ВНИМАНИЕ, ЭТОТ САЙТ БОЛЬШЕ НЕ ПОДДЕРЖИВАЕТСЯ
НАШ НОВЫЙ АДРЕС (И там нет рекламы!)
http://decabristy-online.ru
Раиса Добкач. Люди и судьбы: Алексей Веденяпин и Алоизий Песляк (история ссыльной дружбы) на Декабристы-онлайн.ру
Раиса Добкач. Люди и судьбы: Алексей Веденяпин и Алоизий Песляк (история ссыльной дружбы)...В 1826 году в городе Верхнеуральске на Оренбургской линии произошла встреча двух ссыльных: Алексея Васильевича Веденяпина - бывшего прапорщика 9-й артиллерийской бригады, бывшего члена "Общества соединенных славян" - и Алоизия Песляка, бывшего литовского гимназиста, участника кружка "Черные братья" . Почему я именно сейчас хочу рассказать эту историю? Потому что меня в очередной раз задело очередное обсуждение в интернете на тему о том, что в революционное движение всегда пополнялось юными восторженными идиотами, не нашедшими смысла жизни. На самом деле (тут можно, конечно, дополнительно поспорить о том, являлись ли организации 1820-х годов именно революционными, а их участники - революционерами, но во всяком случае мы можем говорить о том или ином оттенке "оппозиционности") - так вот, на самом деле судьбы "периферии" тайных обществ, захваченных третьим, четвертым эшелоном, в том числе людей очень юных и как будто бы почти случайных, иногда наводят на любопытные размышления. Вопреки распространенной в наше время точке зрения о том, что в революционеры шли или восторженные дураки или преступники и подонки, я на довольно большом массиве примеров утверждаю, что по крайней мере в девятнадцатом веке конкретно в Российской империи в тайные общества и оппозиционные движения шли лучшие - наиболее честные, порядочные, чувствительные к несправедливости, лучше других осознающие "жить не по лжи". Это не значит, разумеется, что в других кругах общества честных и порядочных людей не было и что выбор революционера - единственный правильный выбор жизненного пути. Но вот хотите верьте, хотите нет - но концентрация хороших людей именно в тайных обществах, в политической ссылке - значительно выше, причем эти маркеры в какой-то степени остаются с человеком всю жизнь: продолжает ли он активную нелегальную антиправительственную деятельность, становится ли легальным общественным деятелем или вообще уходит сугубо в частную жизнь. И вот иногда смотришь на каких-то людей как будто бы совершенно случайных, оказавшихся в водовороте событий по юной наивности или нелепому стечению обстоятельств, попавших под жернов исключительно по причине бюрократической параноидальности системы - и вот, прослеживая их дальнейшую судьбу, как живут, как взаимодействуют с окружающим миром, и внезапно понимаешь, что человек-то был не такой уж случайный. Есть, есть этот маркер, этот "свет внутри", это ощущение внутреннего стержня. Итак, двое юных ссыльных. Братья Веденяпины, Аполлон и Алексей, члены "Общества соединенных славян" - погодки, в 1825 году им соответственно 22 и 21 год. Семейство Веденяпиных - родом из Тамбовской губернии, и в целом их социальный облик отлично вписывается в картину соединенных славян: "за отцом и его братом 20 душ", всего же у родителей Веденяпиных было семеро детей, из них шесть сыновей, которых распихали по кадетским корпусам. Аполлон попал во второй кадетский корпус (где учились также многие другие будущие славяне, в частности Бечаснов, Громницкий и Андреевич), Алексей же, младший, оказался в первом кадетском корпусе (в первом кадетском корпусе в свое время учился Рылеев, но был выпущен оттуда гораздо раньше). В дальнейшем этот рассказ будет посвящен в основном Алексею Веденяпину (Аполлон, вероятно, заслуживает когда-нибудь отдельного рассказа - но дело в том, что Аполлон, осужденный по 8-му разряду и оказавшийся в сибирской ссылке, был человек с очень тяжелым характером и с остальной политической ссылкой своего времени взаимодействовал плохо. Алексей же, как увидим дальше, оказался человеком очень ясным и позитивным). Алексей Веденяпин, судя по всему, был принят в Соединенные славяне уже во время Лещинских лагерей. Как он сам показывал на следствии, он присутствовал всего лишь на одном совещании: "В 1825 году, при сборе корпуса под Лещиным, я нечаянно зашел в деревне Млинищах к Горбачевскому, где нашел большое собрание. Все лица, здесь находящиеся, встретили меня весьма сухо, и наконец Горбачевский объявил мне, что я должен поклясться взойти в их тайное общество или быть стерту с лица земли. Обещание я сие им дал и узнал, что намерение общества было ввести в государстве конституцию". В другом месте: "они все приняли меня очень хладнокровно и даже сурово, вскоре за мною пришли еще несколько человек и Бестужев, и как я был еще там, то они требовали клятву, если не вступить в их общество, то молчать, по любопытству я дал клятву". "Бестужев изъяснял, сколько помню, притеснение дворян и нижний класс, злоупотребление чинов, неправедность взысканий и решительные конфирмации (по коим тысячи благородных пострадало) предоставлены одному такому дворянину и иноземцу, посему необходимость требования Конституции (выделено в оригинале самим Алексеем - РД), потом советовал лучше обходиться с нижними чинами, что они подобные люди же, но природа оледенила чувства их. Наконец, сняв с груди образ, просил клятвы, ежели не в верности, то в молчании, меня просили еще раз, и я вторично дал клятву. Я хранил тайну общества, но не содействовал. Я видел брата, который при конце собрания... пришел туда, и не мог предать его, но сколь давно в обществе, знал ли он или нет все тайны, я не слышал от него... Но все не мог решиться видеть гибель его, и теперь одно уверение его превосходительства господина генерал-адъютанта Левашева в признании брата заставили меня наименовать его". Из дальнейшего разбирательства, однако, выясняется, что все было не совсем так - и Алексей на собрании оказался не совсем уж случайно, и собрание было не единственное. Со слов Горбачевского, Алексея Веденяпина привел Иван Киреев (еще ранее принятый Борисовым в общество; Аполлона же Веденяпина принял также еще до Лещинских лагерей Александр Пестов). Киреев показания Горбачевского подтвердил, причем оба заметили, что Аполлон был недоволен тем, что Киреев принял его младшего брата, так как "надеялся уберечь его". Дальше мы можем узнать о том, что именно на квартире братьев Веденяпиных в Житомире (братья были переведены из 9-й артбригады в штаб-квартиру 3-го корпуса для преподавания в артиллерийской школе) происходило совещание, на котором Илья Иванов и Киреев встретились с приехавшим Андреем Борисовым и дали ему письма и поручения в полки, для оказания поддержки восставшему Черниговскому полку (см., в частности,историю Ильи Иванова ). В дальнейшем на следствии оба брата категорически утверждали, что ничего о целях поездки Андрея Борисова не знали, никаких писем не видели, никаких решений не принимали и вообще почти сразу покинули помещение. Так ли это было на самом деле - проверить сейчас, разумеется, невозможно (тем более, что бухгалтер, "почтальонский сын" Илья Иванов оказался одним из самых крепких орешков для следствия и информации из него выудили немного). На всем протяжении следствия Алексей продолжал утверждать, что никаких вольнодумных мыслей не имел, о восстании и цареубийстве слыхом не слыхивал и если и хранил молчание - то исключительно по данной случайно клятве. "Как начал