собственные показания Громницкого, довольно сложно понять, что же было сказано не так и почему это вызвало у Лунина недовольство. «Помогал ли кто Лунину в составлении рукописей, - заявил Громницкий, - не знаю. Насчет разнообразия помещенных в них сведений, кроме образованности самого Лунина, могли быть пособием книги и разговоры в продолжение долгого времени в общем тюремном заключении с людьми, из которых каждый имел менее или более познаний». Однако Громницкий, действительно, показал, что занимался переписыванием сочинений Лунина и давал их для чтения Журавлеву, а также упомянул Никиту Муравьева и Вольфа – в то время как допрошенный в Акатуе Лунин продолжал утверждать, что составлял тексты исключительно для себя и читателями их были только покойный комендант Лепарский и ссыльный Илья Иванов – тоже умерший пару лет назад (между прочим Лунин, по-видимому, тоже не подумал о том, как его показания отразятся на семье Ивановых: вдову, Домну Иванову с малолетней дочерью Ольгой довольно долго мытарили допросами и обысками).
В некоторых показаниях Громницкого чувствуется обида на Лунина: указав, что с самого Петровского завода он, Громницкий, неизменно пользовался расположением Лунина – далее он показывает:
«Я получил целое письмо от него в ответ на просьбу мою прислать небольшое количество денег, в которых нуждался, тем более, что был болен. Ответ его был в отказе, с сожалением, что мое письмо получено в минуту совершенного оскудения и смущения и в предположении перейти в Урик, т. е. перепроситься для отклонения забот, что было и прежде неоднократно предлагаемо мне, но я всегда от этого уклонялся. Ответы были начерно написаны к Лунину, но они написаны были в порыве негодования, не отправлены и ничего на письмо его не отвечал».
Здесь какая-то нестыковка, так как мы видели, что еще раньше родственница Громницкого просила о переводе его в Урик «поближе к доктору Вольфу», но ей было отказано. А о чем тогда должна была хлопотать (а потом, наоборот, «приостановить хлопоты») сестра Лунина Екатерина Уварова – то ли перевести Громницкого подальше от Урика, то ли поближе к Урику, и чего же в таком случае хотел сам Громницкий?
И почему мне упорно кажется, что эти показания Громницкого даны как раз после того, как ему передали те самые злополучные «25 рублей», о происхождении которых Громницкий мог бы догадаться (или, наоборот, не догадаться и почувствовать себя униженным еще более).
… Однако, по-видимому, Лунина все-таки волновала судьба его бывшего секретаря и он, вероятно, упомянул – по случаю или намеренно - о тяжелой ситуации Громницкого своим новым соузникам – иначе нам трудно будет объяснить дальнейший ход событий.
Михаил Сергеевич Лунин (акварель Николая Бестужева)
… После проведенного следствия Громницкий был выпущен обратно на прежнее место поселения в Бельском под тайный надзор полиции. Историки считают, что иркутская администрация не хотела слишком сильно раздувать дело, поэтому каких-либо еще репрессий к Громницкому не применили. Однако после происшедшего его здоровье, материальное положение и моральное состояние – еще ухудшились. Из-за болезни и усиленного полицейского надзора он практически не мог найти заработка. Во время следствия у него отобрали письма его родителей – и в течение следующих лет Громницкий вел долгую тяжбу с иркутской администраций, требуя их возвращения. В итоге потерянные письма («числом 40 штук») нашлись и были возвращены Громницкому. Однако к этому времени матери Громницкого было отказано в продолжении выплаты пособия (возможно, повлияла «неблагонадежность» ее сына) – вероятно, это стало причиной того, что Громницкий перестал получать письма из дома, а еще через пару лет умер его отец (мать была еще жива в 1852 году – но отношений со ссыльным более не поддерживала и получила только извещение о его смерти).
Постепенно пустела колония декабристов в Урике – в 1843 году умер Никита Муравьев, его брат Александр и доктор Вольф были вскоре переведены в Западную Сибирь (где Вольф получил официальное разрешение на занятие врачебной практикой – единственный среди ссыльных), а Волконские перебрались из Урика в сам Иркутск. Оставшийся совершенно один Громницкий лишился не только дружеской поддержки, но и медицинской помощи. Хотя Иркутск был относительно недалеко, да и в других селах вокруг Иркутска еще жили другие ссыльные – но из-за усиленного надзора Громницкий не мог никуда выехать. И по-видимому, он и не стремился особенно поддерживать контакты – и даже не переписывался ни с кем. В принципе, случай «самоизоляции» Громницкого на поселении – по-видимому, не единственный, многие бывшие Соединенные славяне «затерялись» и почти не поддерживали контактов: Люблинский, Выгодовский, Аполлон Веденяпин – вероятно, болезненно переживая свою крайнюю бедность, вынужденную зависимость от богатых товарищей, непреодоленную до конца социальную пропасть (справедливости ради, есть и ровно противоположные примеры и некоторые бывшие славяне, не меньшие бедняки – например, Киреев – не только были получателями помощи, но и активно участвовали в работе Малой артели и вообще в общественной жизни). За Громницким же, по-видимому, еще тянулся шлейф повторного следствия и обвинения в «слишком откровенных» показаниях. И характер у него непростой, резкий, он преувеличенно восприимчив к обиде, унижению – это видно и по его единственному письму, и по тону его следственных показаний
Практически единственное упоминание о Громницком мы находим в письме Пущина – который, воспользовавшись полученным правом выехать на лечение – объехал почти всю Сибирь и навестил многих изгнанников. В письме Я.Д.Казимирскому от 9 декабря 1849 года Пущин писал: «… я погостил у Громницкого несколько часов. Впечатление этого свидания было гораздо отраднее того, которое было при вас. Он просил благодарить вас за то, что вы отыскивали старого однокашника…» - из этой цитаты можно вычислить, что жандармский офицер Казимирский (друг многих декабристов, переписывавшийся с ними), выпускник 2-го кадетского корпуса, учившийся когда-то вместе с Громницким – еще ранее отыскал Громницкого и навестил его – но впечатление от встречи осталось у него тяжелое, по тону цитаты можно предположить, что Громницкий при встрече с Казимирским был по крайней мере в глубокой хандре – но потом, вероятно, у Пущина было впечатление «гораздо отраднее» - может быть, что-то повлияло на настроение ссыльного.
… Но все-таки примерно в те же годы – несколько ранее, возможно, вскоре после следствия – Громницкий начал получать письма из Забайкалья. Письма эти не были ни слишком частыми, ни регулярными – мы не знаем точно, сколько их было, может быть пару десятков за 8-9 лет. Письма пересылались нелегально – их передавал Громницкому один из политических ссыльных, находившихся рядом в Усольском солеваренном заводе. Вместе с письмами на имя Громницкого передавались деньги – это были очень небольшие суммы, по 5-10-15 рублей – потому что, как мы увидим дальше, человек, который их передавал, сам имел очень немного, едва ли не меньше Громницкого. История не сохранила ни содержание переписки (мы знаем только, что как минимум на часть писем Громницкий отвечал), не сохранила и фамилию ссыльного, который был посредником. Человек, писавший из Забайкалья, годы спустя пояснял мотивы этих писем (от одного незнакомого ссыльного другому незнакомому ссыльному – никогда в жизни они не увидели друг друга) так: «… потому что ни в каком случае человек не должен быть один. Пережив одиночество, я думал поддержать тех, кто мог быть в подобной ситуации, не имея годами писем – я начал писать тем, кто может быть в этом нуждался. Ответы я не ждал, но иногда получал».
Предположительно (как можно будет понять из дальнейшего развития событий), тот же человек разыскал все еще проживавшую в Пензенской губернии младшую сестру Громницкого – Ольгу Федоровну (к этому времени была жива по крайней мере еще одна сестра Громницкого, Варвара - но, по-видимому, никакого участия в судьбе брата не принимала). В конце 1840-х годов Ольга Громницкая возобновила хлопоты о переводе ее брата по болезни в Минусинск или другую местность «с более благоприятным климатом», однако разрешения опять не последовало. Да и в любом случае для Громницкого было уже слишком поздно – к сожалению, никакие письма все-таки не излечивают от туберкулеза. Ему, впрочем, было разрешено приехать для медицинской консультации в Усолье, куда он и явился в больницу солеваренного завода и «потребовал излечить его от чахотки». Свои немногочисленные вещи и всю переписку Громницкий оставил на сохранение тому же безымянному ссыльному в Усолье. Несколько дней спустя, 31 мая 1851 года, он скончался в заводской больнице, о чем имеется следующая запись: «Поселенец из государственных преступников Черемховской волости, Петр Федоров Громницкий, 70 лет, умер от чахотки… Погребение совершали (такие-то) на приходском кладбище…» - Громницкому на момент смерти было 48 лет - но, вероятно, выглядел он после всего пережитого дряхлым стариком.
