К ОГЛАВЛЕНИЮ РАЗДЕЛА

ВНИМАНИЕ, ЭТОТ САЙТ БОЛЬШЕ НЕ ПОДДЕРЖИВАЕТСЯ

НАШ НОВЫЙ АДРЕС (И там нет рекламы!)

http://decabristy-online.ru

Раиса Добкач. Искушение совестью на Декабристы-онлайн.ру

Раиса Добкач. Искушение совестью. Печальное документальное эссе в четырех частях. Очередное печальное документальное эссе на тему о том, какие в российской истории бывают грабли и как эти самые грабли неотвратимо прилетают. В качестве маленького предисловия хочу попросить всех, кто будет читать эту статью, прочесть также мое старое эссе «Переименованный остров» (эх, я питаю слабость к морячкам… не иначе, форма у них красивая) – и обратить внимание на своеобразную перекличку судеб на новом витке спирали российской истории (с интервалом в 50-60 лет), - кусочки мозаики характеров, биографий… … Близкий социальный слой (небогатое служилое дворянство, люди, сделавшие себя «своими руками»), морская служба, ветер дальних странствий, склонность к инженерно-технической деятельности… … обостренное, болезненное чувство справедливости, нелепый – на почве правдоискательства – служебный конфликт, неудовлетворенное желание пользы, нарастающее – сначала постепенно, а затем внезапно, взрывом – ощущение того, что так жить нельзя… Но – другие люди, другие идеалы, другая эпоха. И другой – более страшный – конец. Господи, дай мне силы изменить то, что я в силах изменить, дай мне терпения, чтобы смириться с тем, что я не могу изменить, и дай мне мудрости – чтобы суметь отличить одно от другого (молитва, приписываемая в разных вариациях разным лицам) От скорости века в сонности Живем мы, в живых не значась... Непротивление совести – Удобнейшее из чудачеств! Лишь где-то порой под сердцем Кольнет тоскливо и гневно – Уходит наш поезд в Освенцим Сегодня и ежедневно! …А как наши судьбы как будто похожи – И на гору вместе, и вместе с откоса, Но вечно - по рельсам, по сердцу, по коже – Колеса, колеса, колеса, колеса... (А.Галич) Часть 1. «Я бы не стал террористом…» Через легендарный, таинственный, трагический, кровавый, страшный Исполнительный комитет «Народной воли» прошло (за весь период его существования) примерно 32 человека. 32 человека, потрясших целую Российскую империю. Эти люди принадлежали практически ко всем социальным слоям тогдашнего общества – от богатого дворянства (Софья Перовская – дочка бывшего петербургского генерал-губернатора, Николай Морозов – сын богатого ярославского помещика) до выходцев из крепостных крестьян (Андрей Желябов). Однако было нечто общее, объединявшее практически всех к тому моменту, когда после Липецкого и Воронежского съездов в 1879 году они начали свою страшную деятельность: за плечами почти всех этих людей были уже годы революционной деятельности. Годы стихийного хождения в народ и организованных поселений, годы кружков, пропаганды, годы «Земли и воли»… месяцы и годы тюремного заключения, судимость по «Большому процессу 193-х», судебные и административные высылки, подполье, нелегальщина, первые – еще стихийные – террористические акты. Разочарование в пропаганде среди народа, отчаяние и жажда мести за уже погибших на эшафотах и погибающих на каторге и в ссылках – толкали их на террористический путь. При всех своих различиях, при всех своих разногласиях в этот тупик они пришли примерно сходным путем. И, возможно, только один из этих тридцати двух ворвался в Исполнительный комитет со стороны, из другого мира - и, ворвавшись быстро, не имея никакого опыта и никакой защитной оболочки, вспыхнул и сгорел страшно и ярко. И вот что интересно. Почему-то каждый раз, в любую эпоху и в любых исторических обстоятельствах, стоит в революционном движении оказаться человеку, которому «по чину и статусу не положено», так обязательно какой-нибудь добропорядочный консерватор или даже умеренный либерал где-нибудь в дневнике, письме или позднейших мемуарах вздохнет приторно: «Мол, вот какие сволочи эти заговорщики! И такого-то замечательного человека загубили, затянули, затащили в свои кровавые сети. Не пощадили, не уберегли яркий талант, прекрасный цветок, который мог бы распуститься на ниве легальной и общественно полезной деятельности». Как будто бы это вообще возможно: взрослого состоявшегося человека затянуть куда-то против его собственных воли и согласия! А было так. Он родился в 1851 году (по другим данным – в 1853 году) в городе Риге, в семье земского врача. Отец – Евгений Суханов – был любимым и уважаемым в городе человеком, которого называли не иначе как «наш доктор», а его сына, маленького Николая – «сын нашего доктора». В 1882 году на суде он скажет, что дорожил именем отца. Николай Евгеньевич был старшим, в семье было еще две дочери – Екатерина и Ольга. Эта идиллия не была слишком долгой – отец умер рано, семья была бедной, в 1865 году Николая отдали в Морское училище в Петербурге (вечное прибежище для выходцев из небогатых дворянских семей). Вот там-то через несколько лет, на старших курсах, с нашим героев случился первый приступ политической активности – нелепый до анекдотичности. Основателем «тайного общества» среди воспитанников морского училища и других военно-учебных заведений Петербурга стал воспитанник Луцкий – тот, в свою очередь, был как-то связан с исключенными из училища Лутохиным и Юрковским, которые вскоре вошли к народнический кружок «чайковцев». Луцкий сообщил тем воспитанникам, которые казались ему заслуживающими доверия, что «организовалось тайное общество с целью ниспровержения правительства и существующего порядка, для того чтобы освободить народ от угнетения… как это было во время Великой Французской революции». Разумеется, юные романтики с восторгом принимали такое предложение – хотя вряд ли вполне отдавали себе отчет в том, что все это значит («меня увлекало само слово «тайное», уносившее меня в сферу излюбленных мною романов Майн Рида», - вспоминал один из «заговорщиков», Серебряков. Среди самых старших воспитанников, в 1-й роте, кружок возглавили Николай Суханов и его товарищ по фамилии Салтыков. Это были самые старшие воспитанники, им было уже около двадцати лет. «Раз уж, - рассуждал пятнадцатилетний (!) Серебряков, - такие взрослые и серьезные люди, как воспитанники 1-й роты, принимают участие, то очевидно, дело серьезное. (Здесь и в дальнейшем воспоминания Серебрякова цитируются по: Серебряков Э.А. Революционеры во флоте // Былое, 1907, № 2, 4) В духе времени кружок занимался в основном самообразованием. Каждый вечер устраивались общие чтения в ротах, кроме того, воспитанники старших классов читали лекции в младших классах. Бестселлеры эпохи – Лассаль, «Положение рабочего класса» Берви-Флеровского, Чернышевский. Помимо общих чтений, под руководством Луцкого была составлена небольшая библиотека. Юные «революционеры» мечтали оставить училище и поступить в университет. Конечно, эти дети не представляли себе толком ни последствий, ни подлинного смысла того, что они делали. «Политическая сторона нашего дела представлялась нам в каком-то романтическом тумане. Мы каждый день после обеда собирались пить чай и в это время вели беседы о будущей революции, которая представлялась в виде организованных восстаний, битв с тиранами, оканчивающихся победой и общим благополучием, но никто из нас не представлял себе, да и не задумывался над тем, на чем будет основано и в чем будет состоять это всеобщее благо… В наших беседах ни разу не было произнесено слово – социализм (слава Богу – Р.Д.), очевидно наш вождь и наставник Луцкий сам еще его никогда не слыхал». (См.Серебряков Э.А., Ук. соч., стр. 126) Руководители отдельных кружков по субботам собирались между собой. На одном из таких собраний был поставлен вопрос: «Идти к революции мирным или бурным путем?» «Наши делегаты, - вспоминает Серебряков, - конечно, были за «бурный», за что и получили наше полное одобрение. Какая же революция без сражений? Это было нам совершенно непонятно». (См.Серебряков Э.А., Ук. соч., стр. 130) В другой раз речь шла уже о более серьезном деле – об устройстве конспиративных мастерских среди рабочих для целей пропаганды (очевидно, на манер мастерских Веры Павловны из романа «Что делать?»). Но эта идея по понятным причинам не получила одобрения у рядовых членов организации («Представь себе, какая скука…») Однажды было даже устроено общее собрание всех членов, которое все восприняли сначала как необычайно торжественное событие, но вскоре разочаровались: «Мы даже плохо понимали, в чем дело, по-видимому, там были члены не только нашего, но и других обществ, и обсуждался вопрос об их соединении. Мы сидели молча и от нечего делать пили чай и усердно ели сухари». …Детские эти игры закончились вполне закономерно. Детки не имели никакого понятия о конспирации и вскоре по училищу поползли слухи о том, что заговорщики «собираются вырезать царскую фамилию». Особенно усердствовали «конкуренты» - так называемая «бутылочная компания» (или представители тогдашней разновидности «поколения пепси»): любители выпивки и веселой жизни. Из этой компании в кружок и проник провокатор Хлопов, имевший близкого родственника в III отделении. В начале февраля 1872 года почти все «революционеры» были арестованы. Поначалу никто не испугался – «все представлялось нам в розовом свете, даже ссылка или, как мы думали, каторга». Начальство перепугалось гораздо больше деток. Грозились военным судом, ссылкой, каторжными работами и пытками в III отделении. Но вскоре все изменилось: арестованных потребовал к себе морской министр, вице-адмирал Краббе. Краббе, умный человек, быстро сообразил, что за обнаружение «крамолы» в его ведомстве его самого по головке не погладят и решил не выносить сор из избы. Арестованных возили к министру поодиночке. «Каждого из нас Краббе встречал ласково, гладил по голове, приговаривая: ты не бойся, голубчик, я в обиду не дам, я получил от государя полномочия сам провести следствие». После чего сажал за стол, подавался чай с печеньем и, когда затем появлялся грозный Шувалов (тогдашний начальник III-го отделения – РД), арестованный был уже вполне успокоен. Но и во время самого допроса Краббе зорко следил, чтобы не сбивали допрашиваемого, и если Шувалов задавал вопрос, который мог повести к неудачному ответу, Краббе вмешивался: - Позвольте, ваше превосходительство, я имею полномочия от государя и не допущу, чтобы губили моих мальчиков».(См.Серебряков Э.А., Ук. соч., стр. 138) К этому времени революционный пыл арестованных несколько поутих, одиночное заключение почему-то отбило у них охоту идти на каторгу, и они, получив возможность письменных сношений, стали искать выход. Наш-то герой первым и предложил объяснить образование общества влиянием широко в то время распространенных сочинений Максимова о северных промыслах. Все неудавшиеся заговорщики немедленно объявили себя «китоловами» и говорили, что не имели никакого другого желания, кроме как содействовать развитию северного края. Несмотря на нелепость этого объяснения, ему поверили (или точнее, сделали вид, что поверили), поскольку оно отлично совпадало с желанием Краббе замять дело. Через неделю их выпустили, а через две недели перед выстроившимися в шеренгу «революционерами» «китоловами» выступил Краббе в полной форме со всеми орденами и объявил, что государь велел «простить и забыть», но что он, Краббе, от себя наказывает их на шесть недель без отпуска! Вскоре был прочитан приказ морского министра, в котором объяснялось, что «агенты заграничного революционного сообщества, не останавливаясь ни перед какими средствами, стараются найти себе сторонников в России. Они проникли и в военные училища… и им удалось, наконец, под предлогом развития богатств России привлечь несколько горячих голов, которые в настоящее время прощены, но впредь прощаться не будут, и что этот приказ должен читаться всем вновь поступающим воспитанникам для предупреждения». И вы знаете что? Несмотря на всю детскую очевидную нелепость этого предприятия, кое-кто на этом не остановился. Главный организатор, Луцкий, через несколько лет принял активное участие в «Земле и воле». Вышел из училища и вскоре «ушел в народ» один из ближайших товарищей Суханова, Салтыков. И только наш герой, - который считался не только одним из старших, но и одним из серьезнейших членов кружка, - не только не примкнул к тогдашнему революционному движению, но и на долгие годы вынес глубокое отвращение к какой-либо политической и общественной деятельности. И вот – голоса, позднейшие попытки объяснить – почему. «По своему характеру и темпераменту он не был создан для политической деятельности. По натуре это был мягкий, добрый, мирный человек, с большой склонностью к науке, и живи он в другое время, из него выработался бы крупный ученый деятель» (См.Серебряков Э.А., Ук. соч., стр. 46) … И действительно, увлекался физикой, естественными науками и мечтал в дальнейшем поступить в университет… (Увлечение физикой – запомним. Через несколько лет физика найдет себе весьма нетривиальное применение) А было еще, главное, тайное – врать не умел. А тут пришлось прибегнуть ко лжи во спасение (ведь это он все придумал, с «китоловами и китобоями»), и вот это-то мучило, отвращало… «Он, - вспоминает Вера Фигнер, - был правдив и прямодушен до такой степени, что приходилось удивляться, как такая личность, чистая, как прозрачный хрусталь, могла сложиться среди окружающей лжи, обмана и лицемерия». (См.Фигнер В.Н. Запечатленный труд. М., 1964, т.1, стр.203) Позднее, уже в «Народной воле», о его прямоте рассказывали анекдоты. «Во время митинга в университете, когда один из студентов начал говорить революционную речь, некоторые студенты кричали «Вон его!» Один из таких студентов стоял рядом с Сухановым. – «Вы, вероятно, служите в III отделении? – спросил его громко Суханов (в то время уже член Исполнительного комитета и – более того – один из организаторов этого самого университетского митинга!) Студент переконфузился и ответил: - Нет, но почему же вы так думаете? – Ваши крики изобличают вашу профессию и вы лжете, называя себя студентом!» (См.Серебряков Э.А., Ук. соч., стр. 46) … Не сумев переступить через свою собственную ложь, отошел от политической деятельности и стал искать, как сказали бы пафосно, «свое собственное место в жизни». К этому времени (в 1873 году) он окончил Морское училище в чине мичмана и вскоре получил назначение на Дальний Восток в Амурскую военную флотилию. Карьера его не привлекала, но он надеялся честно приносить пользу (удивительно, как это выражение популярно у лиц такого склада) на своем месте службы. С собой взял книги по физике, готовясь к поступлению в университет… … А дальше началась вполне типическая комедия. Суханов был назначен ревизором на судно и вскоре столкнулся с злоупотреблениями («Чудовищными злоупотреблениями», - будет говорить он впоследствии на суде. Я склонна думать, что на самом деле злоупотребления были… средненькие. Во всяком случае далеко не самые чудовищные в тогдашней России) В заграничных плаваниях командиры, старшие механики, офицеры, - а заодно и ревизоры – привыкли наживать громадные состояния. С помощью ложных ведомостей и фальшивых справочных цен на уголь – при содействии консулов и подрядчиков, которые, разумеется, получали с этих операций свой куш, - они легко загребали большие деньги. «Записывалось неверное число оборотов винта, и благодаря этому в расход выводилось гораздо большее, чем в действительности, количество израсходованного угля; кроме того, по соглашению с консулами устанавливались искусственно высокие справочные цены…» В один непрекрасный день Николай Евгеньевич проверил количества и цены и наотрез отказался подписывать фиктивную квитанцию. Командир просил, умолял, угрожал. Наконец, обозленный «непонятливостью» нового ревизора, отдал последнего под суд за «неповиновение начальству». Одновременно и наш герой тоже подал рапорт о воровстве во флотилии. Назначили следственную комиссию, которая подтвердила казнокрадство во флотилии. В суде, естественно, заседали такие же командиры, также наживавшиеся на фиктивном угле. Полностью дело замять не удалось и им пришлось-таки приговорить своего коллегу-командира к временной отставке от командования (по другим данным, тот отделался даже не отставкой, а просто переводом на другое судно). Суханов, в свою очередь, был оправдан, но подвергнут «дисциплинарному взысканию» сроком на один год, а заодно и отставлен (якобы по причине какой-то ошибки в рапорте) от производства в следующий чин. «… Да и самый приговор составили так, что было трудно разобрать, в чем дело, кто воровал уголь. Этот эпизод, конечно, был наглядным уроком для Суханова, как легко бороться даже за казенные интересы легальными средствами». Самого же Суханова после этого случая начали травить. «Меня начали переводить с судна на судно, товарищи смотрели на меня косо…, меня всеми путями преследовали, гнали, взыскивали, обращались, как с мошенником, вором, назначали на такие места и давали такие поручения, которые вообще считается унизительным, позорным исполнять офицеру…» (Речь Суханова на суде, цит. по Отчет о процессе 20-ти // Былое, 1906, № 6, стр.37) В конце концов он выпросил себе назначение в Кронштадт, но молва о «воре Николае Суханове» достигла Кронштадта раньше него, и его встретили весьма недружелюбно. (интересно, что это первое отношение к нему со стороны кронштадтских офицеров чуть впоследствии, по-видимому, совершенно развеялось, - иначе было бы трудно представить себе дальнейший ход событий) … Он был ожесточен, разочарован, поняв наконец невозможность «честной» службы среди всеобщей гнили и разложения. С горечью через несколько лет рассказывал на суде: «У нас мелких воров наказывают, а на крупные сквозь пальцы смотрят;… простых матросов бьют нещадно за растрату пустяшного казенного имущества, а крупные мошенничества остаются безнаказанными…» (Cм.