помнить себя, ни одна вольнодумческая и либеральная мысль не входила ко мне; будучи привержен к отечественной религии... верным моему долгу, последователем установленного порядка предков, я всегда имел цель стараться быть на виду моего начальства от самого детства (чего удаляется вольнодумец), я был счастлив - одобрение и похвала были мне всегда воздаянием за мои старания и в трудах успехи..." "Итак, ежели бы я был человеком худой нравственности, невнимателен к обязанности, любителем беспорядков, врагом власти, стал ли бы я стараться быть всегда пред глазами начальников? Для чего я брал самовольно должности, требующие трудов и послушания? Для чего я просился туда, куда других назначали? Либерал ищет удаления, устранения от всякой власти! Он избегает трудов. Как я, быв вольнодумен, мог учить повиновению подчиненных? Нет! Я не был им, ибо нигде принуждение не водило мною в занятиях, но желание!.." (вся эта тирада кажется такой нарочито пафосной и тщательно продуманной, что невольно наводит на мысль о том, что юноша долго думал о том, как бы ему получше выкрутиться - действительно, у лиц, "малозамешанных", в отличие от руководителей тайных обществ и деятелей первого эшелона, было гораздо больше возможностей слиться и избежать наказания). Однако, в отличие от многих других членов Соединенных славян, которые отделались несколькими месяцами в крепости и различными административными наказаниями, Алексей Веденяпин все-таки был включен в список подлежащих суду. Верховный уголовный суд отнес его к 11-му, последнему разряду: "государственные преступники... осуждаемые к лишению токмо чинов с написанием в солдаты с выслугою" (без лишения дворянства), с формулировкой "соглашался на умысел бунта" (как мы увидели, сам Алексей на следствии категорически отрицал, что он с чем-либо соглашался). Однако Николай I к решению суда о разжаловании в солдаты дописал "и к ссылке в дальние гарнизоны" - что, естественно, ухудшало положение осужденных, так как в дальних гарнизонах возможность выслужиться становилась сомнительной. Вскоре началась отправка осужденных из Петропавловской крепости. Одним из первых был отправлен Алексей Веденяпин, вместе с несколькими другими осужденными, к новому месту службы. Комендант крепости Сукин отправил донесение начальнику главного штаба Дибичу донесение: "сего 22-го июля пополудни в 11-м часу с присланными за ними... фельдъегерем Калугиным при двух жандармах отправлены: Кожевников - в Оренбург, Петр Бестужев - в Кизиль и Веденяпин 2-й - в Верхнеуральск". (Кожевников и Петр Бестужев - члены Северного общества, участники восстания 14 декабря - РД). 5 августа, через две недели, тройка осужденных прибыла в Оренбург. Далее их разделили. До Верхнеуральска доехали 10 августа 1826 года. Начальника Верхнеуральского гарнизонного батальона майора Битнера в этот день дома не оказалось, и разжалованного в солдаты Веденяпина 2-го принял командир батальона майор Кузнецов 3-й, о чем фельдъегерю Калугину была выдана расписка, в которой Калугин ошибочно именовался Булыгиным. Ошибку, кажется, никто не заметил... По возвращении в Петербург фельдъегерь Калугин доносил своему начальству: "Оные разжалованные вели себя хорошо, разговоров никаких замечательных не имели, кроме того, что сознавали себя виновными; дорогою ничего особенного не случилось; все они доставлены по назначению и сданы благополучно". ... К тому времени, как Алексей Веденяпин добрался до Верхнеуральска - здесь же, в том же гарнизоне в солдатах служил осужденный еще три года назад Алоизий Песляк (в русской транскрипции иногда - Елисей Песляк). Судьба Алоизия складывалась еще более нелепо чем судьба Алексея. Песляк родился в 1807 году в Виленской губернии, с его собственных слов он "по происхождению принадлежал в древней, благородной литовской фамилии. Родители мои были люди с весьма ограниченным состоянием, ограниченным на столько, что едва лишь могли, и то с большим трудом, дать приличное воспитание своему семейству, состоявшему, кроме меня, еще из сестры и пяти братьев" (здесь и далее я цитирую подлинные мемуары Песляка, написанные им в конце жизни на русском языке и опубликованные после его смерти в "Историческом вестнике"). Когда Алоизий учился в последнем классе Крожской гимназии (в Ковенской губернии), среди гимназистов стараниями следственной комиссии Новосильцева было обнаружено тайное общество "Черные братья". Среди целей, которые ставили перед собой "братья", помимо распространения патриотических стишков и лозунгов, было также желание освободить своего учителя - преподаватель Крожской гимназии, Соболевский, участник общества филоматов, был арестован вместе с другими филоматами и содержался в заключении в Вильно. Всего под суд было отдано шестеро гимназистов, среди которых Песляк оказался самым старшим - ему было уже 16 лет. "Дело крожских гимназистов неожиданно получило в глазах комиссии весьма важное значение: открылось тайное общество под названием Черных братий, к которому оказался прикосновенным и я вследствие того, что знал лишь одно из стихотворений этого общества. Знание этого оказалось настолько пагубным и роковым, что в 1823 году, имея от роду всего 16 лет, мне пришлось явиться перед военно-судной комиссией вместе с товарищами по гимназии: Янчевским, Ивашкевичем, Зеленовичем, Сухотским и Виткевичем, которому было всего только 14 лет; по годам я был между ними самый старший. По определению комиссии, Янчевский и Зеленович приговорены были к смертной казни, а остальные к лишению всех прав состояния и ссылке на каторгу, — но по приказу его императорского высочества великого князя Константина Павловича, в 1824 году, в марте, нам объявили конфирмацию: приговоренных к смерти помиловать и заключить в Бобруйскую крепость на работы бессрочно, с заковкой в цепи. Спустя 9 месяцев по приведении в исполнение конфирмации, Зеленович, не вынеся нравственных и физических страданий, сошел с ума и в таком жалком положении умер, не придя в сознание даже перед смертью, а Янчевский, по милостивому приказу великого князя Михаила Павловича, был впоследствии от работы освобожден и назначен рядовым, так что имел возможность участвовать в турецкой кампании 1828 — 1829 годов и за храбрость произведен в унтер-офицеры; затем, в сражениях во время польского мятежа 1830 года, ранен и произведен в чин офицера и закончил свою карьеру шавельским уездным предводителем дворянства". (Еще раз отмечу, что дикий произвол комиссии Новосильцева отмечали в то время даже лица, абсолютно лояльные и проправительственные - но... но никто не заступился за осужденных мальчиков) Далее продолжает рассказывать Песляк: "По конфирмации нам было объявлено, что мы лишены всех прав состояния и ссылаемся в оренбургский отдельный корпус для размещения по батальонам рядовыми: Виткевич в Орский, я в Верхнеуральский, Ивашкевич в Троицкий и Сухотский в Звериноголовский без выслуги... К месту назначения мы следовали закованными в тяжелые пудовые цепи, причинявшие нам в пути жестокие мучения, как от не привычки носить и справляться с ними, так и от чрезмерной для наших слабых сил тяжести, дававшей себя чувствовать во время больших переходов по этапам. По прибытии на место, к нам, по исполнении разных формальностей и по размещении в назначенные батальоны, приставлены для надзора солдаты и унтер-офицеры. В числе других