...Подлинная могила Громницкого в Усолье не сохранилась. Зато в Бельском сохранились остатки - хотя и перестроенного - дома Громницкого, и в этом доме уже в советское время была найдена икона "Распятие" (предположительно, написанная самим Громницким) - а на иконе цитата из Евангелия:
"Нет больше сей любви, как если кто душу положит за друзей своих... Если бы вы от мира были, то мир любил бы свое, а то вы не от мира, но я избрал вас от мира, потому и ненавидит вас мир... Ежели меня гнали, будут гнать и вас, ежели мое слово соблюдали, будут соблюдать и ваше..."
... Остановим это мгновение. Дальше мы узнаем больше о человеке, писавшем Громницкому письма - и о судьбе переписки Громницкого.
… Далеко, далеко в Забайкалье, за горами, за долами – лежит самый страшный каторжный рудник и самая страшная тюрьма того времени – Акатуй.
«Сибирское начальство стращало «безнадежных к исправлению»: «Сгниешь в Акатуе!» Михаил Бестужев утверждал, что «Акатуй — глубокая яма, окруженная со всех сторон горами». Жена декабриста Полина Анненкова вместе с другими верила, что близ акатуевских свинцовых рудников «воздух так тяжел, что на 300 верст в окружности нельзя держать никакой птицы — все дохнут…» …. Позже через акатуевскую каторгу пройдут сотни людей, некоторые доживут до лучших времен, оставят мемуары. Но в лунинские времена —«оставь надежду всяк сюда входящий»; оттуда не пишут писем, оттуда не выносят воспоминаний, туда не ездят купцы и не забредают странники: от Нерчинского завода еще 200 верст — у реки Газимур, близ Газимурского и Нерчинского хребтов» (с) Эйдельман «Лунин».
В Акатуе самые адские условия существования – часть заключенных здесь содержится на цепи, прикованными к стене. В Акатуй нельзя было попасть просто так – сюда попадали только безнадежные, самые страшные преступники – рецидивисты, осужденные за повторные преступления, совершенные уже в Сибири. Лунин вот доигрался до Акатуя. Но не только Лунин…
Прежде, чем продолжить сибирскую эпопею – нам придется, чтобы лучше узнать предысторию – перенестись сначала лет на двадцать назад и примерно на 9 тысяч верст западнее. Поскольку речь идет о материале, у нас совсем малоизвестном - мне придется делать довольно большие отступления и пояснения.
История Петра Яцека Высоцкого герба Одровонж
Прочитав такой анонс – многие, вероятно, подумают о том, что речь идет о богатом и знатном дворянском семействе. На самом деле Высоцкие – действительно очень древний и сильно разветвленный польско-литовский шляхетский род (и в самом деле все Высоцкие, включая и знаменитого барда Владимира Высоцкого – между собой родственники, где-то на уровне общих предков пятнадцатого века) – но данная конкретная ветвь к началу девятнадцатого века скатилась до уровня арендаторов, нищей загоновой шляхты. Что на практике означает, что – хотя формально по документам дворяне – в реале семейство образом жизни мало чем отличалось от крестьян. Петр Высоцкий родился в 1797 году в местечке Варка под Варшавой – на тот момент, после Третьего раздела Речи Посполитой, эта территория входила в состав Пруссии. В семье было пятеро детей (Петр самый младший), но один из братьев и сестра умерли во младенчестве. Когда Петру было 11 лет, умер его отец, и вдова передала младшего сына на воспитание родственнику – который, впрочем, каких-либо усилий к образованию племянника не приложил. Через некоторое время старший брат – служащий в военной администрации Варшавского герцогства (в этот период оказавшегося под протекторатом Наполеона) забрал Петра в Варшаву и отдал на обучение в католическую школу ордена пиаров, где подросток учился четыре года. Однако затем Наполеон был разбит, территория Варшавского герцогства по итогам Венского конгресса была передана Российской империи - где вскоре была преобразована в полуавтономное Царство Польское (далее везде сокращенно ЦП), соединенное династической унией с Российским императором. В новом государстве старший брат Петра лишился своего места службы – и перестал оплачивать учебу младшего. Петр вернулся в деревню и четыре года работал с матерью на пашне. В 1818 году умерла его мать – и юноша решил добровольно поступить на военную службу (во вновь образованную польскую армию под командой Великого Князя Константина Павловича) и был принят рядовым в гвардейский гренадерский полк (высокого роста – 180 см – широкоплечий, темноволосый и синеглазый, - юноша отлично смотрелся в гренадерах). Деревенский сирота обладал множественными достоинствами: физической силой и отменным здоровьем, исключительно мягким незлобивым характером, кристальной честностью и ясным взглядом на жизнь.
Через год он уже дослужился до унтер-офицера, а в 1824 году получил направление на обучение в Школе подхорунжих (гвардейских пехотных подпрапорщиков), дающей право после успешного окончания на получение офицерского чина.
(Такие военные школы в ЦП – своего рода аналоги российских кадетских корпусов для военного образования юношей из бедных дворянских семей – с той только разницей, что туда попадали на обучение обычно не дети, а уже взрослые юноши и молодые люди 20-25 лет; кроме пехотной, была как минимум еще артиллерийская школа; в реале не все выпускники этих школ получали офицерские чины, так как вакансий не хватало).
В этот период в Школе подхорунжих обучалось около 250 курсантов, в том числе около 50 русских. Обучение в школе длилось от 2 до 5 лет, курсанты изучали математику, основы военной тактики и фортификации, а также были введены основы обучения русскому, французскому и немецкому языков – но, по свидетельствам современников, изучалось все это плохо и сколько-нибудь приличного образования курсанты не получали. Впоследствии «идеологические противники» и прочие злые языки будут всячески подчеркивать малограмотность и ограниченность Высоцкого (хотя он самостоятельно выучился читать по-французски – вероятно, в бОльшем объеме, чем было предусмотрено программой – и читал много и беспорядочно, особенно всякие истории войн и революций)
Только в 1827 году, в возрасте 30 лет, Высоцкий окончил обучение и, впервые получив офицерский чин, был оставлен в той же Школе подхорунжих инструктором.
Петр Высоцкий времен Ноябрьского восстания - популярный вариант портрета: однако, как утверждают историки, это "апокрифический" вариант, созданный фантазией художника
К этому времени обстановка в ЦП была напряженной. В 1818 году Александр I всемилостивейше даровал своим новым подданным Конституцию – что в первое время вызвало всплеск надежд в польском обществе и – парадоксально – взрыв негодования в русском обществе. Однако конституционного счастья не получилось: едва дав игрушку, правительство немедленно принялось ее отнимать и использование ограничивать. В обществе царил произвол Великого князя Константина (который, как ни парадоксально, своих подданных – особенно армию – по-своему любил и никак не мог понять, почему подданные не отвечают ему взаимностью) и назначенного особого советника Новосильцева (участника либерального кружка при Александре I в первые годы его правления – в дальнейшем переквалифицировавшегося в ярого реакционера). Новосильцева и созданную им тайную полицию боялись и ненавидели: в 1823 году он успешно разгромил Виленский университет (более сотни выпускников, студентов и гимназистов – членов студенческих обществ филоматов и филаретов – оказались под арестом); вслед за Вильно начались аресты студентов в Варшаве. Была ограничена гарантированная конституцией гласность заседаний Сейма. Братья Немоевские - руководители легальной Сеймовой оппозиции за сопротивление принятию навязанных сверху законопроектов – были подвергнуты домашнему аресту в своем имении и не допущены на последующие заседания Сейма.