Фроленко М.Ф. Прибавление к процессу 20-ти. – Былое, 1906, № 6, стр.68) … И все это, видимо, еще довольно долго лежало, зрело, взрастало глубоко под спудом – а на поверхности, внешне было все еще мирно… Дадим слово Михаилу Миклухо-Маклаю, брату знаменитого путешественника Миклухо-Маклая, встречавшему в те годы нашего героя в Кронштадте: «Это был высокого роста сухощавый человек с очень светлыми прямыми волосами и тонкими губами. По рассказам брата (видимо, третьего брата – Владимира Николаевича – Р.Д.), он был самым талантливым и знающим в их роте. Он часто бывал у нас, иногда и я его провожал, когда он возвращался домой. Как-то раз, провожая его (он жил на Большом проспекте Петербургской стороны), я заметил, что он заглянул в окно какой-то квартиры. Было видно, что семья сидит за вечерним чаем и о чем-то оживленно разговаривает. Он обратил мое внимание на картину семейного уюта, причем заметил, что самые лучшие воспоминания его жизни связаны с таким временем дня, когда все после дневных трудов обмениваются впечатлениями. Он любил музыку, завел фисгармонию и наигрывал как духовные, так и плясовые мотивы. Он занимался, насколько я знаю, химией, и у него была небольшая лаборатория. Я часто бывал у него и никогда не заставал кого-либо, он жил очень одиноко. Как-то прихожу к нему и слышу, что он декламирует греческие стихи, кажется, Илиаду. Он несколько смутился, но все-таки продолжал декламировать и при мне. Ему нравилась музыкальность стиха, на которую он старался обратить и мое внимание. По окончании Морского училища Николай Евгеньевич служил одно время на Дальнем Востоке. Он просил позволить ему проехать на Дальний Восток через Америку, но ему отказали, и пришлось ехать через Сибирь. Во время этого пути он проезжал по Уралу мимо горных заводов и, рассказывая мне впоследствии, ужасался той трудной работе, которую несут рабочие при выплавке чугуна. В дальнейшем мне самому пришлось видеть эту работу как у нас в России, так и за границей, и я понял, как далек был от практической жизни Николай Евгеньевич. Он рассказывал мне о Японии и японцах, рассказывал также один эпизод из морской жизни во время плавания. Разразился жестокий шторм в Японском море. Чтобы уменьшить качку корабля, решили поставить какой-то парус. Матросы отказались лезть наверх, тогда был послан младший офицер, которым в то время был Суханов, и когда он достиг половины высоты вантов, матросы, убедившись, что это предприятие не столь опасно, полезли наверх и, обогнав его, поставили парус. Во время того же шторма, продолжавшегося несколько дней, когда Николай Евгеньевич после вахты спускался в кают-компанию, на вопросы адмирала, командующего Тихоокеанской эскадрой, в то время бывшего на корабле, о положении судна и силе шторма пугал его, доставляя себе этим большое удовольствие» (цит. по материалам www.narovol.narod.ru ) … И во всех этих картинках – мирный, мягкий, возможно, талантливый, слегка чудаковатый, далекий от жизни, непрактичный… … А взрыв уже приближался, приближался неотвратимо… «В Сибири я познакомился с административно-ссыльными… я видел этих оборванных, голодных, тяжело переносящих отсутствие всякой умственной деятельности… Каждый раз я спрашивал себя: за что? Разбойники это, воры, казнокрады, убийцы? Нет, это все люди, не умевшие делать карьеру, люди, в которых бились стремления к лучшему!» (См. Процесс 20-ти народовольцев // Литература партии «Народная воля. М., 1930, с.462 (Заметки о процессе 20-ти) Приехав в Кронштадт, он узнал еще, что муж его сестры Ольги, Николай Зотов, был выслан в Сибирь в административном порядке, без какой-либо видимой причины. Это сильно подействовало не только на беременную Ольгу Евгеньевну, но и – едва ли не в большей степени – на ее брата. И еще на суде потом покажет, что интересовался экономическими науками, читал отчеты губернаторов, «в которых прямо говорится, что подати у нас превышают платежные силы населения… Прежде всего ненормальное положение народа, доведенного тяжкими поборами до самого ужасного состояния, фактическая недоступность для него какого бы то ни было образования, бесправие слабых привели меня к той мысли, что так жить далее невозможно, что такой порядок вещей непременно должен быть изменен…» Как именно изменен – он еще не знал. Еще сомневался, еще противился тому пути, к которому его толкала и логика российской истории, и его собственное внутреннее развитие. Отчаяние и разочарование ощущались физически – «я чувствовал, что дышать нечем, что воздуху нет!..» (См. Процесс 20-ти народовольцев // Литература партии «Народная воля. М., 1930, с.462 (Заметки о процессе 20-ти) И вот – подвел итог своим исканиям и метаниям того периода – «Я бы никогда не стал террористом, если бы в России было другое место для честного человека». (См. Процесс 20-ти народовольцев // Литература партии «Народная воля. М., 1930, с.462 (Заметки о процессе 20-ти) … А тем временем история катилась своим чередом: 26 августа 1879 года недавно образованный Исполнительный комитет «Народной воли» в Лесном официально вынес смертный приговор императору Александру II. … То, что должно было произойти – произошло. Осенью 1879 года в Кронштадте встретились Николай Суханов и Андрей Желябов. Последний только что вернулся в Петербург после неудавшегося покушения на императора в южном городе Александровске. Наша следующая часть – рассказ о формировании так называемой военной организации «Народной воли» - может показаться затянутой и скучной. И неудивительно – тут будет немало теорий, программных документов, идей - и значительно меньше людей. Тем не менее для картины настроений - и в собственно революционном движении, и в радикализирующемся либеральном обществе, - этот вскипающий котел представляет определенный интерес. Часть 2. "Наследие декабристов" Люди, не слишком сведущие в истории российских революционных движений того времени, обычно склонны путать три совершенно разных явления – «нигилистов»-шестидесятников, «народников» (которые в свою очередь прошли две стадии – участников стихийного хождения в народ и участников организованных поселений и кружков партии «Земля и воля») – и, наконец, - народовольцев. Это, как говорится в нашей деревне, три большие разницы. Люди нередко перетекали из одной стадии в другую, но идеалы менялись порою совершенно необратимо. Парадоксы российской истории заключались в том числе в том, что мирнейшие, безобиднейшие семидесятники – анархисты, идеалисты, пропагандисты, крестьянолюбцы – грезили о кровавой крестьянской революции (за которой пришло бы, конечно, всеобщее царство добра и справедливости), бредили дурно понятым «социализмом» и вообще отличались крайним утопизмом. И вот неожиданно в полный противовес им, кровавые и страшные народовольцы, почти забыв о «крестьянской революции», выдвинули вдруг абсолютно практические, совершенно демократические и, в сущности, вполне достижимо-либеральные цели. Впервые после 1825 года заговорили о конституции (в предыдущие лет пятнадцать или двадцать эта цель считалась и вовсе непочетной среди революционеров). Впервые заговорили о том, что стране нужны простые, так называемые «буржуазные» свободы – выборные представители, всеобщее избирательное право, свобода слова, совести, печати, собраний (то есть все то, что сейчас имеет любая мало-мальски приличная страна и что стало в наше время среди нынешних вольнодумцев уже хорошим, модным тоном всячески ругать). Парадокс заключался и в том, что в условиях недемократической страны «Народная воля» пыталась достичь своих вполне демократических целей абсолютно, катастрофически недемократическими методами. Но сами народовольцы еще долго были убеждены в том, что террористическая деятельность для них – не главное, что она – лишь средство, а не самоцель… забыв про крестьянство, разочаровавшись в «хождении в народ», они обратили свое внимание на куда более мобильные и – как им казалось – подготовленные – слои городского населения: либеральных военных, студенчество, рабочих. Множились соответствующие народовольческие кружки. Впервые – опять-таки впервые после 1825 года! – встал вопрос о военном перевороте, об участии военных в революции. Недавно закончившаяся русско-турецкая война ускорила радикализацию армии. «Война выявила во всей наготе безобразие русских порядков: бессовестное хищение и казнокрадство, отсутствие какого бы то ни было попечения о солдате, оборванном, голодающем, лишенном медицинской помощи…» «Мы думали, - говорил впоследствии на суде герой Плевны Похитонов, - что прежде чем освобождать чужую страну, нужно освободить Россию…» (См.Фигнер В.Н. Ук. соч. стр.201) Новые политические амбиции «Народной воли» нашли отражение в ее важнейшем программном документе «Подготовительная работа партии»: «Значение армии при перевороте огромное. Имея за собой армию, можно низвергнуть правительство даже без помощи народа, а имея армию против себя, ничего, пожалуй, не достигнешь даже и с поддержкой народа». (См. Литература партии «Народная воля», М., 1930, стр.637) Между тем, «Народная воля» понимала, что пропаганда среди солдат затруднена, и поэтому основные надежды возлагала на либеральных офицеров. Первые попытки сближения «Народной воли» с офицерством происходили скорее стихийно. Семья Зотовых раньше жила в Симферополе и там была знакома с Андреем Желябовым. Ольга Зотова и свела с ним брата в ноябре 1879 года. Они быстро сошлись и вскоре Суханов уже знал настоящее имя и фамилию Андрея Желябова (который жил в это время под фамилией дворянина Чернявского) На квартире у Суханова часто собирались молодые офицеры. На одной из таких вечеринок Андрей произнес первую речь, «его слушали внимательно, но без особого энтузиазма. «Он говорил о том, о чем привык говорить с рабочими, студентами: необходимости сбросить «нравственный гнет и рабство». Но офицеры, несмотря на их недовольство, все же не чувствовали себя рабами».(Цит.по Завалишин Ф.Н.Следственные показания по делу 14-ти (Кантор Р.М. К истории военной организации «Народной воли») // Каторга и ссылка, 1925, № 5) И еще другое. Суханов сказал Желябову, когда они остались вдвоем: «Вы их соблазняли лучшими видами как их личную жизнь. Это не совсем то, что может воспламенить. Поймите, мы все, дворянского отродья, несколько романтичны. И хотя мы жалуемся, и ворчим, и сидим в долгах, но зажечь нас может одно: самопожертвование». (См.Серебряков Э.А., Ук. соч., стр. 56) Приходилось искать новый тон для разговоров с военными, и уже в следующую встречу Желябов заговорил по другому. Суханов даже не предупредил собравшихся, о чем пойдет речь. «Николай Евгеньевич всех, кто ему нравился, приглашал к себе по одному и тому же принципу: «Приходите ко мне тогда-то, у меня хороший человек будет»… Натура самая чистая, он и других считал такими же, и много нужно было совершить дурного человеку, чтобы Суханов счел его дурным, а то, о ком ни заговоришь с ним, всегда один ответ: «Как хотите, господа, а по мне это хороший человек!» (См.Серебряков Э.А., Ук. соч., стр. 57) Разумеется, никто из присутствовавших не был подготовлен к тому, что Желябов в ответ на приглашение Суханова начинать, вдруг начал свою речь словами: «Мы, террористы-революционеры…» Вновь дадим слово уже знакомому нам Серебрякову: «…Все как бы вздрогнули и в недоумении посмотрели друг на друга. Но потом, под влиянием увлекательного красноречия оратора, начали слушать с напряженным вниманием. Беззаботная, довольно веселая компания офицеров, как бы по мановению волшебного жезла стала похожа на группу заговорщиков. Лица понемногу бледнели, глаза разгорались, все как бы притаили дыхание, и среди мертвой тишины раздавался звучный, приятный голос оратора, призывавший окружавших его офицеров на борьбу с правительством. Кто знал Желябова, тот, вероятно, помнит, как увлекательно он говорил. Эта же речь была одною из самых удачных, по его же собственному признанию. Андрей кончил... под влиянием его речи начались оживленные разговоры, строились всевозможные планы самого революционного характера... Позови в этот вечер Желябов все присутствовавшее офицерство на какое угодно предприятие — все пошли бы».(См.Серебряков Э.А., Ук. соч., стр. 57) «… на этот вечер превратились в горячих революционеров, хотя за час до этого частью почти не думали о политике, а наутро, быть может, с ужасом вспоминали о том, что происходило накануне». (См.Серебряков Э.А., Ук. соч., стр. 57) Впрочем, для большинства – к счастью! – впечатление оказалось скоротечным. Но заметим и другое: какой же непопулярностью должно было пользоваться (даже в этой полулиберальной, отнюдь не революционной среде, даже среди этих наполовину случайных людей!) тогдашнее правительство и его политика, если несмотря на все это после такой речи Желябова, после прямого упоминания о террористической деятельности – ни один не донес! Эти стихийные встречи на квартире у Суханова продолжались до марта 1880 года. Но количество присутствующих уменьшилось. Офицеры заявили Суханову при поддержке Желябова, что невозможно ходить на эти свидания, если Николай Евгеньевич сохранит прежний «запорожский способ» приглашения людей, и Суханов, скрепя сердце, согласился. За это время Желябов неоднократно пытался заговорить с Сухановым о создании военной организации, но тот все откладывал. Что-то ему мешало. Распространенной даже в народовольческих мемуарах точкой зрения является та, что он не принимал террористического способа борьбы. Вот, например, что пишет Вера Фигнер, с самого начала принимавшая самое активное участие в попытках сблизиться с военными: «Суханов с самого начала в общем сочувствовал программе Исполнительного Комитета, как ее развивал Желябов на собраниях, но был в то время еще не готов к тому, чтобы вступить в партию: он долго был противником политического террора, да и план военной организации не был тогда еще выработан Комитетом». (См.Фигнер В.Н. Ук. соч. стр. 204) На самом деле это, по-видимому, было несколько не так. Серебряков передает свой разговор с ним в это время: «на мое заявление, что меня останавливает от вступления в партию главным образом ее террористическая деятельность, он отвечал: - Я бы понял, если бы вы не соглашались принимать участие в террористической деятельности партии только потому, что будучи офицером и держась военных традиций, вам тяжело принимать участие в тайном способе уничтожения врага и вы предпочитаете способ открытой борьбы. Но я не понимаю, как может коробить человека уничтожение врага народного, раз уж он пришел к убеждению, что это действительно враг народа». (См.Серебряков Э.А., Ук. соч., стр. 52) Итак, не террор сам по себе, но тайная борьба. Позже, когда он уже был членом Исполнительного комитета и работал в подкопе, он признавался Вере Фигнер, что это противно его привычке действовать открыто и прямо: «Вдруг найдут меня под землей, роющимся как крот!» - говорил он и внутренне содрогался». (См.Фигнер В.Н. Ук. соч. стр. 204) Впрочем, и воспоминания Фигнер, и воспоминания Серебрякова, при всех своих противоречиях – всего лишь позднейшая экстраполяция. Чужая душа – потемки. И кто знает, кто скажет, что там на самом деле было передумано и пережито? 