карательных мер последовало запрещение всякой переписки — даже с родными, и вообще иметь с ними какое-либо сношение, а так же и знакомиться с кем бы-то ни было. (К сожалению, у меня практически нет никаких иллюстраций для этой истории, так как портретов героев – ни Алексея Веденяпина, ни Алоизия Песляка – не сохранилось. Или, во всяком случае, их пока никто хорошенько не искал. Есть поздние фотографии старшего брата, Аполлона Веденяпина, после возвращения из ссылки, и его детей – но эти фотографии здесь пока не по теме). … Алоизий Песляк колоритно рисует быт и злоключения ссыльных на Оренбургской линии в первые годы изгнания. «Чтобы хоть чем-нибудь обеспечить и улучшить более чем скромное материальное существование ссыльного, заброшенного по воле Провидения в совершенно неведомый до тех пор край, и поддержать бодрость духа и нравственные силы, я, свободное от служебных обязанностей время, учил читать и писать детей (напомню, что самому Алоизию было в первый год ссылки 16 лет – РД). Дело обучения шло довольно успешно и получаемая мною за уроки плата по 10 — 12 к. в месяц с ученика, позволяла несколько улучшить пищу и обзавестись приличным бельем и одеждой, и я уже мечтал о более удобном образе жизни, чем казарменная, казенная обстановка, но, через три года моих занятий с детьми, мне запретили уроки (через три года – то есть как раз где-то в 1826 году, когда после процесса по делу декабристов власти решили закрутить гайки и регламентировать негласные правила политической ссылки – РД). Приходилось изобретать другое какое-либо средство для сносного существования… И вот, оправдывая на себе пословицу, что «голь хитра на выдумки», я вспомнил, что у меня еще есть исход: искусство вязать чулки, вареги (так в тексте – РД), рукавицы, косить и вообще исполнять все хозяйственные работы. Не довольствуясь этим, я выучился шить башмаки и солдатские сапоги, получая за шитье пары сапог по 20, а башмаков по 6 к. ас. и таким образом шитьем тех и других заменился доход от обучения детей. Но хотя я и радовался своим успехам в мастерстве, трудов моих все еще было не вполне достаточно для улучшения содержания на столько, как мне того хотелось, так что я вынужден был сам печь себе хлеб, который нередко один только составлял мой завтрак, обед и ужин на берегу реки Урала, где я, закусив круто насоленным ломтем хлеба, частенько принимался за стирку белья. Не довольствуясь однако же одной чисто животно-растительной жизнью, я жаждал и более интеллигентного препровождения времени для удовлетворения потребности ума и духовной стороны жизни, почему, по врожденной наклонности к естествознанию, принялся за самостоятельное изучение естественных наук и, применяя теорию к практике, занялся собиранием трав, насекомых, минералов и проч., посвящая на это малейшее свободное время, остававшееся мне от служебных занятий и мастерства. По неимению под руками зачастую необходимых книг для руководства и по невозможности вследствие этого определять виды, роды и семейства растений, я описывал их месторождение и способы употребления их местными жителями при лечении различных болезней. Собранные мною растения, вместе с заметками, впоследствии были пересланы в виленский университет через посредство сосланных после меня старших товарищей, кончивших университетский курс: Зана, Чечета и Сузина (Томаш Зан, Ян Чечот и Адам Сузин – сосланные члены общества филоматов, находились в ссылке в Оренбурге – РД); за коллекции мои от университета было прислано мне небольшое денежное вспомоществование и необходимые руководства и сочинения по естествознанию, которые однако же от меня были отобраны, при чем запрещено и собирание растений и насекомых. Распоряжение это повело к тому, что материальные недостатки мои снова возобновились; ослушаться же приказания начальства и заняться тайно составлением коллекций я не мог рисковать, боясь нажить неприятности и ухудшить и без того не легкое положение отверженника от родины, общества и даже своих сослуживцев-солдат не ссыльных» Юноша, однако, проявил недюжинную волю в выживании, я привожу его дальнейший рассказ почти целиком, хотя из-за того, что мемуары написаны много лет спустя, Алоизий явно путается в хронологии этих первых лет. Вот как еще приходилось ему зарабатывать себе на жизнь: «Неудачи в моих научных занятиях, преследуемых запрещениями и отобраниями научных пособий, доставленных мне виленским университетом, и коллекций, составлявшихся мною с таким трудом, принудили меня обратиться к другому роду занятий, менее подозрительным в глазах начальства, именно коммерческим, и я занялся деланием головных щеток с помощью чуть не первобытных орудий: перочинного ножа и гвоздя, украшая свои изделия стеклянными обломками и черепаховыми подвесками для серег. Утомительный и мало благодарный труд этот оказался в высшей степени неудобным и неудачным еще в том отношении, что уравнивая волоса на щетках при слабом освещении одной свечи на довольно большое помещение, я засорил себе обрезками волос глаза и вследствие этой несчастной случайности подвергся тяжким страданиям на целых два месяца. Несмотря однако же на это обстоятельство, сделанные мною щетки, через тех же товарищей моих — Зана и Чечета, были проданы и на вырученные деньги я обзавелся сапогами, бельем, сносной шинелью и кроме того мог улучшить пищу…. Но относительное довольство это продолжалось не долго; благодаря не особенно воздержному дядьке моему взводному унтер-офицеру, а также и ротному командиру, скромный запас мой скоро истощился (не вполне понятно, что здесь имеется в виду – может быть, Песляк делился заработком с начальством в обмен на его молчание и хорошее расположение? – РД) и я опять пришел в прежнее положение. «Не покидавшая во всех несчастиях мысль о возможном улучшении своего положения, натолкнула меня на счастливую идею устройства танц-класса, что было мне не особенно трудно, так как я знал вполне правила танцев, входивших в то время в моду. Нашлись многие, приглашавшие меня учить своих детей и этому искусству, что дало мне сносную заработную плату. Родители восхищались успехами моих учеников и учениц, а я, получая довольно денег, имел возможность жить порядочно; к тому же мне дали позволение охотиться. При изобилии на Урале дичи и рыбы, я и дядька мой, рядовой Изот Феоктистов, страстный рыболов, постоянно были богаты как дичью, так и рыбой, остаток же продавали, получая за пару уток от 6 до 7 коп. ас, и на деньги эти покупали себе молоко и калачи. Таким образом, материальная сторона жизни улучшалась еще более, но за то событие 14-го декабря 1825 года увеличило строгости». «На меня обращено было особенное внимание, и обрушилась вся тяжесть обучения ружейным приемам, маршировке и проч. в учебной, где приходилось по несколько часов сряду употреблять одновременно в дело горло, руки и ноги, так что свободного от учения времени оставалось не более 8-ми часов в сутки, часть которых — около двух часов — опять-таки посвящалась на то, чтобы сапоги, пуговицы, ружье и проч., отчищенные кирпичом, блистали как зеркало, а остальные 6 часов проходили незаметно в отдохновении и чтении «Четиминеи», данной мне священником с тем условием, чтобы я, в виде контроля, передавал в рассказах жизнь святых отцов его многочисленному семейству, благодаря чему жизнь святых и их страдания остались так твердо