Еще в 1819 году офицер Валерьян Лукасинский организовал одно из первых тайных обществ – Национальное масонство, первоначально ставившее своей задачей поддержку (!) объявленных конституционных проектов Александра I. Однако по мере того, как либеральные планы Императора все сильнее предавались забвению, настроения начинали радикализироваться. Вскоре Национальное масонство было распущено и преобразовано в более законспирированное Патриотическое общество, ставившее конечной целью достижение независимости – однако и в этот период каких-либо радикальных средств и определенных сроков еще не планировалось. В 1822 году Лукасинский и ряд его сподвижников были арестованы по доносу, однако первоначально Лукасинский ни в чем не признался и Патриотическое общество не было раскрыто. Тем не менее в октябре 1824 года Лукасинский был осужден к лишению дворянства и 7 годам каторжных работ – церемония была проведена публично в Варшаве, осужденного – хорошо известного и любимого в обществе офицера – закованного в кандалы, оборванного и прикованного к тачке провели перед строем, и это зрелище, как говорили, произвело неизгладимое впечатление на присутствовавшего Высоцкого – уже в 1850-е годы в Забайкалье Высоцкий плакал, впервые услышав о судьбе Лукасинского (в то время были уверены, что Лукасинский умер в тюрьме, и не знали о том, что он все еще находится в одиночном заключении в Шлиссельбурге - см. здесь и здесь продолжение истории Лукасинского). Высоцкий вспоминал, что тогда же дал себе слово продолжить дело Лукасинского.
Тем временем сохранившееся Патриотическое общество возглавил вместо Лукасинского подполковник Северин Крыжановский – который в 1824 году вступил в переговоры с Южным обществом на Украине. После восстания декабристов в начале 1826 года было раскрыто и Патриотическое общество, начались аресты (о дальнейшем ходе следствия и суда над членами Патриотического общества можно посмотреть в том числе здесь ). Только в начале 1829 года приговор Сеймового суда был официально утвержден Императором, однако к этому времени Крыжановский был, вопреки решению суда, тайно вывезен вглубь империи и сослан в Сибирь – этот акт произвола в очередной раз взорвал общественное мнение. Уцелевшие члены Патриотического общества продолжали периодически собираться – впрочем, без воссоздания какой-либо серьезной организации, и вяло обсуждали о том, что нужно, наверное, что-нибудь делать – но реально ничего не делали.
Тем временем в декабре 1828 года дела конспирации приняли другой оборот: на квартире инструктора Школы подхорунжих Петра Высоцкого состоялись собрания учеников школы, организовавших военный заговор с целью «вооруженной защиты конституции», а также и для распространения конституции для «литовских и русских братьев» (в общем, ни много, ни мало – во всей Империи). Так было положено начало тайной организации, вошедшей в историю как Заговор подхорунжих – первоначально в военной организации числилось 9 человек – через два года их было уже около двухсот. Главой заговора стал Петр Высоцкий. Молодые военные были уверены в том, что общество готово к повсеместному введению конституционного правления вооруженной рукой, однако каких-либо мыслей о подробностях будущего устройства государства, составе правительства и прочей прозе жизни – у них не было.
Петр Высоцкий - еще один вариант портрета, времен Ноябрьского восстания
В качестве лирического отступления: мой любимый историк В.Бокова («любимый» в кавычках) несколько раз в своих статьях и книгах повторила (разумеется, с оттенком осуждения) фразу: «Революционеры всегда хотят власти». Фраза сама по себе крайне сомнительная, но в отношении нашего героя можно сказать совершенно точно: лично Высоцкий не только не хотел власти, - он, кажется, был из числа тех редких людей, которые вообще не понимают, что такое власть и зачем она нужна. Большинство свидетелей сходятся на том, что Высоцкий был абсолютно бескорыстным альтруистом, человеком кристальной души и чистейших идеалов, лишенным какого бы то ни было самолюбия и личных амбиций – более того, мерившим всех по своей мерке.
Военные заговорщики попытались вступить в контакт с уцелевшими членами Патриотического общества – однако на тот момент объединения не получилось: бывшие соратники Лукасинского и Крыжановского были после трех лет тюрем и допросов деморализованы, к тому же сказывался большой разрыв в социально-сословном статусе участников (ситуация отчасти сходная с разницей между Южным обществом и Обществом соединенных славян). Зато вскоре к военным курсантам начали присоединяться штатские радикалы – бывшие участники студенческих организаций, молодые литераторы и журналисты, среди которых самым деятельным стал Мауриций Мохнацкий – хорошо образованный выпускник Университета, который попытался внести хоть какую-то прагматическую струю в программу тайного общества. Однако, когда Высоцкому пытались намекнуть на возможную будущую организацию власти и общества, он отвечал только: «надо дело начать, а там, конечно, Бог и народ управят все к лучшему». В этих условиях еще один присоединившийся к заговору молодой военный – подпоручик Юзеф Заливский – человек лично храбрый, но не слишком умный - самолюбивый, мелочный, суетливый и авантюристичный (в некотором роде «типичный представитель» среднего шляхтича, как он обычно представляется в национальных стереотипах) – легко подвинул Высоцкого и перехватил у него фактическое руководство, - а Высоцкий, в свою очередь – кажется, даже этого не заметил.
(здесь добавлю несколько слово о Заливском – спустя два года после поражения Ноябрьского восстания оказавшийся в эмиграции Заливский организовал попытку нового восстания с помощью проникавших на российские территории мелких партизанских отрядов из числа эмигрантов при помощи местных жителей. Авантюрная попытка провалилась – около десятка человек было повешено и расстреляно, десятки оказались на каторге и в ссылке, сам Заливский поплатился долгими годами в австрийской тюрьме. Пишу об этом потому, что сосланные участники так называемой «экспедиции Заливского» в дальнейшем часто являются персонажами различных ссыльных историй.)
Первоначально военная организация планировала начать восстание в момент коронации Николая I в Варшаве (которая состоялась в мае 1829 года) – но в тот момент им не удалось скоординироваться. После этого было еще несколько отложенных попыток. Наконец, общество резко активизировалось после известия о победе Июльской революции 1830 года во Франции – тогда же прошел слух о том, что польские войска в соответствии с договоренностями Николая I в рамках Священного Союза должны быть брошены на подавление новой французской революции. Еще через некоторое время пришло известие о Бельгийской революции. Атмосфера в городе все более накалялась: независимо от заговорщиков на улицах появлялись листовки, патриотические надписи на стенах, в октябре 1830 года прокатились волнения рабочих и ремесленников на городских мануфактурах, вызванные ростом налогов и ухудшением условий жизни. Заговорщики несколько раз пытались отодвинуть дату начала восстания. В начале ноября полиция получила доносы на заговорщиков – начались аресты сперва среди студентов. 21 ноября было получено известие о том, что польская армия приводится в состояние боевой готовности для выступления в Бельгию. 27 ноября Великий Князь Константин (который долгое время не верил или делал вид в то, что не верит – в то, что в обществе назревает взрыв) дал согласие на арест заговорщиков по спискам и некоторых известных (но формально не входивших в заговор) оппозиционеров – включая члена Сейма, известного либерального профессора-историка Иоахима Лелевеля (что касается местных властей ЦП и высшей аристократии – то они, в основном, знали о заговоре и не вмешивались, рассчитывая с помощью радикалов решить в дальнейшем свои собственные задачи)
(На всякий случай: я сейчас вынужденно очень сокращаю и упрощаю информацию – и так приходится пояснять слишком много; заинтересованных отсылаю, в числе прочего, к очень хорошей старой монографии, изданной на русском языке – Ш. Ашкенази (перевод А.Кизеветтера) «Царство Польское».)
Окончательно срок восстания был назначен на 29 ноября в 18.00 – именно в этот день и час Петр Высоцкий вошел в казарму подхорунжих с исторически зафиксированными словами «Братья, час свободы пробил!» - и вывел курсантов на городские улицы.
Так началось Ноябрьское восстание – и я вынуждена здесь опустить и описание Ноябрьской ночи и весь дальнейший ход событий – потому что просто не помещается в формат рассказа. Нам важно, что дальше случилось с Высоцким.
… После того, как руководство восстанием перехватила аристократическая партия во главе с А.Чарторыйским и начались военные действия между двумя армиями – Высоцкий был первоначально арестован (как бунтовщик и глава радикалов), но затем выпущен на свободу и отправлен рядовым офицером в армию. В рядах повстанческой армии он дослужился за полгода от подпоручика до майора (все это время он писал с театра военных действий грустные проникновенные письма своей зазнобе – Юзефе Карской), участвовал в партизанской экспедиции на Волыни, затем был вынужден со своим отрядом отступить на территорию Австрии и был там интернирован – но не ушел в эмиграцию, как многие, а бежал из плена и пробрался обратно в ЦП, где в качестве командующего батальоном участвовал в сентябре 1831 года в обороне Воли – варшавского предместья, куда русская армия под руководством Паскевича направила главный удар. О героической обороте Воли под руководством одноногого генерала Совинского (потерявшего ногу в наполеоновской армии под Бородино) потом ходили легенды – последние защитники отступили в находившийся в глубине двора костел и там приняли последнее сражение, говорили, что при виде убитого последним Совинского русские солдаты и офицеры сняли шапки, воздавая погибшему воинские почести. Там же, в костеле, среди последних защитников был захвачен в плен раненый Высоцкий.