5 февраля 1880 года в Зимнем дворце прогремел взрыв, подготовленный нанявшимся на работу во дворец под видом слесаря Степаном Халтуриным. А марте 1880 года Суханов и его товарищи ушли в заграничное плавание и вернулись только в октябре 1880 года. Суханов вместе с сестрой и ее сыном переехал из Кронштадта в Петербург и сняли квартиру на улице Николаевской, 11. В это время осуществилась его старая мечта: он был зачислен в университет и стал ассистентом профессора физики Фандерсмита. Квартира на Николаевской улице стала важнейшим местом, где вновь обсуждался вопрос о создании военной организации. В это время приехал с Дальнего Востока друг Суханова, лейтенант барон Штромберг. Последний «…уезжал – барон бароном, приехал – чистый народник». (См.Серебряков Э.А., Ук. соч., стр. 60) Он, Штромберг, и колебался гораздо меньше. «Штромберг был уже завоеван и определил свое отношение к партии раньше, чем Суханов. Желябов, знавший их по прошлогодним беседам в Кронштадте, с самого начала сказал мне: «Штромберг — человек готовый, внимание обрати на Суханова». (См.Фигнер В.Н. Ук. соч., стр. 204) В этих переговорах участвовали многие члены Исполнительного комитета: кроме Желябова, также Колодкевич, Перовская, Фигнер, Баранников, Анна Корба и другие (в скобках заметим, что кроме самого Желябова, это все выходцы из дворянства – то есть народовольцы достаточно хорошо себе представляли, кого с кем посылать разговаривать). Морячки реагировали соответственно: "Встречи и разговоры с этими обаятельными личностями производили на нас неизгладимое впечатление, с каждой новой встречей мы все более и более уходили телом и душой из старого мира, в котором жили раньше, в новый, полный чистоты и самоотвержения. Мы чувствовали, что сами становимся лучше и нравственно вырастаем…" (Серебряков Э…. стр.59) В отношении же самих членов Исполнительного комитета, уже тогда можно предположить, что их интересовала не только военная организация (ее вполне мог организовать и Штромберг!): «…После первой памятной встречи мы стали видаться часто, и темой разговоров, разумеется, были общественные и революционные вопросы, те партийные интересы которыми мы, народовольцы, только и жили. Хотелось эти вопросы и интересы сделать для Суханова такими же близкими и жгучими, какими они были для нас. Иметь такого товарища, стоять в общем деле рука в руку с ним казалось счастьем, — его стоило завоевать. … Желябов, Перовская и я (Фигнер – Р.Д.) стремились к этому и проводили мной часов в убогой квартире Ольги Евгеньевны…» (См.Фигнер В.Н. Ук. соч., стр. 203) «… Душевные его качества были столь высоки, что можно сказать: «Счастлива та партия, к которой пристают Сухановы!...» ((См.Фигнер В.Н. Ук. соч., стр. 203) «… На первых порах знакомства наши беседы были чисто теоретические. Главным препятствием, по которому Суханов не примкнул сразу к партии, был, как уже сказано политический террор; но когда нам удалось убедить его в необходимости боевых актов против насилия и произвола которые со всех сторон опутывают Россию, он признал всю программу «Народной Воли», ее тактику, и разговор пошел о роли, которую военные могут сыграть в революции, о том, что, кроме гражданской, необходима и чисто военная организация». (См.Фигнер В.Н. Ук. соч., стр. 203) «… Но, кто знал характер Суханова, тому понятно было, что он не мог вступить в партию, не разрешив всех своих сомнений, но зато, если примкнет, то уже не станет оглядываться назад». (См.Серебряков Э.А., Ук. соч., стр. 59) Эти сомнения, видимо, наконец разрешились в самом конце ноября или в начале декабря 1880 года. Николай Суханов вступил в «Народную волю». Как раз в это время часть кронштадских офицеров-моряков (которых мы уже видели на собраниях у Суханова год назад) тоже решили организовать кружок, и присоединить его к партии, «если их обязательства будут таковы, чтобы сохранить свободу выбора деятельности». Они обратились к Суханову с просьбой организовать им встречу с Андреем Желябовым. Такая встреча действительно была устроена - в Кронштадт приехали Желябов и Суханов. После долгих обсуждений и споров моряки согласились организоваться в кружок и принять «небольшие обязательства», изложение которых обещались приготовить к следующему разу. «Во время этих споров выяснилась разница между Сухановым – для которого дело организации было ново, и который под влиянием охвативших его чувств стремился как можно скорее привлечь симпатичных ему людей в партию на самую боевую деятельность, а потому на самом деле несколько отпугивающих их, - и Желябовым, опытным организатором, понимавших, что не следует побуждать людей брать на себя бОльшие обязательства, чем они в настоящий момент расположены на себя взять». (См.Серебряков Э.А., Ук. соч., стр. 61) … На следующий день Суханов вернулся в Кронштадт для выработки Устава морского кружка. «Нужно обратить внимание, господа, - говорил офицерам Суханов, - на то, чтобы в первые пункты наших обязательств не вошли устройство кружковой кассы или денежная помощь партии, а то может случиться, напишем много параграфов о кассе, и больше ничего». (См.Серебряков Э.А., Ук. соч., стр. 62) По предложению Суханова, во главе обязательств был поставлен следующий пункт: «Будучи убежденными, что прогресс и счастье народа, а, следовательно, всей России, не могут быть достигнуты без социально-политического переворота и признавая, что программа партии «Народной воли» вполне соответствует нашему взгляду на лучший способ достижения возможно быстрого переворота, мы присоединяемся к партии «народной воли» и объявляем, что отныне первенствующей целью нашей жизни будет работа в пользу вышесказанного переворота в рядах партии «Народной воли» и что всю личную нашу жизнь мы подчиняем этой цели». В самом конце обязательств стояла касса, чему Николай Евгеньевич был очень доволен». (См.Серебряков Э.А., Ук. соч., стр. 62) Обязательства, которые взял на себя вновь организованный кружок, неожиданно оказались гораздо более обширны, чем офицерам этого хотелось – не легко было вот так вдруг превращаться из либеральных болтунов в настоящих заговорщиков. «Но так сильно влиял Николай Евгеньевич своей цельностью и нравственной чистотой, что было трудно возражать ему». (См. Серебряков Э.А., Ук. соч., стр. 62) Однако было твердо установлено, что члена кружка будут заниматься только военной организацией, те же, кто захочет принять участие в боевой и террористической деятельности, обязан выйти из кружка. Вскоре Желябов и Колодкевич передали морякам от имени Исполнительного комитета, что их условия приняты и они с этого дня состоят в партии «Народной воли». Первоначально в морской кружок вошли Штромберг, Серебряков, Завалишин, Карабанович и другие. Впрочем, цели и мнения членов Исполнительного комитета и самих новоиспеченных моряков-народовольцев, видимо, не слишком совпадали. Из воспоминаний Веры Фигнер: «В главных чертах основы организации были следующие: военная организация должна строиться сверху, по тому же типу, по какому строилась партия «Народная Воля», т. е. централистически, и в организационном отношении стоять совершенно обособленно от нее. Во главе организации должен был стоять центральный комитет из офицеров, подобранных Исполнительным Комитетов «Народной Воли». (См. Фигнер В.Н. Указ. соч.)Этому центру подчинялись местные провинциальные военные группы, организованные военным центром или партией, а сам военный центр подчинялся Исполнительному Комитету. Цель военной организации — восстание с оружием в руках в момент, определяемый Исполнительным Комитетом, который распоряжается всеми силами, накопленными в подготовительный период не только в войске, но и среди рабочих, администрации, интеллигенции и в крестьянстве. Таким образом, роль военной организации не самодовлеющая, а зависимая от общепартийного центра, обладающего всей полнотой сведений об общем положении дел и настроении общественных слоев и классов. Не часть партии, какой является военная организация, но лишь орган, стоящий во главе всей партии, — Исполнительный Комитет — решает момент активного выступления против существующего порядка. Дело военных — поддержать начавшееся движение и бросить в нужную минуту свою дисциплинированную мощь на чашку весов в пользу народа, или начать движение, но не по своему произволению, а по распоряжению Исполнительного Комитета, этого общепартийного центра». (См. «Революционное народничество 70-80-х гг. XIX века. М.-Л., 1965, т.2, стр.171-172) Это - наверху (точнее, наоборот, внизу – в глубоком подполье), это мнение тех, кто уже задумал новое покушение - подкоп под Малой Садовой, кто всерьез готовился к последнему и решительному бою… а внизу, при видимости организации, тем временем еще долго продолжалась все та же неорганизованная либерально-радикальная болтовня… Снова дам слово непосредственным участникам событий, - эти голоса эпохи станут для нас сегодня интереснее и выразительнее любых моих возможных комментариев… «…Желябов говорил, что партия «Народной воли» стремится организовать революционные кружки среди войска на тот предмет, что если подымется восстание, то чтобы по возможности большее число войска было на стороне народа, а не против него. Как может случиться восстание -об этом было много разговоров; предполагалось, что это может произойти в Петербурге, и именно начаться среди фабричных рабочих; допускалась также возможность, что восстание вспыхнет где-нибудь на юге или на Волге и оттуда распространится на всю Россию. Насколько я понял, между членами кружка было такое мнение, что сделать революцию — это дело агентов ИК "Народной воли", наше же дело принять участие в революции, вступить в ряды сражающихся против правительства. Возможность устройства революции в Кронштадте была отвергнута, но принято предложение, что во время восстания в Петербурге потребуют войска из Кронштадта для усмирения народа и тогда члены кружка перейдут на сторону народа и постараются увлечь за собой подведомственных им нижних чинов. Но так как было известно, что среди нижних чинов не было сочувствующих революции, то предлагалось, чтобы партия «Народной воли» послала агентов для пропаганды среди матросов». (Из дознания по процессу 14-ти – показания А.Карабановича – Каторга и ссылка, 1925, №5) «...О возможности убить государя у нас в кружке не было разговоров, хотя об этом были намеки в каждом революционном издании. Лично я был того мнения, что революция может произойти только в единственном случае, а именно если правительство созовет представительное собрание и предложит ему на обсуждение, как выйти из затруднительного положения, в котором находится правительство благодаря распространению в России революционных идей; тогда, по моему мнению, должно было произойти то же, что происходило во всех других европейских государствах, т. е. революция. После обсуждения вопроса о цели кружка было приступлено к обсуждению того, какие обязательства кружок может принять на себя, а также чтение программы частного офицерского революционного кружка». (Из дознания по процессу 14-ти – показания А.Карабановича – Каторга и ссылка, 1925, №5) «… Относительно программы я могу сообщить то же, и, кроме того, так как мы своей оговоркой в программе в сущности ничем себя не обязывали в мирное время, то Желябов предложил, чтобы члены кружка обязались не переводиться в другие флотилии, т. е. оставаться ближе к Петербургу, и, кроме того, не ходить в заграничное плавание, но и на это предложение кружок не согласился, так как было высказано, что когда произойдет революция — неизвестно, а морскому офицеру отказаться от заграничного плавания немыслимо, так как большинство и поступило в моряки с единственной целью отправиться в заграничное плавание (нет, не удержусь – вот так вот, революция революцией, а заграничное плавание – строго по расписанию! – Р.Д.). Затем было предложено, что для того, чтобы кружок проявил хоть чем-нибудь свое фактическое существование, нужно делать денежный взнос для революционных целей кружка, которые на первое время состояли в добывании революционных изданий, и для этого был избран кассиром Серебряков" (Там же) «… Почти все параграфы ...были одной фикцией, никто из членов кружка ими не руководился". (Там же, показания Ф.Завалишина) «… Кажется, Завалишин выразил мнение: «Как же я обяжусь исполнять поручение Исполнительного комитета, а вдруг он поручит мне убить кого-нибудь?». Желябов же не настаивал на принятии этого пункта программы и сказал, что это в сущности для формы и что никаких поручений и не предполагается делать членам военных кружков, что для исполнения поручений у них есть много своих охотников...» (Там же, показания Н.Карабановича) «…Затем в частных разговорах друг с другом был обсужден вопрос, что так как кружок существует, но революционных дел у него не имеется, то что мы будет говорить и делать на сходках. Было решено, что с получением нового революционного издания и по прочтении его мы будем собираться и обсуждать содержание прочитанного и этим, так сказать, будем развивать себя в революционном направлении. И действительно, такие сходки собирались и на них обсуждалось содержание вновь полученной революционной газеты. Деньги мы вносили Серебрякову в первое время каждый месяц аккуратно, кто сколько мог. Я вносил иногда 3 руб., иногда 1 руб. Деньги эти представлялись в Центр, так как нашему кружку эти деньги были не нужны…» (Там же) И вновь мнение Веры Фигнер: «В состав группы моряков входило человек тридцать. Конечно, не все были равноценны по качествам. Были привлечены не только люди, в своем революционном миросозерцании вполне установившиеся, но и такие, которых обыкновенно зачисляют в разряд «сочувствующих. В военной среде мерка пригодности того или иного лица в члены организации была иная, чем у нас. Сообразно роду нашей деятельности, прежде всего пропагандистской, мы были гораздо требовательнее по отношению к теоретической подготовке кандидатов в члены, а для приема был нужен известный стаж, некоторая опытность. У офицеров не требовалось ничего подобного, все они были новичками и смотрели на дело упрощенно — простое товарищество легко превращалось у них в организацию заговорщиков. Многих в эти ряды влекла не твердая решимость идти до конца, с полным сознанием тяжелой ответственности, которую придется нести за свои действия, а дружеские чувства, товарищеская солидарность и молодая удаль…" (См.Фигнер В.Н. Указ. соч.) Одновременно или чуть позже морского кружка организовался кружок артиллеристов. Решающую в роль в нем играли Николай Рогачев (брат которого, Дмитрий, был известным народником, осужденным по процессу 193-х) и … будущий знаменитейший провокатор Сергей Дегаев, авторитет которого в то время почти никем не оспаривался. Заметим, однако, что Суханов, у которого, как уже сказано, все люди были «хорошие», не доверял Дегаеву, видя в нем «суетливость и какую-то нервическую неопределенность». Эти кружки составили основу будущей военной организации. Вдруг Исполнительный комитет решил, что пришло время составить Центральный военный кружок («Военно-революционный центр» - ВРЦ), который взял бы на себя выработку основных положений программы военной организации и образования народовольческих кружков в армии. Исполнительный комитет сам подбирал кандидатуры его членов (тут уже было не до болтовни). Всего в нее вошли пять человек: от офицеров – Суханов, Штромберг и Рогачев, и от Исполнительного комитета – Желябов и Колодкевич. Кроме того, некоторые члены Исполнительного комитета прикомандировывались к ВРЦ на время с правом «совещательного голоса по делам военной организации и решающим – по делам Исполнительного комитета». Такими членами в разное время были Перовская, Фигнер, Анна Корба, Савелий Златопольский. На первых своих совещаниях ВРЦ разработал принципы построения: военная организация должны была быть строго централизована и строго отделена от всех остальных групп партии из-за своего специального назначения. Какие же цели должна была преследовать военная организация? В руководстве «Народной воли» к тому времени оформилось две основных точки зрения. По мнению части членов Исполнительного комитета, захват власти революционерами после убийства царя должен совершиться при поддержке народного восстания (такой точки зрения придерживался Желябов – выходец из крепостных крестьян, он не мог полностью расстаться с народническими иллюзиями – но, возможно, и Суханов, поскольку в это время они были уже не просто лучшие друзья, но и политические единомышленники). Вторую точку зрения - о политическом перевороте силами одной лишь партии, - отстаивал Лев Тихомиров, в будущем знаменитый ренегат, сотрудник охранительных «Московских ведомостей» и большой любимец наших нынешних «правопатриотов». Соответственно, в первом случае офицеры-народовольцы должны были возглавить и повести за собой неорганизованные в военном отношении силы повстанцев, а также «нейтрализовать пассивную часть войска». Во втором – роль военной организации возрастала: она становилась главной действующей силой восстания. Обе эти установки были зафиксированы примерно на рубеже 1880-1881 годов в «Уставе военного Центрального кружка», отнятого при аресте у Колодкевича. При этом было еще раз строго установлено, что офицеры-члены организации не ведут пропаганду среди рядовых, чтобы не обнаружить себя раньше времени. Эту задачу должны были выполнять члены рабочей организации, которым офицеры указывали подходящие кандидатуры. «…Среди военных первое место, бесспорно, принадлежало Суханову. Энергичный, стремительный энтузиаст, он, бесспорно, играл самую главную роль пропагандиста и агитатора, а вместе с тем и организатора военных: никто не мог устоять против обаяния его личности, авторитетной по своему нравственному облику, властной по привычке повелевать и вместе с тем нежной и отзывчивой по натуре».