в моей памяти, что я впоследствии мог передавать эти рассказы своим малолетним детям. Ненависть и зависть нескольких собратий, грубых и закоснелых солдат, произвела то, что меня называли в батальоне фармазоном, так что начальство, подозревая, не принадлежу ли я действительно к масонскому обществу, несколько раз приказывало приводить меня под конвоем к развернутому фронту батальона и здесь, перед аналоем с лежащим на нем евангелием, священник в полном облачении, с крестом в руке, заставлял меня слагать крестное знамение, которое несколько раз поправлялось им и батальонным командиром, затем поднять правую руку с этим знамением вверх и повторять за ним как можно громче, что «я клянусь не принадлежать более ни к каким масонским ложам». (В этом месте мне не очень ясно, к какой же конфессии принадлежал Песляк. Кажется по описанию, что он, вероятно, не католик, а униат – что было распространено в Литве в те годы среди мелкой шляхты – РД) Ясно, что клятвы эти нисколько не разуверяли солдат в моем мнимом фармазонстве, а напротив каждый раз в них укоренялось и увеличивалось какое-то неприязненное ко мне отношение, ухудшавшее и без того незавидную мою долю, среди них». И вот тут Алоизий (которому к этому времени было всего лишь около 19 лет) едва не сломался. Трагизм его положения усугублялся тем, что примерно в это время он лишился одного из своих товарищей – один из осужденных бывших гимназистов, Сухотский, находившийся в ссылке в соседнем Звериноголовском гарнизоне, не выдержав такой жизни, застрелился. Последней каплей для впечатлительного Сухотского стало то, что начальство одно время начало было благоволить к ссыльным и даже представило их к производству в унтер-офицеры, но в последний момент последовал отказ. На Песляка, к тому же, тяжелое впечатление производили распространенные к корпусе телесные наказания: «… физические и нравственные силы стали ослабевать. Опасаясь, что личность моя может пострадать от наказания, применявшегося к сотоварищам, привыкшим к этому, я запасся кинжалом и ядом, достав последний от фельдшера и носил и то, и другое, постоянно при себе с твердым намерением, что если буду наказан физически…, поразить кинжалом виновного, а ядом прекратить свои невыносимые страдания». … Вот именно в этот момент в Верхнеуральске оказался сосланный Алексей Веденяпин, который волею случая в первое время был определен на службу в тот же батальон, в котором уже находился Алоизий Песляк. Двое юных ссыльных (Алексей был на три года старше Алоизия – РД), оторванных от дома, родных и друзей, немедленно потянулись друг к другу: «В таком отчаянном положении, близкий к помешательству, преступлению или самоубийству, я был спасен и удержан от гибельного намерения незабвенным другом моим — Алексеем Веденяпиным. … Страдания, лета и сходство характеров, соединили нас узами неразрывной дружбы, но и тут злобный и ошибочный взгляд людей нашел в наших отношениях небывалый вред. Нас поместили на разные квартиры и приставили к обоим стражу, так что мы не могли иметь между собою никаких сношений, кроме батальонного учения, да в учебной комнате, где нас, однако же, всегда расставляли в разных углах экзерциргауза. Потребность обмена мыслей, чувств и желаний — указали нам способ к свиданиям, и мы, сходясь с величайшими предосторожностями, незаметно проводили время, делясь действительностью и мечтами, и были счастливы и этим немногим. Изучив в совершенстве мой характер, Веденяпин упросил меня бросить яд и кинжал; дружба взяла верх — я покорился его желанию. Много времени прошло с тех нор, много воды утекло, а Алексей, как половина души моей, всегда живет в моих воспоминаниях». Общение юношей в Верхнеуральске, однако, было недолгим. Вероятно, еще ранее, сразу после приговора, Алексей Веденяпин и другие декабристы, осужденные по 11 разряду, подали прошения о переводе их на Кавказ, где была возможность отличиться в сражении и выслужить тем самым офицерский чин. 22 августа 1826 года в Москве состоялась коронация Николая I. По этому поводу был дан Указ Правительствующему Сенату, в котором повелевалось: написанных «в дальние гарнизоны рядовыми… Петра Бестужева, Веденяпина 2, Вишневского, Мусина-Пушкина, Акулова, Фока, Лаппу (все перечисленные, кроме Алексея Веденяпина – участники восстания 14 декабря в Петербурге – РД) перевести в полки Кавказского… корпуса, дабы могли заслужить вину свою». Приказ военного министра командиру Оренбургского отдельного корпуса о переводе рядового Веденяпина 2-го на Кавказ был отдан 13 сентября. В этот же день было отправлено аналогичное распоряжение и в Тифлис, главноначальствующему на Кавказе генералу А.П.Ермолову. И вот снова для Алексея Веденяпина – дорога. Один из декабристов, также переведенных в это время на Кавказ, Михаил Пущин (осужденный по 10 разряду, брат И.И.Пущина – лицейского товарища Пушкина – РД), так вспоминал о новом переезде: «Разительна была перемена климата, испытанная нами в этот переезд… Оставив Саратов при 20 градусах мороза, мы через несколько дней были в Тифлисе, где от жары не знали, где укрыться. Ехали из Екатеринодара с конвоем через Владикавказ и кавказские горы, невиданное величие которых было поразительно». Алоизий Песляк вновь остался в Верхнеуральске в одиночестве. «По высочайшему повелению, Веденяпин вместе со своими сотоварищами: Бестужевым (известным в литературе под псевдонимом Марлинского) (Алоизий путает двух братьев Бестужевых: Петр Бестужев, четвёртый брат, был переведен на Кавказ одновременно с Алексеем Веденяпиным, Александр же Бестужев-Марлинский был переведен на Кавказ лишь несколько лет спустя – РД), Кожевниковым и Вишневским, был переведен на Кавказ... В Оренбурге они дожидались для совместной отправки на Кавказ…, а потому мы с Веденяпиным имели возможность вести переписку через киргизскую степь, и продолжали ее до прибытия отправляемых в Астрахань. С этого времени Веденяпин навсегда исчез для меня, и я снова остался одиноким. Не стало того, кто советами и утешениями поддерживал меня нравственно, кто унес с собой много отрадного, еще живущего в моей душе!» ...Итак, Алексей Веденяпин оказался на Кавказе и в январе 1827 года был зачислен рядовым в 42-й егерский полк. В различные полки Кавказского корпуса были зачислены рядовыми осужденные по 10 и 11 разрядам декабристы П.Бестужев, Окулов, Кожевников, М.Пущин и другие. В то же самое время на Кавказ перебрасывались рядовые переформированных Московского, Лейб-гренадерского, Черниговского полков и Морского гвардейского экипажа, принимавшие участие в восстаниях в Петербурге и на Украине. Из этих «мятежных» войск был сформирован сводный уланский полк, который должен был стать ударной силой в войнах России с Персией и Турцией на Кавказе. С весны 1827 года возобновились военные действия. Рядовой Веденяпин, хорошо знавший артиллерийское дело, фактически выполнял в полку обязанности младшего артиллерийского офицера. В составе полка он принимал участие в походе в Нагорный Карабах, участвовал в захвате моста через Аракс. В головном отряде роты, которая осуществляла эту операцию, находилось семь осужденных декабристов, включая Алексея Веденяпина, а командовал ротой – бывший участник одной из ранних декабристских организаций А.М.