(На всякий случай: я, ммм… не очень хорошо отношусь к повстанческому руководству, массово ушедшему в эмиграцию – хотя понимаю, что среди них были очень разные люди с разными мотивами. Дравшиеся до конца Совинский, Высоцкий и другие вызывают у меня как-то больше уважения. Здесь обнаружилась некоторая разница в восприятии ситуации между военным руководством Паскевича и императорской властью: Паскевич – к слову, ни разу не либерал – и армейское руководство искренне понимало так, что они сражаются против вражеского государства и вражеской армии и соответственно берут в плен военнопленных (честная война честных противников). В то время как имперская власть столь же искренне полагала, что карает мятежников и арестовывает государственных преступников. Соответственно этому делятся и настроения в обществе, которое тоже никак не может понять, над кем же мы одержали победу? – это момент формирования очень важного слепого пятна имперского сознания).
… Раненый Высоцкий был перевезен в Бобруйскую крепость и предан сначала военному суду, затем по распоряжению Николая Павловича перевезен в Варшаву. В общей сложности Высоцкого содержали под следствием и судом около трех лет – и за это время успели трижды приговорить к смертной казни (подробнее о суде над Высоцким см. здесь). Существует информация о том, что в течение двух лет в Варшаве Высоцкий содержался прикованным на цепь (не знаю, насколько этой информации можно доверять, но подобная же информация имеется и о первых годах заключения Лукасинского в Варшаве – и вообще это, кажется, фирменная местная фишка. А зато у них в ЦП есть адвокаты! Материалы Верховного уголовного суда в Варшаве, судившего Высоцкого – разумеется, не сохранились – это, я полагаю, уже никого не удивляет?)
Только 16 сентября 1834 года была получена окончательная конфирмация приговора Высоцкому и судившемуся вместе с ним офицеру Францу Мальчевскому – Высоцкому смертный приговор был заменен на 20 лет каторги, а Мальчевскому – на 12. Из Варшавы Высоцкий и Мальчевский были отправлены пешим этапом и 2 июня 1835 года прибыли в Иркутск, откуда 10 июня были направлены в Александровский винокуренный завод, находящийся примерно в 70 км от Иркутска. (здесь есть некоторая несостыковка дат, так как обычно пеший этап в Сибирь длится около полутора лет – например, столько времени шли осужденные военным судом в Могилеве декабристы-черниговцы, а из Варшавы путь должен быть еще на пару месяцев дольше; если Высоцкий и Мальчевский добрались до места за 9-10 месяцев, то с вероятностью часть дороги их везли с фелъедегерем – впоследствии существовала такая практика, что осужденных довозили до Тобольска и далее формировали пешие этапы) Всего через одиннадцать дней после прибытия Высоцкий, Мальчевский и еще четверо политических каторжан, а также «примкнувший к ним» уголовник Феликс Касперский (осужденный в Люблине «за кражу золотых и серебряных изделий») сбежали с Александровского завода...
Побег с Александровского завода
Итак, ночью с 21 на 22 июня 1835 года семеро преступников (осужденные в Варшаве Высоцкий и Мальчевский, бывшие ксендзы Антоний Богунский и Винцентий Крочевский, Теофил Ковнацкий и несовершеннолетний Антоний Люборадский, а также уголовник Феликс Касперский) осуществили групповой побег с Александровского винокуренного завода, находившегося примерно в 70 верстах от Иркутска. Беглецы около двух суток укрывались в окрестных лесах, а затем вышли к Ангаре и попытались сделать плот для переправы с помощью имеющегося у них топора, однако древесина оказалась сырая и плот тонул. Тогда Касперский отправился на поиски лодки – и, действительно, наш лодку и крестьянина, который согласился перевезти беглецов.
Однако на другом берегу ссыльных ждала облава. Началась стрельба, Высоцкий был ранен. В дальнейшем во время следствия участники облавы утверждали, что у беглецов было два ружья, из которых они стреляли, однако при поисках вокруг и в Ангаре ружья не нашли. В свою очередь один из солдат, ранивших Высоцкого, показал, что изначально была договоренность «чтобы не подвергнуться ответственности, если будут спрашивать - сказать, что первый выстрел был из лодки». По факту у беглецов нашли только немного продуктов, плохо нарисованную карту Сибири и «три клочка польских стихов». Исследователи предполагают, что Касперский (давший в дальнейшем «откровенные показания» на следствии) изначально играл роль провокатора, специально заманив беглецов в ловушку (обращает внимание тот факт, что во всех крупных историях с заговорами и побегами политссыльных этой эпохи – Зерентуйский заговор, Омский заговор, Александровский побег – обязательно в роли доносчика и/или провокатора появляются уголовные, с которыми неосторожно связались политические/)
… История с Александровским побегом – в некотором роде психологическая загадка. Непонятны мотивы этого побега, столь неосторожного и непродуманного. Все дело в том, что Высоцкий – главный, по-видимому, организатор побега – как мы его знаем из всей предшествующей и последующей жизни, совершенно не похож на авантюриста. Фаталист – да, авантюрист – совсем нет. Не похож он по душевному складу характера и, например, на Сухинова – организатора заговора в Зерентуйском руднике или на Шокальского – одного из руководителей омских заговорщиков (если, например, неистовый Шокальский будет пытаться бежать снова и снова – и в конечном итоге, потеряв надежду на осуществление своих планов, покончит с собой – то Высоцкий, как мы увидим дальше, никогда больше не предпримет подобных попыток).
Попытки советских исследователей увязать историю этого побега с более глобальными планами всеобщего восстания политссыльных в Сибири выглядят натяжкой.
Сам Высоцкий много лет спустя коротко упомянул об этом эпизоде в одном из писем: «По прибытии на место в Сибирь я думал, что путешествие и бурная жизнь кончены, однако провидение решило по-иному распорядиться моей судьбой. Безмерное и ничем не истребимое желание либо вернуться в Европу, либо умереть (выделено мной – РД, перевод этой цитаты из статьи Шостаковича, однако в оригинале дословно «либо уйти от мира» - как говорится, понимай, как знаешь), впутало меня в новую неприятную катастрофу. Причиной ее был один из наших соотечественников, который недостоин того, чтобы называть его фамилию, он обвинил меня перед тамошними властями, что я хотел поднять киргизов и китайцев против России…»
Польские биографы Высоцкого комментируют эту цитату так: «мысль о самоубийстве была ему чужда, как человеку глубокой веры, но он был готов на любой риск, чтобы «пойти навстречу судьбе». Решение о побеге означало отчаянный шаг к «несамоубийственному самоубийству». Признаться, и эта версия меня не убеждает – кажется, что для такого завуалированного самоубийства Высоцкий слишком верующий, к тому же слишком порядочный для того, чтобы втянуть в подобные замыслы еще шестерых человек. Руфин Петровский, бежавший в одиночку из Сибири десять лет спустя и записавший историю побега Высоцкого из третьих рук, комментировал так: «Неволя, даже самая легкая и мягкая, всегда есть неволя, она унижает достоинство человека, но такая неволя, которую испытывали на себе каторжники, была для благородной и добродетельной души Высоцкого непереносимой…»
Следователи, по-видимому, также не докопались до истинных мотивов побега.
Касперский на следствии «показывал, что когда они все удалились от завода, то по утру Высоцкий, открывая ему свое намерение, на которое якобы прочие согласны, говорил: видишь, имею план Сибири на бумаге, а в голове целую Азию, с помощью их могу вас провести за границу до Бухарии и дойти до реки Ганга, потом до Восточной Индии, а там в Нанкин, где находятся послы европейских дворов, через которых можно поселиться, где захотим. А когда представляли ему причины, могущие послужить препятствием, Высоцкий говорил: только переплыть Ангару, можно достать оружие на пикетах… а из Солеваренного завода предполагал присоединять к себе ссыльных поляков» (из обвинительного заключения – РД)
«Высоцкий при всех мерах, принимаемых судом к достижению истины, сделал от всего отрицательство, показав что таких и подобных предположений не было. Равно и злонамерений против правительства не имелось, побег же сделан с намерением избегнуть каторжной работы и поселиться где-либо в Красноярской или Томской губернии под чужим именем и что с чего показывает на него Касперский, не знает. Прочие, также не подтверждая возводимого Касперским на Высоцкого, показывают: Крочевский, Люборацкий, Ковнацкий и Мальчевский, что намерение их было пробраться на родину и жить там, укрываясь от правительства, Богунский же, что намерение было поселиться где-либо под чужим именем и избавиться от каторжной работы….