(См. Фигнер В.Н. Указ. соч., стр. 205) … К весне 1881 года военная организация «Народной воли» насчитывала в своем составе уже 7 различных кружков: в Петербурге, Кронштадте и Гельсингфорсе. Впоследствии число этих кружков множилось, а их хоть сколько-нибудь практическая польза – падала. И все это – различные точки зрения, пропаганда, уговоры военных, кипение страстей – все это было не более, чем видимость деятельности, иллюзии, иллюзорность которых к концу 1880 – началу 1881 года уже достаточно хорошо понимали даже часть членов Исполнительного комитета. А реально к тому времени ни на какую серьезную активность, кроме подготовки террористических актов, у партии не оставалось ни сил, ни людей, ни средств… ни, по большому счету, даже настоящего желания… Трагедия близилась к своему финалу, и в преддверии этого финала мы уже почти забыли про нашего героя. Военная организация была лишь первым шагом на том пути, на который он вступил. Вера Фигнер, встречавшаяся с ним осенью 1880 года, пишет: «Суханов того времени был еще далеко не тем, каким другие товарищи увидели его в феврале и марте 1881 гогда. Но было уже видно, что недостает только искры, чтобы он вспыхнул, и в начале 1881 года можно было уже сказать, что Суханов умрет на эшафоте, что он создаст себе эшафот даже среди условий, когда правительство предпочло бы отсутствие громогласных казней…» (См. Фигнер В.Н. Указ. соч., стр. 204) И двух месяцев не прошло с тех пор, как он едва-едва принял решение вступить в партию, и вот уже перешагнул следующую ступень – стал полноправным членом Исполнительного комитета. Стал террористом… Часть 3. "Апофеоз безумия" ...Начинались последние месяцы и дни не-жизни… Безумие охватило российское общество. Безумие охватило Исполнительный комитет. В январе сняли лавку в полуподвале дома Менгдена на Малой Садовой, где под видом купцов Кобозевых поселились члены Исполнительного комитета Юрий Богданович и Анна Якимова и открыли торговлю сырами. Сыры – днем, а ночью – подкоп из лавки на Малую Садовую, куда должна была быть заложена мина, чтобы окончательно покончить с императором. А вдоль Екатерининского канала должны были выстроиться метальщики со взрывными снарядами. Наблюдательная группа под руководством Софьи Перовской ежедневно прослеживала маршрут царя. Злополучного государя – царя-освободителя, царя-вешателя – загоняли в ловушку, точно зайца. Это последнее и единственное убийство все более превращалось для партии, для людей Исполнительного комитета в самоцель, в тупик, за которым пустота, в нечто, что надо исполнить во что бы то ни стало просто потому, что остановиться невозможно. Невозможно оправдать безумную и бессмысленную клятву, гибель товарищей, все предыдущие жертвы, громадное напряжение сил и средств… от невыносимого ожидания, от нечеловеческой работы, от затягивающей бессмысленной пустоты, от нетерпения – еще месяц, еще неделя, еще день, да-когда-ж-наконец-когда-ж-все-закончится, - тридцать человек сходили с ума в те страшные зимние и весенние месяцы… Осенью прокатилась очередная волна арестов. По собственной неосторожности (безумие, всеобщее безумие!) угодил в ловушку один из самых опытных, самых авторитетных, самых осторожных, непревзойденный конспиратор и певец конспирации, один из руководителей Исполнительного комитета – Александр Михайлов. Удар был страшный – в буквальном смысле слова осиротел Исполнительный комитет. Нужны были новые люди. Нужны были организаторы, авторитеты, энтузиасты. Нужны были просто здоровые мужчины, рабочие руки – работа в подкопе требовала немалой физической силы. И – помните физику? помните инженерию? – совершенно необходимы были в те месяцы и дни Исполнительному комитету люди с техническими знаниями и интересами: помимо университетских лекций, в Кронштадте Николай Евгеньевич закончил минные классы и был преподавателем кронштадской минной школы. … Техническая группа при Исполнительном комитете «Народной воли». Николай Суханов. Николай Кибальчич. Григорий Исаев. Михаил Грачевский. Это они, четверо, в те безумные дни делали самую главную работу – подсчитывали количество динамита, рассчитывали мощность взрывов, конструировали, обмеряли, прилаживали запалы… Предложение о введении Суханова в Исполнительный комитет было сделано, по-видимому, Андреем Желябовым. Как отличного товарища, как горячего (хотя и наивного) организатора в то время его уже знала большая часть Исполнительного комитета. Авторитет Желябова в Комитете был непререкаем. Правда, возникла «юридическая» сложность. Суханов к этому времени был, как мы уже говорили, руководителем военных народовольческих кружков, а в Уставе военной организации было записано, что тот ее член, который захочет принять участие в террористической деятельности, должен выйти из организации. Терять влияние на кронштадских лейтенантиков Исполнительному комитету не хотелось. Тогда был придуман казуистический выход: не только члены Исполнительного комитета входили полномочными представителями в ВРЦ (Военно-революционный центр), но и из ВРЦ один член по указанию Исполнительного комитета вводился в Комитет. Таким членом был немедленно выбран Суханов. Видимо, это случилось в самом конце 1880 года, потому что Новый Год Николай Евгеньевич встречал вместе с другими членами ИК на комитетской конспиративной квартире на Троицкой улице, которую содержали ближайшие агенты Исполнительного комитета - Геся Гельфман и Николай Саблин. (См. Прибылева-Корба А.П. «Народная воля»: Воспоминания о 1870-80-х гг. Л., 1930, стр.36) «… Это были люди, долго время работавшие для революции, люди, закаленные в бою, мало того – это были сливки партии, собранные из лучших ее элементов. И вот среди подобных-то людей Николай Евгеньевич, офицер, раньше не занимавшийся революционной деятельностью, доживший до 28 лет в офицерской среде, сразу стал своим, нисколько не отличаясь от окружавших его борцов, и сравнялся даже с наиболее выдающимися из них, так, по крайней мере, о нем говорили его новые товарищи. Он приобрел общую любовь и уважение всех ее деятелей. Да оно и не могло быть иначе при натуре Николая Евгеньевича. Ярый противник всяких компромиссов в теории и практике, Николай Евгеньевич никогда не входил в сделки со своей совестью…» (См. Серебряков Э.А., Ук. соч., стр. 55) … Требования конспирации давались ему с трудом и он был единственным членом Исполнительного комитета (да еще приехавший позже из Одессы Тригони), живший на легальном положении и даже продолжавший днем посещать лекции в университете. «К нелегальной жизни, при одной мысли о ней он чувствовал отвращение и никогда не был бы в состоянии переносить ее замкнутость, постоянную ложь и настороженность: ему нужна была ширь, нужен открытый простор…» (См.Фигнер В.Н. Указ. соч., стр. 204) Вероятно, если бы был на свободе Александр Михайлов, неусыпный партийный Дворник, страж конспирации , он бы не допустил такого грубейшего нарушения правил, но Андрей Желябов, сам едва переносивший эту постоянную мелочную опеку, смотрел сквозь пальцы. Все равно жизни оставалось мало! «Будучи замешан в самых крупных делах, он говорил: «Если меня арестуют, то я сейчас признаюсь во всем, что я сделал, конечно, никого не компрометируя, и заявлю властям, что поступал так по приказанию Исполнительного комитета. (интересно, что в Уставе Исполнительного комитета было записано своеобразное требование: при аресте, на следствии и суде член ИК ни в коем случае не должен был называть себя членом ИК, но только агентом – якобы для того, чтобы создавать у правительства и общества иллюзию того, что Исполнительный комитет неуловим и всесилен, что главные тузы остаются на свободе, а в руки правительства попадает исключительно мелкая сошка. Это требование соблюдалось неукоснительно – Р.Д.) На возражение, что это глупо, что если он попадется с пустяками и будет возможность оправдаться, то нечего губить себя задаром, он отвечал: «Наше дело, господа, чистое, и мы не должны давать ни малейшего повода думать, будто стыдимся своего дела или боимся ответственности. Мы должны всегда с гордостью заявлять, кто мы и что мы делаем, а не вилять в разные стороны». (См. Серебряков Э.А., Ук. соч., стр. 65) …Серебряков, записавший эти романтичные бравады по памяти в позднейшие годы, мог, конечно, придерживаться принципа «о мертвых либо хорошо либо никак», но материалы следствия и суда показывают то, что это не было только бравадой… Впрочем, те, кто боялись провалов в организации из-за неосторожного поведения Суханова, видимо, ошибались: «… Суханов был смел до безрассудства и не заботился почти о своей безопасности, но он страшно ценил безопасность других. Он просто выходил из себя, если чья-либо неосторожность хоть слегка компрометировала другого. Кто-то из офицеров, узнав фамилию Андрея, сказал это двум-трем товарищам. Узнав об этом, Суханов вышел из себя и требовал, чтобы с этим офицером никто не вел сношений: - Человек, не умеющий оберегать товарищей, не годится для нас, - говорил он» (См. Серебряков Э.А., Ук. соч., стр. 63) … Этот яркий и странный «революционер из другой эпохи» очень быстро занял заметную роль в Исполнительном комитете, становясь ближайшим помощником и заместителем Желябова по организации террористических и других крупных предприятий партии. С Николаем Евгеньевичем советовались, с Николаем Евгеньевичем считались, писали о нем – восторженно, с придыханием… … Одним из самых странных проектов тех странных дней стал проект освобождения из Алексеевского равелина Петропавловской крепости Сергея Нечаева и Степана Ширяева. История о «письме с того света», посланном Нечаевым из одиночной камеры в равелине в Исполнительный комитет и последующие сношения – сама по себе заслуживает отдельного рассказа. Здесь коснусь кратко. Сергей Геннадьевич Нечаев – это «нечаевщина», «Бесы» Достоевского, это одиозная фигура, долгое время вызывавшая ненависть во всех кругах общества, от правительства до революционной молодежи, фанатизм безумия, тайные убийства, это оборотная сторона русской революции (впрочем, многими принимаемая за лицевую) – этот самый Нечаев осужден еще в 1873 году и с тех пор никто ничего о нем не знал. И вдруг выяснилось – Нечаев жив, все эти годы сидит в одиночке и из одиночной камеры продолжает свою фанатичную борьбу. Этот человек умудрился распропагандировать всю внутреннюю стражу равелина и через заключенного народовольца Ширяева установил связь с Исполнительным комитетом, предлагая принять меры к его освобождению. Тут же предлагалось на выбор и два простых плана освобождения: один – через водосточную трубу, крышка которой находилась во дворике, где Нечаев гулял, а выход был в реку, невысоко над уровнем воды; второй – солдаты переоденут его и выведут за ворота, где будут ждать народовольцы с пролеткой. И вот Исполнительный комитет вдруг ухватился за эту идею (хотя без некоторых прений по поводу морального облика Нечаева, конечно, не обошлось) по единственной простой причине: нужны люди. Нужны еще террористы. Суханов сказал, что если использовать водосток, то дело, вероятно, придется отложить до весны, когда сойдет лед, кроме того, слишком узка труба, большой риск задохнуться. План отвергли. Переодевание было бы хорошо, но и его надо было бы готовить, тратить по крайней мере полтора месяца. И опять вырисовывалось главное, безумное: из-за подготовки побега Нечаева пришлось бы отложить покушение. На такую жертву никто не соглашался. Значит, до взрыва – невозможно. Что будет после – никто не знал. Для проформы, для отвода собственных глаз, для очистки собственной совести решили готовить побег силами военной организации, руководство было возложено на Желябова и Суханова, «как решительного и находчивого человека, привыкшего повелевать» (См.Фигнер В.Н. Ук. соч., стр. 254)Им же было поручена дальнейшая связь с равелином. Но с подготовкой ничего не получалось – покушение забирало все силы партии. Тихомиров в своих воспоминаниях пишет, что Желябов лично ходил в равелин и поставил перед Нечаевым вопрос, что он предпочитает: казнь царя или свое освобождение, и Нечаев выбрал первое (См. Тихомиров Л.А. Воспоминания. Л., 1926, стр.34). Вера Фигнер и другие мемуаристы решительно отвергают этот факт. (См. Фигнер В.Н. Ук. соч., стр. 258) Так или иначе, но освобождение было отложено на неопределенный срок, однако сношения с Нечаевым еще какое-то время продолжались. Более удачным оказался так называемый «университетский акт» - подготовленные Желябовым и Сухановым к университетской годовщине волнения в Петербургском университете. Но это был единичный случай. Партию лихорадило. В конце января прокатилась новая волна арестов, в которую попали ряд членов и агентов Исполнительного комитета: Колодкевич, Баранников и – страшный удар по партии – Николай Васильевич Клеточников, агент «Народной воли» в Третьем отделении. Чем дальше, тем яснее становилось, что из-за террора страдает любая другая возможная деятельность. Лишь Желябов после ареста Михайлова пытался настаивать на расширении прочей работы, но он, впрочем, лучше других видел невозможность осуществить это на деле. Террор, как прожорливый циклоп, пожирал лучших людей, все силы и средства партии. Даже военная организация, дольше других сопротивлявшаяся, втягивалась в этот процесс. Николай Евгеньевич, на вопрос новопринятых членов военной организации о правах и обязанностях членов партии, отвечал им: «Бомба – вот ваше право! Бомба – вот ваша обязанность!» (Фигнер В.Н. Портреты народовольцев // Былое, 1918, NN 4-5, стр.42) …В феврале он вместе с остальными работал в подкопе на Малой Садовой (интересно, что в показаниях на следствии и суде он именно с этого момента отсчитывал начало своей активной революционной деятельности…) «15 февраля, в воскресенье, император, ездивший по воскресеньям в Михайловский манеж и всегда по разным улицам, проехал по Малой Садовой. Подкоп к этому времени был уже кончен, но мина не заложена. Когда мы узнали об этом, то возмутились медлительностью техников. Следующего проезда приходилось ждать, быть может, целый месяц. Негодуя, Комитет на заседании постановил, чтобы 1 марта все приготовления были кончены, мина и разрывные снаряды готовы». (См. Фигнер В.Н. Указ. соч.) … На квартире Желябова Николай Евгеньевич снарядил мину для подкопа. По указанию Суханова член военной организации лейтенант Завалишин украл с артиллерийского склада в Кронштадте четыре запала для бомб – тех самых, которыми через несколько дней будет убит Александр II… … А между тем искали освободиться, искали ответа на вопрос – что делать и как жить дальше?.. В феврале решено было созвать общее совещание Исполнительного комитета, вызваны были даже представители из других городов – из Москвы – Мария Ошанина (Оловенникова) и из Одессы – Михаил Тригони. Тяжкое впечатление оставляют мемуары Ошаниной, описывающие обстановку тех заседаний: «Перед 1 марта заседания Комитета носили характер лихорадочный: чувствовалась страшная напряженность, некоторая усталость и развинченность. Все внимание поглощалось предстоящим покушением… Желябов после заседания хотел узнать все подробности и характеристики лиц, могущих быть кандидатами в члены Исполнительного комитета. Он чувствовал, что большинство выбудет из строя, и, говоря со мною, признавал, как и раньше, пагубную сторону террора, затягивавшего помимо их воли людей. Что будет после покушения, удачного или неудачного? Ни на какие серьезные перемены в политическом строе Желябов не рассчитывал. Максимум, что он, да и другие ждали – это что нам будет легче продолжать свою деятельность: «укрепить организацию и раскинуть ее сети во всех сферах общества. Но и это при условии, что уцелеет хоть часть людей… Что касается остальных, то мало кто заботился о будущем. Все способности казались поглощенными одним удачным выполнением покушения. Впрочем, на одном из заседаний помню Суханова, развивавшего свои планы бомбардирования Петербурга кронштадским флотом. Он, казалось, сильно верил в осуществление своих планов и на чье-то скептическое замечание отвечал: «Дайте только годик-другой, увидите». Почему-то меня поразила в этот раз фигура Исаева. Это был человек очень неглупый и на которого раньше возлагались большие надежды. Теперь оказалось, что он ни о чем не мог говорить, кроме динамита. От его наклонностей теоретизировать не осталось и следа. Я уехала из Петербурга в тяжелом настроении. Желябов, провожая меня, сказал: «помни, если твоя Москва не поможет, будет худо». В Москве же дела были еще хуже, чем в Петербурге…» (См. Ошанина (Полонская) М.