Миклашевский (избежавший, как и другие участники Союза Благоденствия, Верховного уголовного суда, однако переведенный в качестве наказания на Кавказ без разжалования). Буквально тараном они проложили дорогу егерям 42-го полка. Во время штурма персидских крепостей генерал Паскевич, по словам мемуариста, приказывал «командировать в траншеи (по которым персы вели адский огонь) на все время, бессменно, всех офицеров, сосланных на службу в Кавказский корпус для наказания, и всех разжалованных из офицеров…». (Паскевич был назначен командовать на Кавказе вместо ставшего неугодным Ермолова; четыре года спустя, при подавлении Ноябрьского восстания, Паскевич будет брать Варшаву, и на долгие годы станет наместником Царства Польского - РД). Разжалованными декабристами интересовался и лично Николай I: в частности, в октябре 1827 года Дибич отправил запрос Паскевичу, в котором говорилось, что «государь император желал бы знать: как они располагаются по квартирам и в лагерях, т.е. вместе ли с прочими нижними чинами, или совершенно отдельно от оных», а также шло распоряжение поместить разжалованных под бдительный присмотр «старослужилых унтер-офицеров», чтобы «не могли распространять между товарищами каких-либо вредных толков». Дальнейший военный путь рядового Алексея Веденяпина был вполне обычным. В битве за Карс он был ранен («брошенным из окна дома камнем у него были разбиты обе ноги…»). Паскевич доносил Николаю I: «Вообще разжалованных во всех сражениях употреблял я в первых рядах или в стрелках, и всегда там, где представлялось наиболее опасности. Из них один убит и семь ранено. Все они вели себя отлично храбро, в назначаемые им места шли совершенно с доброю волею и с желанием заслужить вину свою кровью… хотя таковые заслуги разжалованных по делу о злоумышленных обществах и одобряемое поведение обращают на них внимание начальства, но я полагаю, что производство их (в офицеры – РД) можно отложить до окончания настоящей войны…» Однако несколько человек из разжалованных было представлено в унтер-офицеры, в том числе Алексей Веденяпин. В чине унтер-офицера он был утвержден 16 ноября 1828 года. Вскоре он участвует в штурме Ахалциха и после этого пишет брату Аполлону, находящемуся в ссылке в Енисейске: «Еще прибавлю о себе, что я под Ахалцихом при штурме получил красивую в руку военную печать, т.е. легкую в палец рану в кисть правой руки. Я остался… с рубцом картечной пули». Зиму 1828-1829 года унтер-офицер Веденяпин находился в крепости Карс. Здесь с ним случилась беда, едва не стоившая ему жизни. По приказанию начальства он строил специальную машину для подъема в крепость провианта из глубокого ущелья. 11 апреля 1829 года произошла авария: оборвавшимся канатом Алексей с большой высоты был сброшен в ущелье. После длительного пребывания в лазарете он был признан негодным к строевой пехотной службе – однако как знающий артиллерист, прикомандирован к артиллерийской бригаде. В следующий раз он отличился в битве за турецкую крепость Бай-бурт. Начальник артиллерии корпуса генерал-майор Гиллендшмидт писал об Алексее так: «27 июля при селении Хорт, несмотря на болезнь, находился добровольно в фронте, и как орудия взвода, в котором он состоял, были направлены в разные пункты, то он получил в команду свою из оных одно таковое и меткими выстрелами… уничтожал неприятельский оружейный огонь, обращенный на переднюю линию нашу, хладнокровными же распоряжениями своими содержал в должном порядке прислугу при вверенном ему орудии». После сражения Гиллендштадт ходатайствовал перед Паскевичем о представлении унтер-офицера Веденяпина к чину прапорщика, добавляя при этом, что «в продолжении обеих войн, персидской и турецкой… показал свое рвение усердной службой загладить соделанный им проступок». Однако Паскевич отказался представлять Алексея к чину прапорщика. Отказ получили и другие разжалованные в солдаты декабристы. Дело в том, что именно в это время в Петербург поступил донос – о том, что государственные преступники на Кавказе пользуются слишком большой свободой, не свойственной их солдатскому положению, офицеры обращаются с ними как с равными, не требуя от них строгого соблюдения военной субординации. В частности в доносе говорилось, что разжалованные часто бывают у полковника Н.Н.Раевского (одного из сыновей генерала Н.Раевского, отца Марии Волконской – РД) и даже обедают вместе с ним за одним столом. Николай I, получив донос, распорядился приостановить производство разжалованных в офицеры, перевести их в другие полки и отправить воевать на Северный Кавказ, на войну с горцами. Алексей Веденяпин был переведен в Тенгинский пехотный полк. Огорченный таким поворотом своей судьбы, теперь уже в свою очередь Алексей едва не впал в отчаяние. Кроме того, он очень переживал, что старший брат Аполлон не отвечает на его письма (как я уже говорила, Аполлон в ссылке пребывал в глубокой депрессии и не реагировал на письма младшего брата, а Алексей, не получая известий и не понимая, чем вызвано молчание брата, изводил себя). Все это время Алексей пытался писать ссыльному брату: «Из всех наших родственников, близких и дальних, мы одни, которых судьба соединила узами, должными быть неразрывными… от одних братьев получаю письма, но самые пустые и неудовлетворительные…». Алексей рассказывает брату о братстве декабристов на Кавказе, делится новостями о недавно переведенном на Кавказ Валериане Голицыне, о бывшем начальнике, командире 9-й артиллерийской бригады Берстеле и его семье (А.К.Берстель, самый старший из членов Общества соединенных славян, был принят в общество Петром Борисовым и Пестовым во время Лещинских лагерей и первоначально осужден по 7 разряду на крепостные работы, позднее переведен на Кавказ; в семье было пятеро детей. Старших детей приняли на казенный счет в различные учебные заведения. В 1830 году Берстель был убит в бою с джарскими лезгинами – РД). «Покойному сну, - пишет Алексей, - не мешает клик победителей, ни стон раненых; пробудился – другие обязанности: принимать сотни знакомых и товарищей, приходящих узнать, жив ли я, цел ли я, или бежать узнавать, не нужно ли вздыхать о потере кого! Общее волнение, общая радость производят в душе особенное какое-то чувство, которое может сравниться с чувством в минуту когда-либо свидания нашего… Голицын у нас в полку, а Берстель – в 41-м егерском, тебе кланяются. Жена и маленькие дети живут у Гудимов… Лиза, Тося – в институте, Николай и Карлуша – в I корпусе. Он довольно покоен и тверд, я рад за него, его духу; он истинно добрый, благородный старик, которого трудно не уважать». Спасла Алексея продолжавшаяся все годы переписка с Алоизием Песляком. Они продолжали поддерживать отношения все ссыльные годы, хотя их письма, конечно, проходили через цензуру и они могли сказать друг другу не все, что хотели. Несмотря на тяжелую обстановку, письма Алексея – на редкость ясные и позитивные, полные интереса к жизни и окружающему миру. «Битвы, зной, холод, дождь, утомление при худом здоровье с гостьею грыжей – все, все заставляет дорожить временем покоя, который не всегда и даже редко в моей власти и отвлекает от предполагаемых дел. А дел этих много, ведь я взял себе девизом правило «Век живи, век учись». И я в свободное время учусь по-татарски и теперь могу понимать их, спрашивать, спрашивать, и – с помощью этого правила – вникаю в характер побежденных друзей наших, вникаю в образ их жизни и выкапываю из голов седых муллов древности