На очных же ставках… Высоцкий, также оставаясь при своем показании, дополнил, что при разговоре о побеге было общее намерение идти куда-нибудь на поселение и жить там спокойно, но было ли намерение товарищей добраться до родины, он не знает…»
(Отметим здесь, что идея о том, чтобы «тихо поселиться под чужим именем» - это чертовски плохая идея. Если, например, омские заговорщики – в основном уроженцы и жители Волыни - возможно, владели русским языком настолько, чтобы затеряться среди местных жителей, то у коренных конгрессовых поляков Высоцкого и Мальчевского, до ареста никогда в жизни не выезжавших за пределы ЦП – шансов наверняка не было никаких. С другой стороны, исследователи отмечают, что для «обычного «тихого» побега с целью поселиться в Сибири под чужой фамилии гораздо удобнее действовать одному или вдвоем, а создание большой группы служит здесь только помехой» // Шостакович, Дьяков, Кацнельсон «Петр Высоцкий на сибирской каторге»…)
По приказу Николая I беглецы были отданы под военно-полевой суд в Нерчинском заводе. В этой связи всех перевезли туда (во время предварительного следствия они пребывали в разных местах нерчинской каторги) с распоряжением содержать каждого в отдельной камере под особой охраной. По пути Высоцкий заболел и с 8 июля до 3 сентября 1835 года находился в лазарете (Нерчинская администрация несколькими секретными уведомлениями была предупреждена, что «Высоцкий в Иркутске делал уже возмущение к бунту» и что в госпитале его надо «содержать в ножных оковах за караулом в особой комнате, не дозволяя ему иметь никаких сношений с поляками»). Следственная комиссия под руководством подполковника Гурова работала около полугода и 17 февраля 1836 года комиссия, сообщая начальству о завершении следствия, предложила перевести обвиняемых (кроме Касперского) в Акатуй и содержать там до вынесения окончательного приговора. 24 февраля 1836 года в Акатуе оказались все остальные обвиняемые.
По первоначальной сентенции военного суда Высоцкий был приговорен к публичному наказанию плетьми в количестве 24 ударов (остальные обвиняемые также к телесным наказаниям), однако комендант Нерчинских рудников генерал-лейтенант Лепарский заменил приговор на 1000 ударов шпицрутенами («сквозь строй через пятьсот человек по два раза»). Роль Лепарского здесь выглядит странной – и вообще как-то трудно оценить «на глазок», что же лучше – 24 удара плетью или 1000 ударов шпицрутенами? (исходная градация – самое мучительное и унизительное наказание – кнут, затем – плеть, «сквозь строй» - наказание военное). Выглядит так, что Лепарский – человек порядочный, но при этом крайне осторожный, у него на памяти Зерентуйская история (которую, кажется, не все из декабристов ему простили, а «дамы» - жены декабристов – вообще одно время готовы были съесть старика живьем), - при этом, возможно, Лепарский (напомню, этнический поляк и католик) панически боится, как бы его не обвинили в тайной поддержке «своих» (чего он за долгие годы своей беспорочной царской службы всячески желал избегнуть) – поэтому такое странное соломоново решение.
Станислав Романович Лепарский (1754-1837)- генерал-лейтенант, комендант Нерчинских рудников, в течение десяти лет надзирал за декабристами в Чите и Петровском заводе
Экзекуция была проведена на Нерчинском заводе 31 апреля 1836 года.
Польский историк Лепковский – биограф Высоцкого – пишет о том, что 1000 шпицрутенов означали «мучительную смерть» и что Высоцкий, возможно, выжил только потому, что солдаты пожалели жертву и били не изо всех сил. Сдается мне, что Лепковский был плохо осведомлен о практике телесных наказаний в России того времени. Напомню некоторые факты, которые уже фигурировали в этом журнале: в 1826 году приговором Белоцерковского военного суда рядовой Саратовского полка Федор Анойченко (и еще несколько солдат, уличенных в связях с Сергеем Муравьевым, Михаилом Спиридовым и другими декабристами) был осужден на 12 тысяч шпицрутенов – и даже каким-то чудом остался жив (вероятно, приговор исполнялся в два или даже в три этапа). Заговорщиков в Омске (осужденных чуть позже александровских беглецов) военный суд приговорил к телесным наказаниям от 3 до 6 тысяч шпицрутенов – при этом пятерых осужденных забили насмерть, а Ксаверий Шокальский выжил только потому, что после первых пяти тысяч врач остановил экзекуцию. Достоевский в «Записках из мертвого дома» утверждал, что 1000 и даже 2000 шпицрутенов взрослый здоровый мужчина может перенести без опасности для жизни и даже без особенных последствий для здоровья. Таким образом, 1000 шпицрутенов (напомним, что исходно Петр Высоцкий – крепкий здоровый мужчина) – это вовсе не смертельный, а можно даже сказать – по тогдашним временам прямо-таки травоядный приговор (в дальнейшем Николай I, которому доложили о приговоре по Александровскому делу, был недоволен излишней мягкостью приговора, «в особенности в отношении к главному зачинщику Высоцкому, первому предводителю мятежа в Варшаве, не восчувствовавшему милосердия ему при суждении за сие преступление сказанного…» и рекомендовал в следующий раз не стесняться применять крайние меры вплоть до смертной казни – возможно, именно мнение Николая Павловича повлияло на следующий, значительно более жестокий приговор по Омскому делу – см. также подробнее здесь )
Тем не менее, судя по мемуарам (все свидетельства у нас здесь только из третьих рук и, возможно, носят преувеличенный апокрифический характер), Высоцкий перенес наказание тяжело: «…Высоцкого жестоко, безжалостно били, так что он едва не умер под ударами палок, и его полумертвого отнесли в лазарет…» (так рассказывает в своих мемуарах Петровский, ссылаясь на безымянного «благородного русского» - одного из декабристов, переведенного в ссылку из Восточной Сибири в Западную – по всем данным, этим информатором должен быть Штейнгель – известный борец за правду и справедливость). Однако, действительно, Высоцкий после экзекуции вновь показан около двух месяцев находящимся в лазарете. После этого было признано, что его можно «использовать для работ в кандалах и прикованным к тачке». Однако «изборожденный многочисленными шрамами Высоцкий уже никогда не мог избавиться от физических страданий. Его преследовали боли, порой открывались старые раны…».
"Наказание шпицрутенами". Рисунок Тараса Шевченко, из серии "Блудный сын", около 1856 года
Генерал-губернатор Восточной Сибири Броневский в предписании начальнику Нерчинских заводов Татаринову указывал: «Высоцкого назначить в рудник Акатуевский и под надзор еще строжайший и употреблять в такие работы, от коих побег менее возможен».
Остальных осужденных за побег разослали по разным заводам. Когда через четыре месяца в соответствии с существующими предписаниями – кандалы у остальных были сняты и им было разрешено выходить на работу вместе с другими заключенными, губернатор Броневский распорядился: «Петра Высоцкого как наиболее виновного и опасного держать в Акатуе в тюрьме хотя и без кандалов, но все же под самым строгим надзором». В течение нескольких следующих лет заключенный находился в одиночной камере и его выводили на работы по погрузке и перевозке руды отдельно. На содержание каторжника, находящегося под особым наблюдением, ежемесячно выделялось 1 рубль 98 копеек. Каждый месяц начальство получало рапорт о поведении заключенного.
В эти первые годы Высоцкий оказался в Акатуе совершенно один. Среди всех государственных и политических преступников Николаевской эпохи его ситуация была едва ли не самой тяжелой: даже первые восемь декабристов, оказавшиеся поначалу в ужасных условиях на Благодатском руднике, были в лучшем положении – по крайней мере их было восемь. У узника в Акатуе не было никаких собственных денег, долгое время он не получал никакой помощи, никаких известий с родины – ни писем, ни посылок (хотя в Польше у него оставались два родных брата, и нареченная невеста – Юзефа Карская). Долгие годы вообще не было известно о том, что он жив – прошел слух о том, что Высоцкий не выдержал экзекуции, и один из его прежних друзей в эмиграции опубликовал некролог.