Н. Десять ответов на вопросы журналиста // Былое, 1907, N 6, стр.5-6) 27 февраля были арестованы Желябов и Тригони. Утром 28 февраля Суханов принес эту страшную весть на комитетскую квартиру у Вознесенского моста, которую содержали Фигнер и Исаев. Сюда же пришла Перовская, обеспокоенная долгим отсутствием Желябова. Суханов помог ей очистить квартиру и вынести оттуда хранившийся там нитроглицерин до того, как туда явилась полиция. В тот же день состоялось заседание Исполнительного комитета: на следующий день было намечено покушение. Все понимали – или завтра или никогда. С Желябовым или без Желябова, на Малой Садовой, на Екатерининском канале, как угодно – но покушение должно было состояться. «Поэтому когда Перовская поставила основной вопрос – как поступить, если император не поедет по Малой Садовой, не действовать ли тогда одними разрывными снарядами, все присутствующие единогласно ответили: «Действовать завтра во что бы то ни стало!» Один Суханов заявил, что он не может сказать ни да, ни нет, так как снаряды еще никогда не были в действии» (См. Фигнер Указан. соч., стр. 265) «...Все было против нас: нашего хранителя — Клеточникова — мы потеряли; магазин был в величайшей опасности; Желябов, этот отважный товарищ, будущий руководитель метальщиков и один из самых ответственных лиц в предполагаемом покушении, выпадал из замысла… квартира на Тележной, где должны были производиться все технические приспособления по взрыву и где сходились сигналисты и метальщики, оказалась, по заявлению ее хозяев, Саблина и Гельфман, сделанному накануне, не безопасной, — за ней, по-видимому, следили, и в довершение всего мы с ужасом узнаем, что ни один из четырех снарядов не готов... А завтра — 1 марта, воскресенье, и царь может поехать по Садовой... Мина в подкопе не заложена." (Там же) С пяти часов вечера техническая группа (Суханов, Граческий и Кибальчич; одновременно Исаев был отправлен на Малую Садовую закладывать мину в сырной лавке) работала над метательными снарядами. Женщины – Фигнер и Перовская (обезумевшая от горя, но не потерявшая головы – завтра она будет хладнокровно руководить метальщиками) – им помогали. "Уговорив измученную Софью Львовну прилечь, чтобы собраться с силами для завтрашнего дня, я принялась за помощь работающим там, где им была нужна рука, хотя бы в неопытная: то отливала грузы с Кибальчичем, то обрезывала с Сухановым купленные мной жестянки из-под керосина, служившие оболочками снарядов. Всю ночь напролет у нас горели лампы и пылал камин. В два часа я оставила товарищей, потому что мои услуги не были более нужны. Когда в восемь часов утра Перовская и я встали, мужчины все еще продолжали работать, но два снаряда были готовы, и их унесла Перовская на квартиру Саблина на Тележной; вслед за ней ушел Суханов; потом я помогла Грачевскому и Кибальчичу наполнить гремучим студнем две остальные жестянки, и их вынес Кибальчич». (Там же) Вскоре Суханов отправился к себе домой, где у него продолжали собираться члены военной организации. Когда первоначально разнеслась весть, что покушение на Екатерининском канале не удалось, Николай Евгеньевич решительно обратился к сидящим у него морякам: «Ну, теперь наша очередь, господа, мы должны прикончить этого негодяя»…(См. NN Воспоминания о Н.Е.Суханове // Вестник «Народной воли», 1886, N 5; Волк С.С. «Народная воля», М., 1966, стр.237) … Детали первомартовских событий – их много и одно биографическое эссе не может вместить даже малую часть них – как причудливая мозаика складываются в безумные картины в мрачном духе Босха или Брейгеля… Люди 1 марта – убийцы, фанатики, безумцы, злодеи… просто люди. Кусочки мозаики, поражающие воображение… Две таких детальки приведу, хотя они не имеют прямого отношения к нашему повествованию и нашему герою и относятся к истории несостоявшегося взрыва на Малой Садовой. По распоряжению Исполнительного комитета Богданович (купец Кобозев) должен был выйти из лавки за час до проезда государя, а Якимова – после сигнала (который она должна была дать) о том, что царь показался на Невском. Сомкнуть же провода должен был третий человек (член ИК Михаил Фроленко), который по плану мог бы выйти из лавки в качестве «постороннего лица», если бы остался жив и не погиб под развалинами от взрыва, произведенного его рукой. За несколько часов до предполагаемого взрыва Фроленко явился на квартиру к Вере Фигнер. «Я с удивлением увидела, что из принесенного свертка он вынимает колбасу и бутылку красного вина и ставит на стол, приготовляясь закусывать. В том возбужденном состоянии, в каком я находилась после нашего решения и бессонной ночи, проведенной в приготовлениях, мне казалось, что ни есть, ни пить невозможно. «Что это?» — почти с ужасом спросила я, видя материалистические намерения человека, обреченного почти на верную смерть под развалинами от взрыва. «Я должен быть в полном обладании сил», — спокойно ответил товарищ и невозмутимо принялся за еду». (См.Фигнер Указан. соч. И вот – вторая деталь. Когда цареубийство уже произошло, когда начались первые аресты, стало ясно, что и мина в подкопе на Малой Садовой тоже вот-вот будет обнаружена, и поэтому Исполнительный комитет приказал Богдановичу и Якимовой срочно бросить лавку, бросить заложенную мину в лавке, не вынимая ее и уезжать из Петербурга. На следующий день Анна Якимова заперла лавку и ушла из нее… оставив в подкопе мину, а на столе – деньги и записку, в которой говорилось, что деньги необходимо отдать мяснику за мясо для кошки. Воистину – без комментариев… … И, наконец, стало известно, что восьмое по счету покушение на Александра II завершилось успешно (какие страшные слова…). Николай Евгеньевич сразу же отправился на комитетскую квартиру – «радостный и возбужденный, он обнимал и поздравлял всех по поводу… лучшего будущего родины» (См.Фигнер Указан. соч., стр. 268). Похоже, что не все остальные оставшиеся члены Исполнительного комитета разделяли его радостные ожидания. Поздно вечером к нему на квартиру пришла Перовская, руководившая покушением. Завалишин, бывший на квартире у Суханова, вспоминает: «Она была в сильном нервном расстройстве. Поздравление Суханова, как мне показалось, было ей не особенно приятно. Она рассказывала ему что-то вполголоса и при этом плакала. Сестра Суханова просила принести для Перовской красное вино, как успокоительное средство… Только в этот день я узнал, как далеко зашел Суханов…» (Завалишин Ф.Н. Следственные показания… // Каторга и ссылка, 1925, № 5) Перовская просила Николая Евгеньевича (знала, что ни один другой член Исполнительного комитета не поддержит ее в этом) – попытаться освободить Андрея Желябова из крепости. Он обещал, но сделать уже ничего не смог. …Удавшееся покушение воскресило на время надежды партии. Цареубийство произвело-таки впечатление на различные слои общества в России. На «Народную волю» стали смотреть, как на могущественную силу, вселявшую почти мистический ужас. Выражением этого нового, победного настроения стало знаменитое письмо Исполнительного комитета к Александру III. Текст письма был написан Тихомировым и обсуждался на общем собрании членов ИК. Перовская и Суханов принимали, по воспоминаниях, наиболее активное участие в прениях. Сам документ настолько поразительно любопытен, что заслуживает того, чтобы (рискуя отойти от основной темы повествования) привести его целиком: Ваше величество! Вполне понимая то тягостное настроение, которое вы испытываете в настоящие минуты, исполнительный комитет не считает, однако, себя вправе поддаваться чувству естественной деликатности, требующей, может быть, для нижеследующего объяснения выждать некоторое время. Есть нечто высшее, чем самые законные чувства человека: это долг перед родной страной, долг, которому гражданин принужден жертвовать и собой, и своими чувствами, и даже чувствами других людей. Повинуясь этой всесильной обязанности, мы решаемся обратиться к вам немедленно, ничего не выжидая, так как не ждет тот исторический процесс, который грозит нам в будущем реками крови и самыми тяжелыми потрясениями. Кровавая трагедия, разыгравшаяся на Екатерининском канале, не была случайностью и ни для кого не была неожиданной. После всего, происшедшего в тече¬ние последнего десятилетия, она являлась совершенно неизбежной, и в этом ее глубокий смысл, который обязан понять человек, поставленный судьбою во главе правительственной власти. Объяснять подобные факты злоумышлением отдельных личностей или хотя бы «шайки», — может только человек, совершенно неспособный анализировать жизнь народов. В течение целых 10 лет мы видим, как у нас, несмотря на самые строгие преследования, несмотря на то, что правительство покойного императора жертвовало всем — свободой, интересами всех классов, интересами промышленности и даже собственным достоинством — безусловно всем жертвовало для подавления революционного движения, оно все-таки упорно разрасталось, привлекая к себе лучшие элементы страны, самых энергичных и самоотверженных людей России, и вот уже три года вступило в отчаянную, партизанскую войну с правительством. Вы знаете, ваше величество, что правительство покойного императора нельзя обвинить в недостатке энергии. У вас вешали и правого и виноватого, тюрьмы и отдаленные губернии переполнялись ссыльными. Целые десятки так называемых вожаков» переловлены, перевешаны: они гибли с мужеством и спокойствием мучеников, но движение не прекращалось, оно безостановочно росло и крепло. Да, ваше величество, революционное движение не такое дело, которое зависит от отдельных личностей. Это процесс народного организма, и виселицы, воздвигаемые для наиболее энергичных выразителей этого процесса, так же бессильны спасти отживающий порядок, как крестная смерть Спасителя не спасла развратившийся античный мир от торжества реформирующего христианства. Правительство, конечно, может еще переломить и перевешать многое множество отдельных личностей. Оно может разрушить множество отдельных революционных групп. Допустим, что оно разрушит даже самые серьезные из существующих революционных организаций. Но ведь все это нисколько не изменит положения вещей. Революционеров создают обстоятельства, всеобщее недовольствие народа, стремление России к новым общественным формам. Весь народ истребить нельзя, нельзя уничтожить его недовольство посредством репрессалий: неудовольствие, напротив, растет от этого. Поэтому на смену истребляемых постоянно выдвигаются из народа все в большем количестве новые личности, еще более озлобленные, еще более энергичные. Эти личности интересах борьбы, разумеется, организуются, имея уже готовый опыт своих предшественников; поэтому революционная организация с течением времени должна усиливаться и количественно, и качественно. Это мы видим в действительности за последние 10 лет. Какую пользу принесла гибель долгушинцев, чайковцев, деятелей 74 года? На смену их выступили гораздо более решительные народники. Страшные правительственные репрессалии вызвали затем на сцену террористов 78—79 гг. Напрасно правительство истребляло Ковальских, Дубровиных, Осинских, Лизогубов. Напрасно оно разрушало десятки революционных кружков. Из этих несовершенных организаций, путем естественного подбора, вырабатываются только более крепкие формы. Появляется, наконец, Исполнительный комитет, с которым правительство до сих пор не в состоянии справиться. Окидывая беспристрастным взглядом пережитое нами тяжелое десятилетие, можно безошибочно предсказать дальнейший ход движения, если только политика правительства не изменится. Движение должно расти, увеличиваться, факты террористического характера повторятся все более обостренно; революционная организация будет выдвигать на место истребляемых групп все более и более совершенные, крепкие формы. Общее количество недовольных в стране между тем увеличивается; доверие к правительству в народе должно все более падать, мысль о революции, о ее возможности и неизбежности — все прочнее будет развиваться в России. Страшный взрыв, кровавая перетасовка, судорожное революционное потрясение всей России завершит этот процесс разрушения старого порядка. Чем вызывается, обусловливается эта страшная перспектива? Да, ваше величество, страшная и печальная. Не примите это за фразу. Мы лучше, чем кто-либо другой, понимаем, как печальна гибель стольких талантов, такой энергии — на деле разрушения, в кровавых схватках, в то время, когда эти силы, при других условиях, могли бы быть потрачены непосредственно на созидательную работу, на развитие народа, его ума, благосостояния, его гражданского общежития. Отчего же происходит эта печальная необходимость кровавой борьбы? Оттого, ваше величество, что теперь у нас настоящего правительства, в истинном его смысле, не существует. Правительство по своему принципу должно только выражать народные стремления, только осуществлять народную волю. Между тем у нас — извините за выражение — правительство выродилось в чистую камарилью и заслуживает названия узурпаторской шайки гораздо более, чем исполнительный комитет. Каковы бы ни были намерения государя, но действия правительства не имеют ничего общего с народной пользой и стремлениями. Императорское правительство подчинило народ крепостному праву, отдало массы во власть дворянству; в настоящее время оно открыто создает самый вредный класс спекулянтов и барышников. Все реформы его приводят лишь к тому, что народ впадает в большее рабство, все более эксплоатируется. Оно довело Россию до того, что в настоящее время народные .массы находятся в состоянии полной нищеты и разорения, не свободны от самого обидного надзора даже у своего домашнего очага, не властны даже в своих мирских общественных делах. Покровительством закона и правительства пользуется только хищник, эксплоататор, самые возмутительные грабежи остаются без наказания. Но зато какая страшная судьба ждет человека, искренно помышляющего об общей пользе. Вы знаете хорошо, ваше величество, что не одних социалистов ссылают и преследуют. Что же такое — правительство, охраняющее подобный «порядок»? Неужели это не шайка, неужели не проявление полной узурпации? Вот почему русское правительство не имеет никакого нравственного влияния, никакой опоры в народе; вот почему Россия порождает столько революционеров; вот почему даже такой факт, как цареубийство, вызывает у огромной части населения радость и сочувствие! Да, ваше величество, не обманывайте себя отзывами льстецов и прислужников. Цареубийство в России очень популярно. Из такого положения может быть два выхода: или революция, совершенно неизбежная, которую нельзя отвратить никакими казнями, или — добровольное обращение верховной власти к народу. В интересах родной страны, во избежание напрасной гибели сил, во избежание тех самых страшных бедствий, которые всегда сопровождают революцию, исполнительный комитет обращается к вашему величеству с советом избрать второй. Верьте, что как только верховная власть перестанет быть произвольной, как только она твердо решится осуществлять лишь требования народного сознания и совести — вы можете смело прогнать позорящих правительство шпионов, отослать конвойных в казармы и сжечь развращающие народ виселицы. Исполнительный комитет сам прекратит свою деятельность, и организованные вокруг него силы разойдутся для того, чтобы посвятить себя культурной работе на благо родного народа. Мирная идейная борьба сменит насилие, которое противно нам более, чем вашим слугам, и которое практикуется нами только из печальной необходимости Мы обращаемся к вам, отбросивши всякие предубеждения, подавивши то недоверие, которое создала вековая деятельность правительства. Мы забываем, что вы представитель той власти, которая только обманывала народ, сделала ему столько зла. Обращаемся к Вам, как к гражданину и честному человеку. Надеемся, что чувство личного озлобления не заглушит в вас сознания своих обязанностей и желания знать истину. Озлобление может быть и у нас. Вы потеряли отца. Мы теряли не только отцов, но еще братьев, жен, детей, лучших друзей. Но мы готовы заглушить личное чувство, если того требует благо России. Ждем того же и от вас. Мы не ставим вам условий. Пусть не шокирует вас наше предложение. Условия, которые необходимы для того, чтобы революционное движение заменилось мирной работой, созданы не нами, а историей. Мы не ставим, а только напоминаем их. Этих условий — по нашему мнению, два: 1)Общая амнистия по всем политическим преступлениям прошлого времени, так как это были не преступления, но исполнение гражданского долга. 