о народах, малочисленных, но разноплеменных, составляющих население покоренных пашалыков. Копаюсь в бедных архивах армянского священства и из пыльных полусъеденных мышами огромных рукописных фолиантов я нахожу исторические известия, смешанные с баснями воображения». В другом месте: «Осматриваю древности, которыми страна сия изобилует, но которых существование скрыто в бездне времени минувшего… Встречаешь часто развалины престранных городов – и только догадками полагаешь, какое название носило оно». «Живем в лагерях, - пишет далее Алексей, - посылая поочередно в город караулы… Битва кончилась, и я с Вальтер-Скоттом и Байроном провожу время безделья… но долг службы, который не всегда позволяет исполняться желанию и часто отвлекает от занятий; гром барабана отвлекает от всего; послушный призыву, преследуешь его и томительно ожидаешь конца марша. Мелькнул вдали огонек, дробь перестрелки отозвалась в рядах… И ура, огласив биваки, заставляет забывать о занятиях, а думать об утомленных членах…» Все это время Алексей все еще пытается достучаться до брата: «…Пятый год с неослабной надеждой я жду от тебя известий, но дни летят, и я остаюсь только при одной надежде еще на завтра… Друг мой, положи предел сему томительному слову, обрадуй брата хоть одной строкой… Прощай, милый брат, будь покоен, надейся на будущее, а главное, не ропщи на судьбу, забывай неприятности семейственные – ей, ей, они не стоют внимания, и не забывай, пиши к брату, тебя любящему и заочно целующему…». Письма Алексея сохранились в архиве дочери Аполлона Веденяпина – судя по всему, Аполлон так и не ответил брату, но все годы бережно хранил его письма. Переведенный в новый полк Алексей, однако, участия в боевых действиях более, по-видимому, не принимал: здоровье его расстроилось, он длительное время находился в лазарете, затем в Пятигорске на лечении минеральными водами и наконец в 1833 году он начал ходатайствовать об отставке, хотя ему так и не удалось выслужить офицерский чин. В апреле 1833 года он был уволен от военной службы с гражданским чином 14-го класса: «Высочайше повелено унтер-офицера Веденяпина уволить с службы с чином 14-го класса, - но с тем, чтобы воспрещен ему был въезд в обе столицы и чтобы в том месте, которое изберет он для своего жительства, учрежден был над ним секретный надзор». В октябре 1833 года Алексей Веденяпин выехал на родину, в Тамбовскую губернию. Однако его попытка стать помещиком в собственном обнищавшем поместье оказалась неудачной: «Дом и строение, - писал в августе 1834 года Алексей Алоизию, - все полуразрушено, без всякого обзаведения, без посева, лошади и скот розданы без возврата и прав. Крестьяне разорены; их крайнее бедствие усугубили неурожайные годы и голод, у них нет лошадей…» Алексей активно включается в борьбу с голодом и с произволом местного начальства – но на него сразу посыпались доносы от соседей, он тяготился мелочным полицейским надзором. Пытаясь оградить себя, он направляет письмо лично Бендендорфу, начальнику III отделения: «Находясь в Темниковском уезде, где состоит малое имущество и где отыскиваю права мои или, смею сказать, малый хлеб, я раздражаю местное начальство, виновное в растрате, и тем, оскорбляя их, в будущем готовлю себе участь самую несчастнейшую, ибо поведение мое зависит от их удостоверения…» Тогда же Алексей просил о дозволении ему вступить в гражданскую службу, однако ему было в этом отказано. Ему удалось устроиться на частную службу, управляющим имения графа Закревского в Пензенской губернии. Здесь Алексей женился на Александре Ильиничне (девичья фамилия нигде не упоминается – РД). Преследуемый полицейским надзором, он был вынужден еще несколько раз поменять место службы – между тем за несколько лет в семье появилось уже пятеро детей, расходы возрастали. Только в 1840 году ему было позволено, наконец, вступить в гражданскую службу «с тем, чтобы губернатор имел Веденяпина под особенным наблюдением». После длительной переписки Алексей Веденяпин был назначен правителем дел Тамбовской комиссии народного продовольствия. Снова попытка, уже в официальной должности, бороться с чиновничьим произволом, воровством, обнищанием крестьянства, голодом в губернии. Снова доносы. Через два года службы Алексей Веденяпин по доносу «о неблагонадежности» был вынужден вновь выйти в отставку. Алексей Васильевич еще раз попытался устроиться на частную службу – но от всех неурядиц здоровье его уже было подорвано… … В 1850 году началась подготовка к 25-летию царствования Николая I. По этому поводу готовились различные указы о «послаблениях» государственным и политическим преступникам. В октябре 1850 года III отделения внезапно вспомнило об Алексее Веденяпине, имя которого почему-то отсутствовало в списках. В связи с этим тамбовскому гражданскому губернатору было отправлено письмо: «В списке, доставленном вашим превосходительством… за номером 20, не помещено прикосновенного к происшествию 14 декабря 1825 года Алексея Веденяпина, который в 1839 году в чине 14-го класса определен был на службу в Тамбовскую комиссию народного продовольствия под особенное наблюдение начальника губернии, и которому воспрещен въезд в столицы. Имею честь покорнейше просить, ваше превосходительство, не изволите ли сколь возможно поспешить уведомлением как о всех переменах в службе Веденяпина с 1839 года, так и о том, где нынче он находится, какого поведения и образа мыслей и заслуживает ли, по вашему мнению, облегчения участи». Система пришла в движение, последовала длительная бюрократическая переписка и, наконец, 17 декабря 1850 года Тамбовский вице-губернатор сообщил Дубельту: «Прикосновенный к происшествию 14 декабря 1825 года чиновник 14 класса Алексей Веденяпин помер, как видно из собранных мною сведений, 1847 года марта 13 дня, Симбирской губернии Самарского уезда в имении бывшего министра юстиции Дашкова, в селе Царевом кургане» (речь идет о Дмитрие Васильевиче Дашкове, известном русском литераторе, основателе литературного общества "Арзамас". В последние годы Дашков управлял Министерством юстиции - РД) - . Алексею Веденяпину было 43 года. К этому времени умерла также жена Веденяпина и двое детей. Троих оставшихся детей – двоих сыновей и дочь – воспитали в семье Дашкова (сам Дмитрий Васильевич Дашков умер раньше, в 1839 году). Сыновья Веденяпина и сыновья Дашкова в дальнейшем, в 1860-1880-е годы, принимали активное участие в земской деятельности. …Мы закончили на смерти Алексея Веденяпина – его же друга, Алоизия, оставили еще в тот момент, когда он в 1826 году расстался с Алексеем (и потом все время переписывался с ним) и продолжал службу в ссылке в Оренбургском корпусе. Алексей спас своего друга от отчаяния и самоубийства, но Алоизию еще долго не удавалось вырваться из солдатской службы. Около 1828 года уже известный нам Виткевич, находившийся в соседнем гарнизоне, предложил Алоизию организовать побег. Со слов Песляка, Виткевич собирался бежать «через Среднюю Азию в английские колонии вместе со мною, причем я должен был следовать за ним в виде глухонемого, по незнанию восточных языков. Для исполнения этого плана, в киргизской степи были выставлены лошади; я был посвящен в план бегства, но не согласился на него и убедил Виткевича оставить это намерение, а с терпением дожидаться лучшей участи». Некоторое улучшение в положении ссыльных