Спустя годы Высоцкий вспоминал свою каторгу так: «У меня был молот весом 14 фунтов, я разбивал им скалу и хотел убить себя, но не убил».
Долго я тяжкие цепи носил, долго скитался в горах Акатуя... (с)
Акатуйский рудник был открыт в I8I5 г. При разведке было обнаружено залегание серебряных и свинцовых руд. Правда, до 1822 г рудник почти не разрабатывался. С постройкой в 1822 г. тюрьмы и использования дешевой рабочей силы ссыльно-каторжных дела пошли много лучше. За следующие 20 лет (к 1843 г.) производительность выросла более чем в четыре раза . В дальнейшем поблизости были открыты новые рудники и прииски, что позволило Акатуйскому острогу надолго остаться одним из самых ужасных каторжных мест Российской империи.
Рядом с рудником возник небольшой поселок. Сначала построились служащие при руднике и тюрьме, затем начальство разрешило строить дома ссыльным. Для надзора за заключенными во время работ к Акатуйскому руднику было прикомандировано 103 солдата и 7 унтер-офицеров 15-го линейного сибирского батальона. В Акатуй попадали только рецидивисты: уголовные преступники, осужденные за неоднократные убийства, грабежи и многочисленные побеги с каторги и мест поселения. О нравах в Акатуе ходили легенды. Особой специализацией Акатуйской тюрьмы было содержание цепных арестантов. Здесь не удержусь, чтобы не привести большую цитату из книги Максимова «Сибирь и каторга».
«Люди эти в работу не употребляются. Как великой милости, просят они во время заточения в виде награды разрешить им подышать свежим воздухом, хотя бы и с приправою самой трудной и тяжелой работы. Иногда содержание на цепи пробовали заменять заключением в темной комнате, но арестованные просились на цепь. …Содержание таковых казне обходилось дешевле, чем содержание всех других арестантов, сколько и потому, что им выдавали только нижнее платье, столько же и потому, что пища полагалась им скуднее, в уменьшенной пропорции… Для исполнения церковного обряда исповеди и св. причастия иногда их отковывали, иногда нет; а иногда, и весьма нередко, арестантам в этом отказывали. Цепь обыкновенно делалась в три аршина длиною, из звеньев одинаковой величины с ножными кандалами, весом вся 5 1/2 фунтов. В Петровском заводе арестанты обыкновенно отходили на всю длину цепи, которая давала им возможность класть шею на порог двери и выставлять голову в коридор… то эти цепные придумали на безделье развлечение. Один рассказывал сказки, остальные его слушали; затем начинал другой, третий и т. д., по очереди. Лишенные этого права, особенно содержавшиеся в акатуйской и других нерчинских тюрьмах, в тоске одиночества устремляли обыкновенно главное внимание свое на каземат. Комнаты их поражали необыкновенною опрятностью и поразительною чистотою: нары, стены, полы, самая цепь были вычищены, вымыты, выскоблены, нередко разрисованы. … Вообще замечено было при этом, что тоска одиночества и безвыходность заточения порождали в заключенных небывалые до того способности: многие выучивались шить, делались сапожниками, резчиками. Один из прикованных к тачке сумел так ее раскрасить и разукрасить разными фигурами, что приводил многих в изумление, но затем, при всяком появлении главного заводского начальства, с горькими мольбами, с непритворными слезами на глазах неотступно и отчаянно просил отковать от красивой тачки, приговаривая:
- До того надоела, напротивела она мне, что глаза бы мои на нее не глядели! Тошнит даже!
Прикованным в Акатуевском руднике на стенную цепь давали положенные в сутки 2 1/2 ф. печеного хлеба и воду вместо приварка и для питья. При этом велели наблюдать, какое влияние заточение это "будет иметь на умственное состояние (душевные силы) и на физическое состояние (телесные силы"). Вскоре донесено было, что ссыльные, прикованные к стене, в силах и духом замечательно ослабевают. "Не имея движения, у них на лице сделалась бледность; по временам чувствуют во внутренностях одув и давление, а потом колотье; произносят слабый орган голоса (?) и при проходе, сколько цепь позволяет, делается головокружение". Опыт подобного рода производим был в течение двух лет, 1847 и 1848, и в показаниях врачей слышался все один и тот же отзыв, т. е. что прикованные в силах слабеют».
Когда сенатор Толстой попытался в 1845 году в Акатуе ознакомиться с положением каторжан, он прежде всего столкнулся с отсутствием «статейных списков», то есть документов, где было бы означено, на какой срок и за какое преступление каждый из них заключен в тюрьму. Проверяя «цепных», то есть прикованных к стене арестантов, ревизия столкнулась с фактами полного произвола. «Ссыльнокаторжные Семен Богданов и Андрей Щукин, прикованные к стене – первый на три года, с 7 декабря 1841 года, а второй на два года, с 22 декабря 1833 года, не были откованы от стены в марте 1845 года». При этом ревизия Толстого вовсе не была внезапной, приезда ревизоров в Акатуй ожидали давно и появились они здесь уже в 1845 году, на четвертом году своей деятельности в Восточной Сибири.
Акатуйская каторжная тюрьма. Это фото значительно более позднего времени, около 1880-х годов, когда сюда попадали народовольцы
Вот среди таких-то нравов оказался впервые политический заключенный – Петр Высоцкий (позже прибудут и другие): правда, не на цепи, но в кандалах, в одиночной камере и прикованный к тачке.
Главным начальтсвующим лицом в Акатуе был пристав Газимуровоскресенской дистанции Андреян Степанович Машуков. Он происходил из "мастеровых детей" Нерчинского Завода, с 1829 г. служил в Акатуе, постепенно поднимаясь по служебной лестнице, благодаря своему усердию. Именно от Машукова зависели судьбы заключенных, которых к концу 1830-началу 1840-х годов было около 130 человек, включая десяток женщин. Историческая наука, возможно, несправедлива к Машукову – считая его человеком грубым и жестоким, так сказать – верным цепным псом режима ;) Высказывалась даже версия о том, что Машуков мог быть причастен к смерти Лунина в Акатуе – впрочем, сейчас версия о насильственной смерти Лунина в целом уже отвергнута, но отголоски еще иногда встречаются. А на самом деле Машуков был, конечно, человеком… если можно так выразиться, зачерстевшим. Но, судя по дальнейшим цитатам, вовсе не жестоким. Применительно к политической ссылке девятнадцатого века и ее взаимодействию с разными сибирскими чиновниками и функционерами – крайне любопытно наблюдать, как разные люди по-разному реагируют на незнакомые и неожиданные для них раздражители. Например, хорошо известна история первых 8 декабристов, оказавшихся в Благодатском руднике под надзором пристава Бурнашева. Вот у Бурнашева, впервые столкнувшегося с непонятным ему явлением, реакция однозначная: «Ух как сейчас я покажу этим князькам, где раки зимуют!» - и пытается показать, пока восьмерку не переводят в Читу. Совершенно иначе ведет себя Машуков: впервые увидев в своих владениях «государственного преступника» - Машуков, судя по всему, внезапно испытывает жесточайший когнитивный диссонанс. Он не злой человек, Андреян Степанович, он просто привык к тому, что у него тут сидят матерые уголовники, убийцы, насильники… а что по десять и двадцать лет на цепи без суда – ну так это дело привычное и естественное, что же с ними еще делать? А тут вот вроде тихий, приличный, вежливый человек – это вообще что, это тут почему? Почему начальство распоряжается такого хорошего, порядочного человека содержать в цепях, как самого опасного убийцу? И Машуков начинает, как сказали бы мы сегодня, борьбу за права политзаключенного
2 июля 1838 года Машуков отправляет начальнику нерчинских рудников донесение: «Польский преступник Петр Высоцкий содержится в тюремном замке при Акатуевском руднике третий год… В течение трех годов не только мне и даже караульным неприятностей не наносил, одним словом, вел себя порядочно, о чем представляю Вашему Высокоблагородию, не благоугодно ли будет Высоцкого из тюремного замка освободить и в работу употреблять свободным, на что имею честь ожидать предписания» На это ходатайство последовал ответ о том, что генерал-губернатор Броневский «не изъявил своего согласия изменить приговор Высоцкому, правительством утвержденный», и предложил содержать его по-прежнему в “тюремном замке и в работы употреблять, как предписано о нем было».