2) Созыв представителей от всего русского народа для пересмотра существующих форм государственной и общественной жизни и переделки их сообразно с народными желаниями. Считаем необходимым напомнить, однако, что легализация верховной власти народным представительством может быть достигнута лишь тогда, если выборы будут произведены совершенно свободно. Поэтому выборы должны быть произведены при следующей обстановке: 1) Депутаты посылаются от всех классов и сословий безразлично и пропорционально числу жителей; 2) никаких ограничений ни для избирателей, ни для депутатов не должно быть; 3) избирательная агитация и самые выборы должны быть произведены совершенно свободно, а потому правительство должно в виде временной меры, впредь до решения народного собрания, допустить: а) полную свободу печати, б) полную свободу слова, в) полную свободу сходок, г) полную свободу избирательных программ. Вот единственное средство к возвращению России на путь правильного и мирного развития. Заявляем торжественно, пред лицом родной страны и всего мира, что наша партия с своей стороны безусловно подчинится решению народного собрания, избранного при соблюдении вышеизложенных условий, и не позволит себе впредь никакого насильственного противодействия правительству, санкционированному народным собранием. Итак, ваше величество — решайте. Перед вами два пути. От вас зависит выбор. Мы же затем можем только просить судьбу, чтобы ваш разум и совесть подсказали вам решение единственно сообразное с благом России; вашим собственным достоинством и обязанностями перед родною страной. Исполнительный комитет 10 марта, 1881 г. Типография «Народной Воли», 12 марта 1881 года (текст письма цит. По сборнику: Революционное народничество 1870-х годов XIX века, т.2 - М.-Л., 1965) Михаил Фроленко вспоминал, что Николай Евгеньевич «сначала не вполне одобрительно отнесся к содержанию письма, кажется, за недостаточное развитие той части письма, которая касается причин, вызвавший событие 1 марта». Но однажды ему пришлось присутствовать на чтении письма среди офицеров. Он видел действие его на них и с тех пор стал решительным его поклонником. «В новом для него освещении оно казалось ему совершенством. «Оно кратко, сильно, выразительно, - говорил Суханов, - во всем соблюдена мера, и оно написано с чувством собственного достоинства. Словом, лучшего письма не могло быть». (Прибылева-Корба А.П. Указ. соч., стр.44-45) … Но реально «Народная воля» переживала глубокий кризис. Вот тут-то, пожалуй, и цитата из Ленина будет уместна – та, где о «революционерах, исчерпавших себя 1 марта…» … И многие из немногих остававшихся членов Исполнительного комитета уже увидели это. Другие – партийные идеалисты, романтики, - не видели или (быть может) не хотели видеть. Вопреки всему верили в то, во что поверили однажды – в общественный подъем после цареубийства, в близкое восстание, в перемену политического строя. Отречься от этой веры казалось теперь предательством идеи, дела, товарищей, предательством всех этих страшных усилий. …И как же, как же без Николая Евгеньевича… Кругом все рушилось, аресты следовали один за другим – он верил… 10 марта на улице была арестована Софья Перовская – после ареста Желябова наиболее близкий ему человек в Исполнительном комитете. Из-за стен тюрьмы она завещала товарищам «беречь Наума» (революционный псевдоним Суханова). (См.Фигнер Указан. соч., стр. 157 «… Он не был обстрелян подобно нам, его нервы не притупились от несчастий и потерь, гибель товарищей, которых он любил и бесконечно уважал, причиняла ему боль, нестерпимую и совершенно для него новую. При условиях нашей революционной жизни он не мог долго прожить – сильно натянутая струна должна была лопнуть… А когда погиб горячо любимый им Желябов, железная рука которого могла бы сдерживать его в должных пределах, возбужденное состояние его в ту тревожную для комитета весну перешло все границы: после 1 марта он стал действовать с лихорадочной поспешностью и величайшей неосторожностью. Он работал за десятерых, желал извлечь из энтузиазма молодежи и настроения общества наибольшую пользу для партии. Напрасно старались мы сдерживать его порывы – наши усилия были тщетны. Сколько раз я говорила ему, что его жара не хватит на долгое время и что наша деятельность измеряется не месяцами, а годами. «Нет, нет, - возражал он, - год-два проработать изо всех сил, а потом – конец», При экзальтации, которую он выказывал, мудрено было проработать и столько». (См.Фигнер Указан. соч., стр. 203 … В действительности, он продержался всего около двух месяцев, так как упорно не желал переходить на нелегальное положение. Мы не знаем всех фактов этой лихорадочной деятельности, но похоже, что встал на место Желябова, фактически возглавил Исполнительный комитет в этот период. Его ближайшим помощником становится Михаил Грачевский. И вновь – безумная весна, безумные планы, безумные идеи, безумные совещания… …Он продолжал активную работу среди военных. Вскоре после цареубийства возобновил на заседании морского кружка предложение об освобождении Нечаева и, получив согласие, предложил выбрать распорядителя. «Некоторые предложили выбрать распорядителем Суханова, но тот категорически отказался. «Я не согласен быть начальником в таком деле, - сказал он, - лучше выберем Глазго, он самый подходящий для этого человек, и я с удовольствием пойду за ним, как рядовой». (См. Серебряков Э.А., Ук. соч., стр. 67) Несколько позже Суханов принес на заседание военной организации отчаянный план, в выработке которого сам принимал участие – попытки отбить первомартовцев по дороге к месту казни. (Там же) И вновь от всех этих проектов пришлось отказаться за недостатком сил и средств. В середине марта он предложил кружку завести гектограф. Это было сделано очень скоро и на нем гектографировали письмо к Александру III и речь профессора Соловьева против казни первомартовцев. Он же привозил в Кронштадт прокламации: «Воззвание к европейскому обществу» и «Объявление к крестьянам». Едва ли не самой безумной идеей той безумной поры было предложение, сделанное офицерам: ограбить Кронштадский банк, чтобы помочь партии деньгами. К счастью, это было отвергнуто. (См.Фигнер Указан. соч. В начале апреля провалилась комитетская квартира у Вознесенского моста: был арестован Григорий Исаев. Вере Фигнер не хотелось бросать вещи – динамит, части типографии, нелегальную литературу. Она просила зашедшего к ней Грачевского дать знать об этом Суханову «как человеку столь энергичному и решительному, что самое невозможное кажется ему всегда возможным»: квартира уже была окружена полицией. Суханов пришел вместе со Штромбергом и Завалишиным. «Подходя к квартире, они заметили подозрительное движение полиции… Идти в квартиру – почти верный провал. «Я пойду, господа, меня, как офицера, не заподозрят, спрошу какую-нибудь фамилию и все», - сказал Суханов. Его не пустили, пошел Грачевский, условившись с остальными, что если он сейчас же не выйдет, то значит плохо… Минуты через две он вернулся и все отправились наверх. В течение двух часов Суханов «с обычной распорядительностью удалил с квартиры все, что нужно; остались 2 узла с вещами, не представлявшими особой ценности. Тогда он потребовал, чтобы я тотчас же ушла из дома, но я не видела никакой нужды уходить до утра, как как была уверена, что Исаев не назовет квартиры. После этих аргументов Суханов оставил меня…» (Там же) Фигнер ушла из квартиры только утром, буквально через полчаса туда явилась полиция. Из Петербурга она отправилась в Кронштадт, где Суханов спрятал ее на квартире Штромберга. (См. Серебряков Э.А., Ук. соч., стр. 67) … Незадолго до своего ареста Суханов вместе с Грачевским устраивал в Кронштадте типографию и динамитную лабораторию Исполнительного комитета и Грачевский обучал моряков печатному делу. Скептически настроенный Завалишин пишет: «Хотя у нас не было материала для печатания, но Суханов надеялся со временем, когда разрастется наш кружок, может быть появятся и литературные таланты» (Завалишин Ф.Н. Следственные показания… стр.224) (Надо сказать, что сам Суханов писал стихи – естественно, плохие! – его поэма «Декабрист» в свое время попалась мне в Историчке, так что сейчас я жалею о том, что не переписала и не сохранила текст) Но его главная мечта теперь была – вооруженное восстание. План восстания он, наконец, представил на заседании Военно-революционного центра. К этому времени ВРЦ уже насчитывал около 12 человек. После ареста Желябова по предложению Суханова представителем Исполнительного комитета в ВРЦ была назначена Фигнер, несколько позже эту же роль стали выполнять Савелий Златопольский и Анна Корба. Николай Евгеньевич вновь говорил о том, что дела партии идут очень хорошо и через год, а может быть и раньше, партия так разрастется, что может сделать попытку произвести «инсуррекцию». Он предполагал, что партию поддержат рабочие заводов и фабрик – около 70-80 тысяч человек. Лейтенант Завалишин показывал на следствии: «Трудно надеяться удержать за собой власть продолжительное время, - говорил Суханов, - но, по-моему мнению, не жаль было бы пожертвовать всем составом партии, если бы власть досталась ей хотя на сутки, в течение которых можно было бы разослать по телеграфу во все концы России декреты об аграрном перевороте. Это, в свою очередь, повело бы за собой восстания в больших городах и, быть может, разрослось бы по деревням. Кроме того, факт захвата власти в свои руки показал бы будущему поколению революционеров возможность борьбы с правительством, что весьма важно». (Завалишин Ф.Н. Следственные показания… стр.221-222) Движение, по мнению Суханова, должно было начаться со взрыва дворцов и других зданий, так что правительству в любом случае будет нанесен значительный вред. Он настоял на том, чтобы организация начала вести подготовку восстания. Петербург был разбит на участки, чтобы каждый в данной ему части ознакомился с имеющимися там проходными дворами, мостами, площадями, узнал бы, есть ли там склады оружия и боеприпасов и если есть, то как охраняются. Впрочем… «никто из членов «не приступил к такому изучению и в скором времени убедились в несбыточности подобной инсуррекции, по крайней мере в близком будущем». (Завалишин Ф.Н. Следственные показания… стр.222) (Подозреваю, что убедились все, кроме Николая Евгеньевича – а он, в свою очередь, возможно никогда не узнал о нерадивости своих подчиненных) Для организации военных в других местностях летом 1881 года Суханов должен был взять отпуск и отправиться в большой объезд по разным городам юга. «Его горячий порыв, сильная сжатая речь, требующая не слов, а дела, очаровательная прямота и покоряющая внешность сулили большие результаты, в особенности ввиду того повышенного настроения, которое охватило общественные круги после 1 марта» (См.Фигнер Указан. соч., стр. 207 … Откровенные показания на дознании арестованного рабочего-народовольца Василия Меркулова прервали эту бурную деятельность. 28 апреля минный лейтенант Балтийского флота, член Исполнительного комитета «Народной воли» Николай Евгеньевич Суханов был арестован. Часть 4. "Никаких праздников" ..Как рассказывать сегодня о следствии и суде, чтобы найти верный тон и сохранить хоть подобие объективности? Сами народовольцы, описывая процесс, несомненно, считали его ужасным, несправедливым, пристрастным. Советские историки, писавшие на тему, тоже, естественно, всеми силами расписывали ужасы царского суда. (Хотя в целом «Народная воля» уже в советское время была не слишком популярной тематикой – потому как уж очень непонятно было исследователю, в каком тоне следует писать: слишком хвалить вроде бы нельзя, и слишком ругать вроде бы тоже неположено, и вообще тема какая-то скользкая и лучше воздержаться от греха подальше). С другой стороны, я далека от мысли о том, что два десятка участников террористической организации следовало бы оправдать, погладив предварительно по головке. С третьей стороны, я не юрист, чтобы разбираться в процессуальных тонкостях. К тому же и данных у нас маловато: полные материалы «процесса двадцати», в отличие от полных материалов предыдущего «процесса 1 марта», не опубликованы, а архивные материалы были мне недоступны в восемнадцать лет и тем более недоступны сейчас. Из числа же опубликованных материалов всего нам известно три отчета о «процессе двадцати» (впрочем, это только те, что были опубликованы в разное время в России, а были еще публикации в эмигрантской прессе). Первый – это так называемый неофициальный правительственный отчет (Отчет о процессе 20-ти // Былое, 1906, N 6), записанный, по-видимому, каким-то сановником, присутствовавшем на процессе – подробный, точный, суховатый. Второй отчет, опубликованный в газете «Народная воля», был написан предположительно по материалам, которые сумел передать из тюрьмы по горячим следам процесса народоволец Александр Михайлов («Заметки о процессе 20-ти» // «Народная воля», 1882, N8-9). И третий, поздний отчет – так называемый «отчет В.Л.Бурцева» (Бурцев В.Л. Процесс 20-ти // Былое, Лондон, 1906, номер 2), эмигранта, близкого к эсерам и сделавшего в начале двадцатого века необычайно много для публикации (в своем журнале «Былое») документов русского революционного движения. Бурцевский отчет – это компиляция материалов различных, частично не дошедших до нас источников, в том числе из эмигрантской и зарубежной прессы, гектографированных изданий «Народной воли» - и, возможно, устных преданий. Впрочем, все, что нам надо знать о нашем герое, во всех трех вариантах отчетов практически очевидно… …Уже вскоре после 1 марта прошел слух, что запалы для бомб, которыми был убит Александр II, похищены в морском ведомстве. Была послана специальная комиссия для расследования. Офицер, возглавлявший комиссию, был честным консерватором и патриотом родного ведомства: как Краббе в свое время, он решил не выносить сор из избы. Он рассказывал потом: «Прихожу, смотрю – наши. Но я им втер очки, доказал, что австрийские… А то бы такую кашу заварили». Но все же морское ведомство было оставлено на подозрении. А уже в середине апреля арестованный рабочий-народоволец Василий Меркулов в числе прочего показал, что на квартире Желябова дважды встречал флотского офицера, и его же видел в сырной лавке на Малой Садовой, переодевающимся для работы в подкопе. По сообщенным далее Меркуловым приметам было совсем нетрудно отыскать нужного офицера. … Про Василия Меркулова скажу здесь, чтобы больше не возвращаться. В «Народную волю» своего «землячка» (пацана, тершегося ранее при одесских рабочих кружках) привел Желябов (последний, видимо, нередко ошибался в людях – он и Рысакова притащил…) Притащил главным образом по все той же причине – людей не хватало. Вера Фигнер вспоминала про Меркулова: «...Он был вспыльчив и вечно недоволен; постоянно бранил интеллигенцию и хвалил рабочих и трудовую жизнь. Мы охотно прощали ему некоторое озлобление, считая его вполне естественным в пролетарии, прожившем жизнь в нужде и ненавидящем все барское. Естественным недостатком его мы считали самолюбие, которое старались щадить». (См.Фигнер Указан. соч. Из числа предателей и провокаторов «Народной воли» Василий Меркулов оказался наиболее скучным, неинтересным типом. Ни трагического размаха идеалиста Гольденберга, ни хитрости Окладского, ни размаха Дегаева, ни даже безумной жалкости Рысакова… Просто капризный, злобный мальчик, от трусости и озлобления согласившийся сыграть свою незавидную роль. Во время суда он подавал прошение, чтобы его посадили отдельно от других подсудимых. И не напрасно боялся – когда Меркулов показывал про то, что «...