на Оренбургской линии произошло благодаря вмешательству ученого, путешественника Гумбольдта (тоже уже известного нам по истории Виткевича). Гумбольдт был тронут, найдя в этой глуши образованных ссыльных, поразился лингвистистическим способностям Виткевича, а также естественнонаучным интересам Песляка («…он, расспросив меня подробно о занятиях естественными науками и о составлении ботанических, минералогических и энтомологических коллекций, не мало удивился…») – после чего в Петербурге ходатайствовал об облегчении участи этих и других ссыльных. По ходатайству Гумбольдта, действительно, Виткевич, Песляк и некоторые другие вскоре были произведены в унтер-офицеры. Однако выслужить офицерское звание Алоизию еще долго не удавалось. Однажды случился пожар в доме местного протоиерея Андреева, и Песляк, рискуя жизнью, спас из огня священника и его семью, хотя «руки и лицо мое сильно обгорели и страдания от боли обжогов были едва выносимы». По просьбе спасенного священника, Сухтелен, тогдашний военный губернатор Оренбургского края, представил Алоизия «за проявленный героический поступок» к производству в офицеры – однако тут случилось сразу два обстоятельства. Во-первых, Сухтелен вскоре умер и не довел дело до конца. Во-вторых, в Царстве Польском в конце 1830 года вспыхнуло восстание – что естественным образом отразилось (не в лучшую сторону) на положении сссыльных. Опять началось ужесточение режима, придирки и на долгое время надежда на выслугу была потеряна. … Благодетелем Песляка (как и благодетелем Виткевича) стал назначенный вскоре после Сухтелена генерал-губернатор В.Перовский. После пяти лет унтер-офицерской службы Песляк был, наконец-то, произведен в офицеры. В мае 1839 года Песляк принял участие в Хивинском походе, организованным Перовским для попытки завоевания части Средней Азии. Вот как вспоминал Алоизий о своем участии в походе Перовского: «Перед выступлением, все войска были собраны за рекою Уралом, близ Оренбурга, составлено каре, отслужен молебен и прочтен всем высочайший приказ, которым экспедиционный начальник генерал-адъютант граф Перовский уполномочивался жаловать собственной властью чинами до майора включительно и наказывать смертью. … Близ Эмбенской крепости, по причине жестоких буранов и морозов, не дозволявших нам продолжать поход, мы принуждены были стоять в бездействии почти целый месяц и все это время продолжались холода на столько жестокие, что часовые замерзали на своих постах и буквально обращались в глыбы льда. Взятых проводниками при верблюдах киргиз было с нами до 1,000 человек; многие из них в это жестокое и трудное время замерзли, а отсталые, страшась холода и подобной же участи, не хотели продолжать путь, так что вынуждены были для примера двух из них расстрелять. При исполнении этой казни, бунтовщики-киргизы оказали необыкновенный азиатский фанатизм и такое присутствие духа и фаталистическое отношение к жизни, что не дали даже привязать себя к роковому столбу, не позволили завязать глаз и до последней минуты с ожесточением продолжали уговаривать своих товарищей не повиноваться русским. По расстрелянии зачинщиков, остальные киргизы смирились и пришли в повиновение. Предположено было срыть и очистить Ак-Булакскую крепость, где в это время находились поручики — Ездаков и Ерофеев с ротой, 50 человеками оренбургских казаков и одним легким орудием им велено было выпроводить больных из Ак-Булака в Эмбенскую крепость. При самом выходе из крепостных ворот, их внезапно окружили верховые хивинцы в количестве до 7,000 человек. Команда не успела еще стянуться и постоить каре, как 40 верблюдов, навьюченных провиантом, один рядовой и поручик ездоков были схвачены… рядовой пал жертвой геройского самоотвержения: трудно было бы изобразить перенесенные им неистовства хивинцев, долго мучивших и, наконец, изжаривших его на медленном огне. Поручик Ерофеев, свидетель этой варварской сцены, совершавшейся на его глазах, до того был поражен ужасом, что не в состоянии был командовать, почему обязанность эту приняли на себя рядовые из ссыльных Бельчинский и Павловский и сформировав кое-как каре, прогнали хивинцев, отбив обратно захваченных ими верблюдов. Урон наш оказался незначительный. За свой подвиг рядовые Бельчинский и Павловский произведены в офицеры, поручик Ерофеев в чин капитана и пожалован орденом св. Владимира с бантом (а его-то за что? – РД), а рядовые в казаки, в числе 23 человек, награждены георгиевскими крестами…» Поход Перовского оказался неудачным. Из-за крайне тяжелых условий началась массовая цинга, падеж лошадей, войску пришлось повернуть назад. Во время похода Алоизий Песляк командовал ротой и в какой-то момент получил приказ забрать 187 больных цингой солдат из одной крепости и доставить их в другую, «употребив на переход 16 дней на расстоянии 160 верст». «Прошло много лет со времени этого поручения, но воспоминание об этом переходе так свежо и отчетливо в моей памяти, что и до сих пор замирает сердце от ужаса. Стоны, вопли умирающих и больных, томящихся в предсмертных муках раздаются еще в моих ушах. Быть свидетелем и видеть невыносимые страдания людей, не имея никакой возможности помочь — ужасно! Но натура человеческая привыкает ко всему. С ужасом и тоскою должно было равнодушно смотреть, как страдальцы, беспомощные больные томились и умирали, умоляя раздирающим сердце голосом о помощи, или прощались с нами и с своими отсутствующими семействами. Не было никакой возможности ни пособить им, ни облегчить их страдания. Чтобы не потерять в снеговой пустыне и остальных живых и здоровых людей, оставалось одно спасение — ускорить на сколько возможно переход. Буран закрывал все — мы не видели друг друга; вой волков, степных лисиц, стопы верблюдов, крики часовых, говор живых людей, смешанный с предсмертными стонами умирающих — возмущали, раздирали душу. Сцены эти продолжались 9 суток, в течение которых я ускоренным маршем прибыл с больными в Эмбенскую крепость; из 180 человек их осталось в живых только трое; из роты моей потерявшихся или замерзших в пути — погибло 17 человек, 14 казаков и 3 артиллериста. Конечно, за такой подвиг и самовольное сокращение маршрута, я должен был подвергнуться расстрелянию, каковые примеры уже были, но особенное снисхождение ко мне дивизионного начальника, генерал-лейтенанта Толмачева… спасло меня. Он вполне понял, что мое самовольное сокращение маршрута было единственным способом спасения от смерти остальных живых и здоровых. Я был оправдан». За участие в походе Песляк был награжден орденом Станислава 3-й степени, 70 рублями экспедиционных денег и «монаршим благоволением». После этого он еще несколько раз принимал участие в различных мероприятиях Перовского – однако уже в основном с научными целями, занимаясь сбором и описанием естественнонаучных коллекций, минералов, растений, составляя географические карты и др. Вскоре, однако, он решил жениться: его женой стала Аполлинария Павловна Лукина, дочка помещика Бирского уезда Уфимской губернии, получившая в приданое от отца сельцо Алексеевку и 28 ревизских душ крестьян. В 1841 году Песляк, ссылаясь на расстроенное службой здоровье, добился выхода в отставку и поселился с женой и детьми в Алексеевке, активно занявшись хозяйством. Однако все это время он, как и Алексей Веденяпин, продолжал оставаться под полицейским надзором. Несмотря на это, он оказался толковым и деятельным хозяином – не только привел в порядок небольшую усадьбу, но и вскоре занялся открытием сельских школ для детей местных татар, башкир и черемисов (марийцев), среди которых пользовался большим уважением. В течение нескольких лет исполнял обязанности городничего в городе Бирске. В семье Песляков родилось трое детей – Николай, Владимир и Ольга. «В то же время я был неожиданно обрадован и тронут до глубины души известием о незабвенном друге моем Алексее Веденяпине… один из сыновей Веденяпина, бывший в Оренбургской губернии для пользования кумысом, на возвратном пути в С.