Однако Машуков не сдается: «Петр Высоцкий поведения весьма похвального, во все время нахождения в Нерчинских заводах не только предосудительного не делал, но даже в прочих преступников вселял мысль о повиновении…» (это при том, что чуть ли не ежегодно Нерчинское руководство получало доносы о том, что Высоцкий совместно с акатуйскими уголовными каторжанами готовит новый побег – доносы, судя по всему, не подтверждались, но Машуков на всякий случай «принимал меры»)
Спустя некоторое время, уже в 1847 году (прошло около 12 лет от момента появления Высоцкого в Акатуе) при генерал-губернаторе Руперте, Машуков предпринимает новую попытку и теперь его поддерживает начальник Нерчинских заводов полковник Родственный: они ходатайствуют «о снисхождении к участи Высоцкого и о позволении освободить его от содержания в оковах, если не навсегда, то хотя на время нахождения его в госпитале для пользования, учитывая болезненное состояние Высоцкого, обращающее особенное на него внимание и сострадание». Руперт, не решаясь сам что-либо изменить в отношении Высоцкого, обратился в Петербург за инструкцией. Ответ последовал от шефа корпуса жандармов графа А.Ф.Орлова: «содержашийся в Акатуевской тюрьме скованным политический преступник Высоцкий по важности его преступления не может быть освобожден от оков ни на какое время».
Между тем из хода событий достаточно очевидно, что Машуков и Родственный еще гораздо раньше нарушили все инструкции: сперва освободили Высоцкого от кандалов и тачки, затем освободили его из одиночного заключения, позволив свободно передвигаться по замку, затем от тяжелых работ в руднике – и, наконец, по-видимому разрешили ему выйти из тюрьмы на поселение в соседний поселок. Трогательные же ходатайства пишутся для отвода глаз высокого начальства – в надежде на то, что начальство санкционирует послабления задним числом (интересно отметить, что, по-видимому, Машуков проникся такой горячей симпатией только к Высоцкому – об участи Лунина он подобных прошений не писал: но Лунин человек насмешливый, высокомерный, возможно, демонстрировал Машукову свое превосходство – напротив, Высоцкий, как мы помним, человек очень мягкий, добрый, простодушный).
Точно невозможно сказать, когда именно были сделаны послабления: источники противоречивы.
К этому времени Высоцкий уже не был единственным политическим заключенным в Акатуе: в разное время сюда были переведены Шокальский (выживший после экзекуции по Омскому делу), еще несколько человек. В 1841 году в Акатуе оказались Хлопицкий и Вебер – осужденные за то, что организовали мастерскую по производству фальшивых денег. Фальшивомонетчики ни в чем не признались и после телесного наказания были направлены в Акатуй – однако мемуаристы свидетельствуют о том, что Хлопицкий и Вебер затеяли свое предприятие не просто так, а чтобы раздобыть деньги для организации побега Высоцкого из Акатуя (Высоцкого, по-видимому, в известность не поставили).
В 1842 году в Акатуе очутился Лунин – вот известная цитата из его письма Волконским, переданного из Акатуя нелегально:
«Я нашел здесь славного Высоцкого, который выказывает мне дружбу и примерную преданность. Это он заботится о моем домашнем житье-бытье и нисколько не считается с опасностями, каким подвергает себя, стараясь быть мне полезным. Ему обязан я возможностью писать к вам. Он раздобыл мне все необходимое для этого. Его соотечественники постоянно проявляют ко мне то же усердие. Никогда не мог я предположить столько добродетелей в недрах С. П.»
Сливовская считает эту цитату доказательством того, что в это время Высоцкий был уже на поселении вне замка – иначе у него не было бы возможности помогать Лунину. Однако мне кажется, что эта цитата скорее говорит о том, что Высоцкий в это время был еще в тюремном замке (иначе как бы он контактировал с Луниным?), но пользовался свободой передвижения. Где и как добывал безденежный Высоцкий материалы для письма, какими каналами он пользовался для организации нелегальной переписки – совершенно ничего об этом неизвестно. Материальное положение Высоцкого в первые годы в Акатуе было, по-видимому, крайне тяжелым. Лишь через несколько лет известия о том, что Высоцкий выжил и находится в Акатуе, стали доходить до других польских ссыльных и организаций ссыльной взаимопомощи. В 1840 году в Большом Нерчинском заводе - на расстоянии около 50 верст от Акатуя – оказался осужденный по процессу Конарского врач Антоний Бопрэ. Там же находился тогда и Ф.Мальчевский, давний товарищ Высоцкого, вместе с ним осужденный за побег из Александровского завода. Через Мальчевского Бопрэ попытался передать для Высоцкого 25 рублей. Бопрэ тотчас же был вызван на допрос. Он ни словом не обмолвился, что знает о том, кто такой Высоцкий, и заявил лишь, что однажды случайно видел его, очень бедно одетого, и деньги передал из человеколюбия. Тогда начальник Нерчинских заводов распорядился вручить эти деньги приставу Машукову с тем, однако, чтобы Высоцкому на руки выдавать их небольшими частями и «завесть ему приличную одежду по усмотрению господина пристава». При этом приказывалось скрыть от Высоцкого фамилию человека, оказавшего ему помощь (однако и годы спустя. уже накануне амнистии, Высоцкий все еще ходил в каторжной одежде и вообще мало внимания обращал на материальную сторону жизни).
С этого времени, по-видимому, начинается история знаменитого мыла, которое варил Высоцкий в Акатуе (позже к нему присоединился также Хлопицкий, с которым они вместе поселились в поселке при замке): по свидетельствам, это было маленькое мыло квадратной формы, на котором было выдавлено PW Akatuja. Мыло, по-видимому, расходилось в основном среди ссыльных. Информация о положении Высоцкого в эти годы дошла до организованного на Волыни Комитета опеки (Комитета помощи ссыльным), в адресной книге комитета в 1842 году появляется следующая запись: «Он зарабатывает на жизнь жалким мыловарением и переносит свою судьбу с достоинством». Далее приписано: «он занимается мыловарением в весьма малом масштабе, с удивительной стойкостью изготовляя все собственными руками (из общей посылки ему достались две рубашки»). Писем и посылок из дома Высоцкий по-прежнему не получал.
Итак, настало время "закольцевать" наш рассказ, соединив концы истории вместе...
О последующих годах жизни Высоцкого на поселении мы знаем, в основном, только из третьих рук. Практически единственными мемуаристами, которые лично встречались с Высоцким (а не пересказывали с чужих слов) были польский ссыльный Агатон Гиллер, оставивший длинные пафосные мемуары, и русский анархист Михаил Бакунин, который встретил Высоцкого уже после амнистии, по пути из ссылки домой. Тем не менее во второй половине сороковых – первой половине пятидесятых годов Высоцкий в Забайкалье стал личностью в некотором роде легендарной. По-видимому (точных данных нигде не приводится), уже при генерал-губернаторе Муравьеве-Амурском, благоволившем государственным и политическим преступникам всех видов, было узаконено положение Высоцкого в Акатуе, как ссыльнопоселенца (а не каторжанина). Высоцкий поселился в поселке вместе с Хлопицким, женившимся на местной сибирячке, и организованный ими «мыловаренный завод» (скорее, конечно, мастерская или мануфактура) трудоустраивал довольно значительное количество людей – в основном тоже ссыльных и вчерашних акатуйских каторжников. Неизвестно, насколько коммерчески успешным было предприятие – но Высоцкий и годы спустя продолжал ходить в каторжной одежде и жить в бедности: абсолютный альтруист, практически все заработанные деньги он отдавал для помощи ссыльным и местным жителям. Он пользовался огромным авторитетом среди забайкальских политссыльных: принимал участие в организации забайкальского огула (касса взаимопомощи польских ссыльных) и ссыльной передвижной библиотеки - и, не выезжая сам никуда из Акатуя, ежегодно в своем доме отмечал с приезжавшими к нему ссыльными годовщину Ноябрьского восстания. Что касается местных жителей, то они прониклись таким уважением к Высоцкому, что использовали его в качестве справедливого арбитра для решения всяких хозяйственных, семейных и прочих споров: «И вот как Петр Иванович скажет – так и будет».