Народовольцы всеми путями старались привлечь рабочих и простолюдинов к участию равится давали денег, приглашали женщин и т.п.» - сидевший рядом с Меркуловым Макар Тетерка, тоже рабочий, со словами «мерзавец и предатель» врезал Василию увесистую пощечину… («Заметки о процессе 20-ти» // «Народная воля», 1882, N8-9) (и за эту пощечину сам был приговорен к смертной казни) … Из воспоминаний члена Исполнительного комитета Анны Корба «27 апреля к нам на квартиру зашел Суханов, непосредственно после свидания со своим начальником, который сообщил ему, что следствием уже установлено, что он принимал участие в деле 1 марта. Мы настаивали, чтобы он прямо от нас отправлялся за границу, но он гордо отверг наше предложение и был ночью арестован». (Прибылева-Корба А.П. Указ. соч., стр.64) На квартире у него был довольно большой склад революционной литературы, и Рогачев, пришедший очистить квартиру, уже оцепленную полицией, спросил Суханова: «- Будете ли вы оказывать вооруженное сопротивление? – Нет, - ответил Суханов, - я боюсь напугать сестру и племянника». (См. Серебряков Э.А., Ук. соч., стр. 70) Вместе с Николаем Евгеньевичем была арестована и Ольга Зотова с маленьким сыном, а в Риге – вторая сестра, Екатерина. В тот же день были арестованы члены военной организации Штромберг и Глазго, и вскоре в административном порядке высланы на север. Сухановым занялись отдельно. По сути, еще ничего не было известно. Мало ли кто бывал у Желябова! Меркулов мог и перепутать. Еще вполне можно было выпутаться, отделаться высылкой или другим относительно легким наказанием. Но – «наше дело чистое…» И сразу же после ареста Николай Евгеньевич дает следующее показание: «Я… принадлежал в революционной партии, по указанию Исполнительного комитета работал в подкопе из магазина Кобозева, снаряжал снаряд, оказавшийся в мине и снаряжал, вместе с другими, метательные снаряды 28 февраля, но в какой квартире – сказать не желаю» (Дело 1 марта 1881 года // Былое, 1918, N 4-5, стр.65). По условиям того времени, такие показания могли означать только одно – смертную казнь. … Надо сказать, что такие показания были не редкость в те дни. Большая часть членов Исполнительного комитета давали самоубийственные показания (чего стоит одно лишь заявление Желябова, специально подавшего заявление с требованием о том, чтобы его приобщили к процессу первомартовцев, поскольку он является главным организатором совершившегося цареубийства). Именно «Народная воля» возвела жертвенность в этический принцип, придававший партии на процессах колоссальную моральную силу. Все же все показания давались с таким расчетом, чтобы не скомпрометировать ни одного человека. Из донесения генерала Комарова – начальнику департамента полиции: «спрошенный минный лейтенант Суханов… сознался, что бывал у Желябова, знал Перовскую, Кибальчича, Колодкевича, Фроленко, Исаева и Саблина, что же касается до Ланганса и Юрия Богдановича, карточки коих ему были показаны, то по поводу их отказался дать ответ. Из его, однако же, разговора видно, что он хорошо знает Ланганса, но отказывается сказать о нем потому, что о задержании его еще ничего не знает…» Ни в показаниях Суханова, ни в обвинительном акте мы не найдем ни единого слова о военной организации. Поэтому Штромберг и Глазго отделались лишь административной ссылкой. Дело же Суханова, как террориста, было приобщено к готовящемуся большому процессу, по которому уже проходили такие члены Исполнительного комитета, как Михайлов, Баранников, Колодкевич, Исаев и другие. …Следователи, действительно, были не слишком щепетильны: чтобы узнать о людях, бывавших на квартире Суханова, пятилетнего Андрюшу Зотова разлучили с матерью и подвергали ночным допросам. Николай Евгеньевич пытался скрыть, что сестра знала о его революционной деятельности. Но это не убедило следствие. В «обзоре дознаний по делам о государственных преступлениях» об Ольге Зотовой сказано: «Уличены в знакомствах с Исаевым и Верой Фигнер, посещавшей ее, и в переписке с последней. Сама писала письма предосудительного содержания». ( Кантор Р.М. К истории военной организации "Народной воли" (Завалишин Ф.Н. Следственные показания по делу 14-ти) - Каторга и ссылка, 1925, номер 5, стр.220) ( В декабре 881 года Ольга Евгеньевна была выслана в Сибирь, но отдельно от мужа. … Арест Суханова вызвал многочисленные толки в Кронштадте и Петербурге. «О нем слагались целые легенды. Некоторые высказывали мнение, что Суханов был председатель Исполнительного комитета, что с его арестом «Народная воля» окончательно разбита… Обыкновенно, когда случится несчастье с человеком, и он уже не может защититься, начинается клевета… Но так чиста была его репутация, таким уважением он пользовался, что никто, даже враги его, не рисковал рассказывать о нем что-нибудь позорящее…» (См. Серебряков Э.А., Ук. соч., стр. 71) Следствие затянулось почти на год. За это время двое предполагаемых подсудимых (Тычинин и Елизавета Оловенникова) - сошли с ума, один покончил с собой. Процесс был открыт только 9 февраля 1882 года. Это был едва ли не самый блестящий по составу процесс «Народной воли» Из двадцати подсудимых 11 были членами Исполнительного комитета первого состава («Великий ИК», как называли его современники)(А. Д. Михайлов, Н. А. Морозов, Н. Е. Суханов, М. Ф. Фроленко, Н. Н. Колодкевич, А. И. Баранников, Г. П. Исаев, М. Н. Тригони, Т. И. Лебедева, А. В. Якимова, М. В. Ланганс). остальные – агентами (Н. В. Клеточников, Л. Д. Терентьева, Л. С. Златопольский, М. В. Тетёрка, И. П. Емельянов, А. Б. Арончик, Г. М. Фриденсон, Ф. О. Люстиг и предатель В. А. Меркулов) Им инкриминировалось 10 террористических актов, включая 8 покушений на царя. Все подсудимые были разделены на 9 групп по пунктам обвинения, но некоторые обвинялись сразу по нескольким пунктам. Суханов был отнесен к 8 пункту – «Дело 1 марта 1881 года». Дело слушалось в ОППС – Особом присутствии правительствующего сената – специальном судебном органе, созданном еще в 1874 году (в обход проведенным судебным реформам) для рассмотрения политических дел. Напуганные широким общественным резонансом процесса первомартовцев (где Желябов и Кибальчич своими зажигательными речами возбуждали у очевидцев смесь ужаса пополам с сочувствием и восторгом), в обстановке усиливавшейся реакции, власти не только сделали процесс закрытым (мать Суханова, приехавшая из Риги, почти единственная из родственников добилась разрешения присутствовать на процессе), но и постарались максимально ограничить состязательность процесса и лишить подсудимых возможности защищаться. Впрочем, защищаться – в прямом и привычном смысле слова – они, как я уже сказала, особенно не стремились. Председательствовал на суде сенатор Дейер, которого известный юрист Кони обозвал (по какому-то другому поводу) «безобразным гномом». За несколько лет до «процесса 20-ти» Дейер судил того самого Сергея Нечаева, а годы спустя – Александра Ульянова («дело второго первого марта») и еще позже - эсеровца Ивана Каляева. Прокурором был Н.В.Муравьев, начавший свою карьеру на процессе первомартовцев. Про него говорили, что он был другом детства Софьи Перовской (однажды маленькая Соня даже спасла его, поскольку Муравьев свалился в пруд во время детских игр и начал тонуть), и именно для нее на процессе он с особой страстью требовал виселицы. Этот сделал карьеру получше – уже в начале двадцатого века стал министром юстиции. И дело было совсем не в том, что эти люди не сочувствовали революционерам (было бы наивно ожидать обратного). Дело было в том, что они очень старались. Вот такие, например, случались диалоги во время процесса: «Тетерка, на вопрос о его занятиях, сказал, что он был рабочий. Председ. Какой же работой ты занимался? Тетерка. Всякой работой, какой придется. Председ. А убивать можешь? Тетерка: Я еще, собственно, никого не убил… Якимова, рассказывая о своей деятельности, между прочим, сказала, что тогда-то она поехала к родителям. Председ. (с удивлением). К родителям? Зачем? Якимова. Как зачем? Чтобы повидаться! Председ. (с иронией). Повидаться? И вы сохранили к ним чувства!..» Еще сценка. Дейер, злоупотреблявший ссылками на показания умерших и казненных свидетелей, попытался запутать подсудимого Емельянова (неудавшегося метальщика в день 1 марта) подтасованными свидетельскими показаниями Кибальчича и Рысакова, Емельянов предложил вызвать свидетелей в суд для допроса. «Они не могут быть приведены: они повешены!» – вспылил Дейер. Емельянов отпарировал: «Это не я их вешал!» («Заметки о процессе 20-ти» // «Народная воля», 1882, N8-9) …Суханова посадили в первый ряд в числе тех, кто обвинялся в наиболее тяжелых преступлениях. …В первые дни процесса он был предельно спокоен. На вопрос о виновности признал себя виновным во всем, в чем его обвиняли. «Его язык и манеры держать себя были просты и естественны, и он произвел лучшее впечатление среди всех других подсудимых» - писали в одной из английских газет. (Бурцев В.Л. Процесс 20-ти // Былое, Лондон, 1906, номер 2, стр.19) (К вопросу о внешности и манерах не удержусь, чтобы не привести любопытные слова либерала Н.Ф.Анненского: «В Большом процессе (193-х) наивные идеалисты и мечтатели ругались, потрясали решетками, наводили ужас на судей. Это было в семьдесят восьмом году. А через два-три года перед теми же сенаторами, безупречно одетые в черные пары и в крахмальных воротничках, Александр Квятковский и потом Желябов давали в корректнейшей форме показания: «Я уже имел честь объяснить суду, что бомба, назначенная для покушения на императора, была приготовлена там-то и состояла из следующих частей…») … Потом, по мере развития процесса, стало видно, что он волновался и наконец это волнение прорвалось, когда председатель задал обычный вопрос об отношении к партии «Народной воли». … Со временем знаменитых процессов семидесятых годов (193-х и 50-ти), со времен Ипполита Мышкина и Петра Алексеева, вошла в своеобразный кодекс революционного движения мода на программные речи, на агитацию с трибуны суда. К «последнему акту революционной деятельности» со скамьи подсудимых готовились, тексты речей продумывали, обсуждали, согласовывали с товарищами, всячески стремились рассказать (в надежде, что попадет в газеты, дойдет до общества), как и почему дошли до жизни такой. Но уж народовольческие речи, речи обреченных – это совсем особенный жанр. «Я уже имел случай сообщить вам все, что мог, в объяснение поступков своих, как члена Исполнительного Комитета, в объяснение, но не в оправдание. Я не касался и не буду касаться вопроса о своей виновности, потому что у нас с вами нет общего мерила для решения этого вопроса. Вы стоите на точке зрения существующих законов, мы—на точке зрения исторической необходимости. Вы являетесь представителями и защитниками существующего государственного строя, мы же дорожим этим строем лишь постольку, поскольку он может гарантировать лучшее будущее для нашей родины. Мы принадлежим, очевидно, к двум разным мирам, соглашение между которыми невозможно. Но всегда возможно уяснение взаимных отношении, причин, вызывающих разногласие. Всегда можно и должно стремиться к избежанию н е н у ж н о г о зла, печальных последствий увлечения в борьбе. В виду этой последней цели я и давал свои объяснения. Я надеюсь, что выяснил следующий факт: красный террор Исполнительного Комитета был лишь ответом на белый террор правительства. Не будь последнего, не было бы и первого. Я глубоко убежден, что товарищи мои, оставшиеся на свободе, более, чем кто-либо, будут рады прекращению кровопролития, прекращению той ожесточенной борьбы, па которую уходят лучшие силы партии, и которая лишь замедляет приближение момента торжества царства правды, мира и свободы—нашей единственной заветной цели. Как член партии я действовал в ее интересах, и лишь от нее да от суда потомства жду себе оправдания. В лице многих своих членов наша партия сумела доказать свою преданность идее, решимость и готовность принимать на себя ответственность за все свои поступки. Я надеюсь доказать это еще раз своею смертью». (речь члена Исполнительного комитета Степана Ширяева на «процессе 16-ти») «...Чтобы сделаться тигром, не надо быть им по природе. Бывают такие общественные состояния, когда агнцы становятся ими…» (речь члена Исполнительного комитета Александра Квятковского на «процессе 16-ти») На «процессе 20-ти» программную речь готовился сказать Александр Михайлов – из всех подсудимых самый опытный, самый авторитетный, самый правильный, типический народоволец. Его суховатая правильная речь осталась в истории революционного движения: «…Программа, начертанная здесь, представляла следующее: общая цель была поставлена — народоправление, переход верховной власти в руки народа. Задача партии: способствовать переходу и упрочению верховной власти в руках народа. Что касается средств, то все собравшиеся единодушно высказались за предпочтительность мирной, идейной борьбы; но тщетно напрягали они свои умственные силы, чтобы найти, при существующем строе, какую-либо возможность легальной деятельности, направленной к вышеозначенной цели. Таких путей не оказалось. Тогда, в силу неизбежной необходимости, избран был революционный путь и намечены революционные средства. Решено было начать борьбу с правительством, отрицающим идею народоправления безусловно и всецело. Борьба должна была вестись силами партии Народной Воли и ее организации, при желательном содействии народа и общества. В главные средства включено было цареубийство, но не как личная месть тому или другому императору, а непременно в связи с другими главными средствами… революционный путь постановлено было оставить, как только откроется возможность приблизиться к цели посредством свободной проповеди, свободных собраний, свободной печати…» (и так на нескольких листах…) («Заметки о процессе 20-ти» // «Народная воля», 1882, №8-9) … А между тем теперь кажется очевидным, что его речь была слишком правильной, слишком сухой, слишком программной, и в такой форме вряд ли могла заинтересовать кого-то за пределами непосредственно сочувствующего революционного лагеря. Второй программной речи никто не ожидал. Все, что можно было сказать «от имени партии», сказал ее главный певец и организатор. Все, выступавшие после него, давали лишь пояснения о себе лично. Но между тем в те же дни суда другая речь другого подсудимого обошла общество и европейскую прессу… «… Суханов не был красноречив, но когда он говорил, то в его голосе, в его манерах была такая чистосердечность и искренность, что он производил в высшей степени сильное впечатление на слушателей».(См. Серебряков Э.А., Ук. соч., стр. 72) Очевидцы вспоминали, что он был страшно взволнован и защита несколько раз подавала ему воды. Выступление было спонтанным и заранее не заготовленным… «… Я сознаю всю тягость моего преступления, я сознаю всю безнадежность своего положения, я сознаю участь, которая ждет меня и я не ожидаю, и не могу, и не должен ожидать никакой для себя пощады. Всякий, зная лишь тот факт, что офицер флота, присягавший императору, делается виновным в таким преступлениях, всякий, говоря я, скажет, что этот человек бесчестный, позабывший и совесть и долг. Вот я и хотел выяснить перед вами, господа, поводы, которые привели меня к тому, чтобы сделаться преступлением и поставить любовь к родине, свободе и народу выше всего остального, выше даже моих нравственных обязательств» (Бурцев В.Л. Процесс 20-ти… стр.26)(и далее он рассказывал примерно то, о чем я писала в первой части этого рассказа) «… Вопрос династический был совершенно чужд мне, как чужд он и социалистам. Кто бы ни стоял на престоле, это решительно безразлично, пусть будет какая-нибудь возможность жить и народу и мыслящему классу…» (Бурцев В.Л. Процесс 20-ти… стр.27) И – финальным аккордом: «… И если не изменятся наши порядки, то на этой скамье подсудимых будут сидеть и ваши, господа, дети, дети лиц обеспеченных, дети, получившие самое строгое и нравственное воспитание…» (Там же) Успех – если можно в такой ситуации говорить об успехе - был полный. Современники утверждали, что даже Дейер прослезился. Строгий на похвалы Александр Михайлов писал из тюрьмы товарищам: «Суханов – натура искренняя и сильная. Его отрывистая речь потрясла даже судей». (Письма народовольца А.Д.