-Петербург, желал видеться со мной, но желание его не сбылось — он нашел только моего сына в уфимской гимназии и обнял его вместо меня, как друга…» Прошло еще несколько лет – и Алоизий Песляк стал активным деятелем крестьянской реформы в своем районе. В 1861 году он был назначен мировым посредником и, по-видимому, очень ответственно относился к своим непростым обязанностям. «При переходном состоянии крестьян удельных, государственных и башкир, случались частые затруднения, но, живя много лет между народом, я успел узнать и вникнуть в его характер настолько, что преодолевал все затруднения. Выкупные платежи, подати, недоимки, натуральные повинности и улучшение на сколько возможно крестьянского быта — шло удачно; меня утешало в особенности то, что я видел от многих из этих грубых людей искреннюю к себе признательность. Во многих удельных и временно-обязанных селениях я открыл школы для мальчиков и девочек и дал им прочное основание». Служба Песляка, однако, оказалась недолгой. Восстание 63-го года (вызвавшее волну подозрительности в отношении «лиц польского происхождения»), выстрел Каракозова и наступившая вслед за тем волна реакции и сворачивание активных реформ ударили и по немолоду уже Алоизию Песляку. «Безвыездно живя в Бирском уезде 23 года, я имел друзей, но и врагов себе нажил: обязанность мирового посредника давала мне возможность и случаи преследовать низость, лихоимство и грязные поступки…» В 1867 году по доносу недоброжелателей он был уволен с должности мирового посредника с прекращением одновременно выплаты пенсии. Это был удар, от которого бывший старый ссыльный уже не оправился – к этому присоединились хозяйственные (пожар в имении, уничтоживший дом и мельницу с запасом хлеба) и семейные неурядицы. На старости Алоизий Песляк остался практически без средств к существованию – и вскоре умер, оставив после себя различные записки, коллекции минералов и др. Старший сын Песляка, Николай, унаследовавший имение, сделал неплохую карьеру – к 1896 году он имел чин действительного статского советника и занимал должность председателя окружного суда. Однако в октябре 1903 года он был убит (причины неизвестны, то есть мне неизвестны – РД). Внук, Борис, накануне революции избирался депутатов от дворян уезда, дальнейшая его судьба тоже неизвестна. Интересно, что уже в наши дни ссыльного Алоизия Песляка и его семью вспомнили в Башкортостане. Старшеклассники местной школы, занимающиеся краеведением под руководством увлеченных учителей, написали исследовательскую работу об истории Алоизия Песляка, его семьи и их родовой усадьбы Алексеевка. Работа получила премию на конкурсе школьных краеведческих работ, а бывшую деревню, в которой когда-то жил Алоизий Песляк с семьей, посетила польская делегация. «Дорога до бывшего имения старинного дворянского польского рода Песляка не заняла много времени. Место, на котором было расположено сельцо, красивое. Сейчас здесь остался только заброшенный барский сад, расположенный недалеко от имения. Поприветствовать гостей пришли жители близлежащих деревень, учащиеся из деревни Раевки, сёл Чураево и Баймурзино.
 Памятный знак на месте усадьбы Песляков
Жители района с уважением относятся к памяти своих предков, чтят их память. Со словами приветствия и признательности выступил перед собравшимися консул по делам Полонии консульского отдела посольства Республики Польша в РФ пан Рафал Косиба. Он отметил, что это событие, сегодняшняя встреча стали хорошим началом в отношениях между жителями Башкортостана, села Чураево и Польской Республики. От имени старейших жителей выступил уроженец деревни Раевка С. Я. Кугубаев. Он привёл некоторые факты из жизни семьи Песляков, которые он когда-то слышал от односельчан… — Именно здесь, на этом месте, где установлен памятный знак, стояла усадьба Песляков (затем их дом был перевезён в Раевку для строительства школы). Сюда Алоизий Песляк переехал в 1841 году и сразу же начал обустраивать и облагораживать имение. Так вырос большой сад, впоследствие получивший название в народе как «Барский сад». Он до сих пор остаётся любимым местом сельчан, особенно когда здесь цветут сирень и акации». (см.подробнее здесь ) Вот, собственно, и вся история. И все, что я хотела рассказать о судьбах рядовых участников тайных обществ, вот этой периферии, о которой принято говорить с некоторым пренебрежением. Хотелось показать, что эти случайные люди на самом деле были не совсем уж случайными, и что в этих судьбах по итогам тоже оказывался и свет, и смысл, и что представлять их в качестве «юных романтиков, не нашедших смысла в жизни», было бы совершенно неправильным. Попросту говоря, это не те типажи, не те судьбы и не те мотивации.
Список использованной литеруры. Е.Вейденбаум. Декабристы на Кавказе // "Русская старина", 1903, номер 6 Вильна, 1823-1824. Перекрестки памяти. Сб. воспоминаний и документов. Минск, 2008 (документы о процессе общества филоматов и связанных с ним студенческих организаций) Дербина В. Декабрист А.Веденяпин в Сибири // В сб.:"Сибирь и декабристы". Иркутск, 1925. Духин Я.К. Александр Гумбольдт: встречи с политическими ссыльными в Сибири и Казахстане // "Вестник Костанайского государственного педагогического института", 2013, номер 4(32) Дьяков В.А., Сапаргалиев Г.С. Общественно-политическая деятельность ссыльных поляков в дореволюционном Казахстане. Алма-Ата, 1971 Записки Песляка // "Исторический вестник", 1883, номер 9 Записки М.И.Пущина // "Русский архив", 1908, номер 12 К истории тайных обществ и кружков среди литовско-польской молодежи в 1819-1823 гг.. - Варшава: Б.и., 1848 Конкин С.С. Декабристы братья Веденяпины. Саранск, 1968 Оренбургский губернатор Василий Алексеевич Перовский: Док. Письма. Воспоминания / Сост. Вертоусова Е. Г. Оренбург, 1999. Письма декабриста Алексея Веденяпина с Кавказа // "Новый восток", 1926, номер 12 Следственное дело Алексея Веденяпина // Восстание декабристов, том XIII. М., 1975. (в том же томе: следственное дело Аполлона Веденяпина, Ильи Иванова и др. упоминаемых в тексте) Jewsiewicki Władysław. Stowarzyszenie "Czarnych Braci" w Krożach na Litwie i kazachstańskie losy jego członków // Polacy w Kazachstanie. Wrocław, 1996 ("Общество "Черных братьев" в Крожах в Литве и казахстанские судьбы его членов") Śliwowska Wiktoria. Polacy na linii orenburskiej (peiwsza połowa XIX wieku) // Polacy w Kazachstanie. Wrocław, 1996 ("Поляки на оренбургской линии (первая половина XIX века") Из интернета: "В селе Чураево встречали гостей из далекой Польши": http://mishred.ru/society/962-na-proshloy-nedele-v-sele-churaevo-vstrechali-gostey-iz-dalekoy-polshi.html (газета "Дружба" Мишкинского района республики Башкортостан, интернет-версия, 23.05.2013)
|