Помимо участия в деятельности касс взаимопомощи ссыльных, Высоцкий, по-видимому, многим помогал и лично. Он писал письма. Посылал деньги. По каким-то своим каналам он узнавал о людях, по тем или иным причинам оставшихся без поддержки, не охваченных деятельностью ссыльных огулов, не получавших помощи из дома. Иногда это были отщепенцы в ссыльной среде – например, устав польского огула выключал из системы взаимопомощи пьяниц и тех, кто женился на местных женщинах (абсолютно идиотский пункт – потому что по факту почти половина ссыльных переженилась на сибирячках, и никакие заклинания об «утрате национального духа» не помогали ;) – РД): про Высоцкого же рассказывали, что он долгое время посылал письма и деньги какому-то опустившемуся ссыльному забулдыге (пока тот, вероятно, не спился окончательно). Сам Высоцкий годы спустя пояснял это так: «потому что никогда человек не должен быть один. Пережив одиночество, я думал поддержать тех, кто мог быть в подобной ситуации, не имея годами писем – я начал писать тем, кто может быть в этом нуждался…». Вероятно, от Лунина или еще от кого-то из ссыльных Высоцкий узнал о тяжелом материальном и моральном положении Громницкого, одиноко жившего в Бельском – и начал писать ему письма, посылать деньги, а затем и разыскивать родных Громницкого в Пензенской губернии, побуждая оказать помощь ссыльному брату. Мы совершенно ничего не знаем о содержании этих писем (собственно, мы даже не знаем, насколько хорошо Высоцкий писал по-русски). Может быть, он писал что-то вроде этого – как писал годы спустя, уже после амнистии, одному из прежних друзей:
«Каждый человек с самого рождения имеет перед собой сжато намеченную дорогу, с которой он ни вправо, ни влево отклониться не может, хоть бы она колючими шипами заваленная или железными кольцами утрамбованной была». Или так: «Народ, не имеющий свободы, имеет все-таки свою собственную историю. Человек, не имеющий свободы, имеет все-таки свое достоинство». Но может быть, это были совсем простые письма – например, про урожай картошки и капусты в Забайкалье. Потому что Высоцкий – человек простой, и ни разу не интеллектуал.
… Историки предполагают, что именно по ходатайству генерал-губернатора Муравьева-Амурского Высоцкий был включен в списки получивших амнистию в 1857 году (хотя формально, как «редицивист», совершивший повторное преступление в Сибири, не имел на это права). В 1857 году Высоцкий выехал из Забайкалья. О двадцати с лишних годах своей сибирской эпопеи он потом вспоминал так: «… везде живут люди, и я, несмотря на суровость каторги, встретил столько сочувствия и уважения, начиная от генерал-губернатора и кончая самым мелким чиновником и простым народом, что вскоре, насколько позволяли законы и установления, мою участь облегчили…» - этот удивительный человек, пройдя все круги ада, испытывал только благодарность к людям, с которыми его сталкивала судьба. И ни одного слова жалобы, никаких картинных страданий.
… По дороге из Забайкалья Высоцкий заехал на Усольский солеваренный завод – вероятно, повидаться со знакомыми, так как в то время там было много ссыльных, и многие собирались домой по амнистии. Таким образом, Высоцкий забрал хранившуюся у одного из ссыльных свою переписку с Громницким, а также письма родителей Громницкого – и с этими письмами выехал в европейскую Россию, намереваясь по дороге заехать в Пензенскую губернию и отдать письма сестре Громницкого, Ольге Федоровне, которая в последние годы жизни брата пыталась хлопотать за него. Однако Ольга Громницкая, которую Высоцкий разыскал в г.Керенске, письма не взяла – возможно, она ощущала свою вину перед покойным братом, или догадывалась о том, что Высоцкий на самом деле дорожит письмами, но «она сказала – возьмите себе, вам нужнее, и я был ей благодарен за этот дар». Прощаясь, Высоцкий обещал переслать Ольге Федоровне свой новый адрес, когда устроится на родине – но, по-видимому, дальнейшая связь была потеряна. Все письма уехали с Высоцким в Варшаву. В Пензенском областном архиве сохранилось дело о дворянстве рода Громницких, в котором в январе 1860 года девица Варвара Федоровна Громницкая «распиской объяснила» дворянскому депутатскому собранию, что «из рода Громницких кроме нее никого в живых нет (значит, Ольга к этому времени уже умерла – РД), сама же она не желает вести дело о дворянстве и не может за неимением средств представить гербовую бумагу». Депутатское собрание определило: «Дело о дворянстве Громницких считать конченным. Дальнейших затем причислений к роду Громницких не было, и имений, как видно из окладной книги, за ними в Пензенской губернии не состоит».
Петр Высоцкий после амнистии, фото около 1860 года
… Высоцкому не было разрешено поселиться в Варшаве, и он избрал местом своего жительства Варку – местечко своего рождения и детства. Патриотическая общественность и бывшие ссыльные по подписке собрали ему деньги и купили дом и небольшой участок земли. Внезапно объявились «невесты», претендующие на руку и сердце бывшего героя – в том числе бывшая нареченная, Юзефа Карская, которая так и не вышла замуж. Однако Высоцкий всем претенденткам вежливо отказал и поселился уединенно. В первые годы он состоял под надзором полиции и ежемесячно отмечался в участке в 20 км от Варки, куда ходил неизменно пешком. Накануне Январского восстания к нему обратилась патриотическая молодежь, предлагая возглавить новое повстанческое движение, однако Высоцкий отказался в резкой форме – ссылаясь в том числе на то, что если уж они в 1830-1831 году не смогли победить, имея за собой хорошую регулярную армию – то без армии бороться против всей мощи Российской империи есть натуральное безумие. После этого отказа особо экзальтированная молодежь начала травить старика, и он с годами все сильнее отдалялся от людей, превращаясь в человека-прошлое (где-то в те годы он пишет свои воспоминания о Ноябрьском восстании – и почти ни слова ни о суде, ни о побеге, ни о Сибири – впрочем, злые языки опять утверждают, что Высоцкий свои воспоминания писал не сам, поскольку не был мастером литературного слова…). Здоровье Высоцкого было уже основательно подорвано, с хозяйством он не справлялся и пригласил жить с собой семейную пару местных ремесленников, в обмен на помощь по хозяйству. Однако пани Табачинская, жена нового компаньона, оказалась склочной бабой и воровкой. Она помыкала стариком и беззастенчиво обворовывала его, месяцами кормя пустой картошкой и капустой – пользуясь мягким характером и бытовой непритязательностью Высоцкого, который лишь изредка пытался возражать. В эти годы Высоцкий поддерживал переписку практически с единственным из своих старых друзей, бывшим соратником по заговору подхорунжих Каролем Карсницким (письма Высоцкого к Карсницкому в дальнейшем оказались в Париже – и вот они-то сохранились и частично опубликованы Лепковским, собственно из этих писем мы и знаем обрывки всей этой истории)
Петр Высоцкий в последние годы жизни. Фотография конца 1860-начала 1870-х годов
В последующие годы здоровье Высоцкого все ухудшалось, и под конец он попытался продать дом и получить разрешение на проживание в Варшаве в каком-нибудь приюте или богадельне (в последние годы он почти ослеп и нуждался в уходе). Разрешение было дано, но воспользоваться им Высоцкий уже не успел: он умер в Варке 6 января 1875 года на 79 году жизни. И вот трагическая ирония судьбы: последние годы жизни Высоцкий провел в горьком одиночестве, а между тем его похороны в Варке вылились в патриотическую манифестацию молодежи, которая приезжала даже из Галиции и еще в течение месяца носила символический траур по герою Ноябрьского восстания – белую розу на красном фоне, приколотую к груди, а в костелах Галиции были отслужены заупокойные мессы о Высоцком и напечатаны некрологи (в Варшаве же упоминаний о смерти Высоцкого в прессе не появилось, и попытки молодежи ездить в Варку к могиле героя пресекались полицией).
Памятник Петру Высоцкому в Варке. Надпись на памятнике: «Майор Петр Высоцкий, герой Ноябрьской ночи 1830 года. «Все для родины, ничего для себя». В 150 годовщину возвращения из ссылки в Варку»
… Архив Высоцкого, включая те письма ссыльных (по-видимому, там была не только переписка Громницкого), которые он вывез из Сибири, в дальнейшем попал к одному из племянников Высоцкого. В 1920-х годах, после обретения независимости, кто-то из потомков передал все письма в Варшавский национальный архив. В 1944 году, при разрушении города во время Варшавского восстания, все письма сгорели – как и множество других писем, документов, мемуаров… и – кто оплакал судьбу документов, когда в городе погибли сотни тысяч людей?
… Но где-то там, на небесах, эти письма, конечно, существуют. Когда-нибудь ученые изобретут такие уникальные технологии, что их можно будет восстановить – потому что рукописи не горят. Но и сейчас все-таки мы тоже можем прочесть эти письма – в снах, в песнях, в памяти.
|