Михайлова. М., 1925, стр.251) Лишь прокурор Муравьев продолжал смеяться. Но даже он в обвинительной речи вынужден был обронить: «Надо отдать справедливость подсудимым – они больше заботятся о будущности своего сообщества, чем о самих себе». (Отчет о процессе 20-ти // Былое, 1906, N 6, стр.62) В тот же день после перерыва подсудимые выступили с заключительными словами. Еще не остывший после недавней речи Николай Евгеньевич заявил: «Я сделался террористом в крайнем смысле этого слова и мало заботился о партийных разногласиях и готов был служить кому бы то ни было, если он только был таким же террористом, как и я… При помощи искусного помощника я приготовлял динамит и взрывчатые снаряды. Пусть прокуратура возложит на меня все обвинения этого рода. Повешенный вами Кибальчич слишком много обвинений принял на себя, говоря, что он один был виновен в них. Я добровольно рисковал своей жизнью для дела, хорошо зная, что раньше или позже мне предстоит быть повешенным…» (Бурцев В.Л. Процесс 20-ти… стр.30-31) Далее от волнения он не смог говорить. …Каково было сидящей в зале матери слушать все это? Каково было подсудимому глядеть на мать? … А что же оставалось говорить адвокату (защищать Суханова взялся присяжный поверенный С.Соколов)? Что вообще можно сказать, если человек добровольно лезет в петлю? Оградить от грязи, от обвинений в безнравственности?.. «Суд его осудит, - закончил свою речь Соколов, - но история произнесет еще более суровый приговор тем обстоятельствам и лицам, которые из таких благородных натур, как Суханов, делают преступников». (Цит.по Троицкий Н.А. Царизм под судом прогрессивной общественности. М., 1979, стр.227) Но вряд ли Дейер и Муравьев интересовались судом истории. 15 февраля объявили приговор: десять человек (Михайлов, Суханов, Фроленко, Якимова, Лебедева, Клеточников, Тетерка, Емельянов, Исаев, Колодкевич) к смертной казни через повешение, еще пятеро – к вечной каторге, и остальные – к каторжным работам на разные сроки. Василий Меркулов, которого посадили на скамью подсудимых для вида, милостью императора был освобожден от всякого наказания, а через некоторое время поступил на службу в Департамент полиции. Большинство из десяти смертников были давно к этому готовы. «Суханов казался спокойным и ничем не выражал, что в нем происходило: видно только, что он не в силах посмотреть туда, где сидела уже без слез, но в каком-то убитом состоянии его мать» (Бурцев В.Л. Указ. соч. ,стр.34). По одному из поздних газетных сообщений, он якобы просил заменить ему петлю расстрелом… (См.Селиванов В.В. Моряки-народовольцы. Л., 1932, стр.136) Но это может быть и отголоском последующих событий. Приговоренных перевели в Трубецкой бастион Петропавловской крепости. Больше четырех недель ждали приговоренные в камерах смертников. Вместе с Анной Якимовой в камере все это время находился ее четырехмесячный сын, рожденный в заключении. В камерах дежурили жандармы, усиливая и без того страшное напряжение. Никто не знал – когда… Нет ничего невыносимее пытки ожидания. Смертная казнь порой «царской милостью» заменялась вечной каторжной работой, но на каторгу этих осужденных не отправляли. Они оставались на вечное одиночное заключение в Алексеевском равелине Петропавловской крепости. «Я хотел бы скорее умереть, чем вести жизнь в четырех стенах тюрьмы», - говорил Суханов (Бурцев В.Л. Казнь Н.Е.Суханова // Былое, Лондон, 1906, номер 2, стр.36). И все же произошло неожиданное – единственный из десяти осужденных он подал прошение о помиловании («о смягчении наказания»). В те дни его мать обивала пороги всех учреждений. Прошение о помиловании, написанное, точно крик отчаяния, она подала раньше сына. Затем им дали свидание. И вот – прошение о помиловании. Странное прошение – «по просьбе и ради просьбы матери» и без единого слова раскаяния. Интересно, что никто из выживших впоследствии никогда не осуждал Николая Евгеньевича, хотя в целом этика «Народной воли» не приветствовала такие прошения, и уж тем более члену Исполнительного комитета по рангу было «не положено». Одновременно дошла его отрывочная записка из тюрьмы к безымянному товарищу. Невозможно точно сказать, написана она до прошения или после: «Насчет себя я совершенно спокоен. Тут праздников уже не приходится ждать никаких: повесят и все тут, да на то и пошел…Спасибо за новости. Насчет Киева – очень хорошо. Идет волной, когда-то придет девятый вал? Кого он вынесет на берег – кого потопит?..» (Цит.по: Троицкий Н.А. Народная воля перед царским судом. Саратов, 1980, стр.173-174) Прошение между тем постановили «оставить без удовлетворения». … А в то же время на воле события развивались по собственному сценарию. Приговор ОППС вызвал взрыв возмущения европейской общественности. Европейская пресса, от социалистических газет до консервативных «Times» и «Daily News» возмущалась «каннибальским» приговором (сложно сказать, насколько журналистов действительно беспокоили человеческие жизни или им доставлял удовольствие сам факт, что царское правительство в очередной раз село в лужу) Знаменитый Виктор Гюго обратился к правительствам и народам с «Призывом», который перепечатали газеты разных стран и распространяли в списках по России: «Цивилизация должна вмешаться! Сейчас перед нами беспредельная тьма, среди этого мрака десять человеческих существ, из них две женщины (две женщины!), обреченные на смерть… Пусть русское правительство поостережется!.. Оно должно опасаться первого встречного, каждого прохожего, любого голоса, требующего милосердия!» Гюго же не побоялся написать лично Александру III: "Происходит что-то новое и необычное. Деспотизм и нигилизм продолжают борьбу. Борьба зла против зла — это поединок мрака. Только по временам молния освещает этот мрак: на минуту показывается свет и снова сменяется тьмой. Страшная картина! Цивилизация должна прийти на помощь. …Зачем эти виселицы, зачем эта каторга? Группа людей объявляет себя «верховным судилищем». Кто же присутствует в ее заседаниях? Никто. Без публики? Да! Кому отдает она отчет? Никому. В журналах ни слова. Каковы улики? Никаких нет. Кто обвиняет, кто защищает? Неизвестно. Каким кодексом пользуются? Никаким. На какие законы опираются? На все и ни на один. Какой же приговор выносит это судилище? Десять осуждены на смертную казнь! Но все ли это? Пусть бережется других русское правительство! Оно не боится другого подобного себе правительства, ему нечего опасаться законного государственного строя, оно не боится ни противостоящего могущества, ни иной политической силы. Да! Но ему следует страшиться первого встречного, всякого прохожего, любого единичного голоса. Единичный голос — это никто, и это весь мир, это бесконечность без имени. Пусть прислушаются к этому голосу — услышат: «прощение!». Во мраке взываю о милости. Я прошу милости для народа у императора, в противном случае прошу милости для императора у Бога". (Цит.по Гюго В. Собр. Соч., том 15, стр.685) Александр III вынужден был уступить и помиловать пятерых осужденных. Узнав об этом, Гюго устроил у себя банкет с участием крупнейших деятелей культуры и общественности, и поднял на нем тост: «Пью за царя, который помиловал пятерых осужденных и который помилует еще пятерых!» …Европейская общественность вырвала у Александра III девять жизней из десяти. 17 марта 1882 года последовала окончательная конфирмация приговора: смертная казнь всем заменялась вечной каторгой, кроме Суханова, «как совершившего тяжкие государственные преступления в бытность на службе лейтенантом флота».(Бурцев В.Л. Процесс 20-ти… стр.37) И лишь особая милость была оказана Николаю Евгеньевичу: повешение заменялось расстрелом. 18 марта вечером Суханову объявили, что смертный приговор ему утвержден Александром III и что казнь назначена на утро следующего дня. «- Хорошо, - ответил он, - я готов». Ему разрешили, если он пожелает, свидание с матерью, но нет данных, состоялось ли оно… Свою последнюю ночь он провел в Екатерининской куртине Петропавловской крепости. * * * … Остановим это мгновение. Ничего не сдвинулось, не изменилось в Российском обществе. Ничего не достигли народовольцы своим героическим бессмысленным террором, кроме укрепления самых реакционных кругов в стране. Дорогой ценой заплатил Исполнительный комитет за свое безумие. Большая часть осужденных по процессу двадцати (в том числе тех, кто был помилован вечной каторгой) погиб в течение первых двух-трех лет в заключении, в одиночных камерах Алексеевского равелина и затем Шлиссельбургской крепости. От цинги и чахотки сгорели Александр Михайлов, Колодкевич, Ланганс, техник Григорий Исаев, Клеточников, рабочий Макар Тетерка… Осужденный Арончик сошел с ума и заживо сгнил в своей одиночке. Карийская каторга добила Татьяну Лебедеву. Страшной оказалась смерть члена Исполнительного комитета, участника технической группы Михаила Грачевского. Осужденный по «процессу 17-ти» (следующий крупный процесс «Народной воли» после «процесса 20-ти»), протестуя против тюремного режима Шлиссельбурга, облил себя керосином из лампы и поджег, вспыхнув живым факелом. Грандиозная провокация Дегаева (по масштабу лишь Азеф в начале двадцатого века превзошел его) разгромила военную организацию «Народной воли», усадив на скамью подсудимых вчерашних кронштадских лейтенантиков, еще недавно собиравшихся для либеральной болтовни в квартире Суханова, и последнего остававшегося на свободе члена Исполнительного комитета старого состава – Веру Фигнер. 10 октября 1884 года по приговору суда руководители военной организации барон Александр Штромберг и артиллерист Николай Рогачев были повешены в Шлиссельбурге. Успел бежать за границу предупрежденный член военной организации лейтенант Серебряков, автор неоднократно цитировавшихся здесь мемуаров… Пятеро долгожителей – Вера Фигнер, Якимова, Фроленко, Николай Морозов и Анна Корба – пережив все муки и испытания, одиночки, каторгу, ссылку, новый виток эсеровского подполья, - дожили до советской власти и умерли в глубочайшей старости. И вновь, в последний раз - голоса... Из отзывов на смерть Александра II: М. де Вогюэ, западный публицист: "Вглядитесь в этого мученика! Он был великим царем и был достоин лучшей судьбы... Он не был блестящим умом, но он был великодушным, благородным и прямым. Он любил свой народ и питал бесконечную жалость к униженным и оскорбленным... Вспомните о его реформах. Петр Великий не совершил большего... вспомните о всех трудностях, которые ему надо было преодолеть, чтобы уничтожить рабство и создать новые основы для сельского хозяйства. Подумайте, что тридцать миллионов человек обязаны ему своим освобождением... А его административные реформы! Ведь он попытался уничтожить чиновничий произвол и социальную несправедливость. В устройстве суда он создал равенство перед законом, установил независимость судей, уничтожил телесные наказания, ввел суд присяжных. А ведь он был непосредственным преемником деспотичного Николая I!.. В иностранной политике созданное им не менее значительно. Он осуществил замыслы Екатерины II о Черном море, он уничтожил унизительные статьи Парижского трактата; он довел московские знамена до берегов Мраморного моря и стен Константинополя; он освободил болгар, он установил русское преобладание в Центральной Азии... И, наконец, в самое утро своего последнего дня, он работал над преобразованием, которое должно было превзойти все остальные и которое неминуемо вывело бы Россию на путь мирного западно-европейского развития: он хотел дать конституцию... И в этот день революционеры его убили! Как загадочно-странно перекрещиваются линии истории и как издевается она над здравым смыслом. Освободитель американских негров Линкольн был также убит. А освобождение негров вызвало в другой части света освобождение крестьян. Александр II не хотел, чтобы Россия оставалась бы единственным христианским государством, в котором существовало бы рабство... Да, быть освободителем небезопасно!" П.А.Черевин: "Я всей своей карьерой обязан Александру II и всё-таки скажу: хорошо, что его убрали, иначе с своим либерализмом до чего бы он довёл Россию!.." Из письма К.П. Победоносцева - Александру III:"Отец твой и не мученик и не святой, потому что пострадал не за Церковь, не за крест, не за христианскую веру, не за правое дело, а за то единственно, что распустил народ, и этот распущенный народ убил его..." (цит.по материалам сайта www.narovol.narod.ru ) * * * … Почти через год после ареста привезли Николая Евгеньевича снова в Кронштадт, в серой арестантской шинели, - для расстрела. Зная любовь офицеров к Суханову, правительство не решилось назначить командиром взвода, производящего расстрел, офицера, а назначило унтер-офицера. Император повелел: «В поучение всему Балтийскому флоту…» Это значило: казнить в присутствии флотских команд от экипажей и даже военно-морских учебных заведений (в числе представителей учебных заведений оказался будущий лейтенант Шмидт – «поучение Балтийскому флоту» оказало на него, видимо, впечатление, обратное ожидаемому…) На протяжении всего девятнадцатого века императоры предпочитали вешать государственных преступников, но в данном случае всячески стремились подчеркнуть военный характер преступления – измену присяге. И - кроме того, что это был почти единственный за сотню лет политический расстрел, - это еще и оказалась почти единственная политическая казнь, прошедшая без эксцессов: никаких задержек, недостроенных виселиц, гнилых веревок, сорвавшихся преступников и подобных мелких неприятностей (а всего за год до этого осужденный по процессу первомартовцев рабочий Тимофей Михайлов, крупный дюжий парень, за четверть часа был повешен трижды… и в его конкретном случае все три раза, в сущности, совершенно несправедливо – ибо никакого прямого участия в цареубийстве не принимал…) Все произошло быстро, четко, по-военному. …Очевидцы вспоминали, что в тот день было холодно и в воздухе еще не пахло весной. И стояло высокое, очень высокое бледно-серое небо… Хотя было еще очень рано и правительство стремилось скрыть казнь, но за крепостным валом уже стояли люди – офицеры, мастеровые… Запомнили еще почему-то, что женщин не было. «Очевидцы казни рассказывали, что Николай Евгеньевич за время своего заключения почти не изменился и во взгляде его было больше доброты, как бы святости. Держал он себя во время казни смело, но вместе с тем скромно. Когда он вышел из кареты, то окинул взглядом всех присутствующих. После же во все время приготовления к казни он уже не смотрел на публику, как бы боясь своим взглядом скомпрометировать кого-нибудь из друзей. После прочтения приговора он сам надел рубаху с длинными рукавами, когда же его привязали к столбу и стали завязывать глаза, он что-то сказал матросу, который, поправив повязку, отошел. - Мы все как будто замерли, устремив глаза на Суханова, - рассказывал мне очевидец, - вдруг раздался залп, голова Суханова опустилась на грудь, и я почувствовал, как что-то у меня оборвалось в груди, слезы подступили к глазам и я, боясь разрыдаться, должен был быстро уйти». (См. Серебряков Э.А., Ук. соч., стр. 73) ...Было 8 часов 45 минут утра. …В тот же день морской министр адмирал Шестаков, вернувшись с успешной экзекуции, записал в своем дневнике: «Суханов вел себя с достоинством. «Мертвые сраму не имут». (Цит.по: Троицкий Н.А. Народная воля перед царским судом… стр.157) … После казни мать Николая Евгеньевича просила выдать ей его серебряные часы. Это было разрешено, но несчастной было сделано строжайшее внушение, «чтобы эти часы служили ей лишь памятью о сыне, и не приобрели характер вещи, используемой для агитации, связанной с той преступной деятельности, которая погубила Николая Суханова». (Казнь Н.Е.Суханова. Архивные документы. // Былое, 1918, номер 4-5, стр.156) Мать же поставила крест на могиле и украсила ее венками, но это встревожило полицию, и было велено «убрать все». Дальнейшие сведения о могиле неизвестны… "Если душа твоя жаждет чего-нибудь, о человек, возьми это и заплати положенную цену…" «Я старался сделать все, что мог, Не просил судьбу ни разу: высвободи! И скажу на самой смертной исповеди, Если есть на свете детский Бог: Все я, Боже, получил сполна, Где, в которой расписаться ведомости? Об одном прошу, спаси от ненависти, Мне не причитается она…» (А.Галич) [1986-1987] – ноябрь-декабрь 2006 Библиография Источники Архив "Земли и воли" и "Народной воли". М., 1932 Бурцев В.Л. Процесс 20-ти. - Былое, Лондон, 1906, номер 2 Бурцев В.Л. Казнь Н.Е.Суханова. - Там же Валк С.Н. Вокруг 1 марта 1881 г. - Красный архив, 1930, т.3 К истории народовольческого движения среди военных в начале 80-х годов. - Былое, 1906, номер 8 Казнь Н.Е.Суханова. Архивные материалы. - Былое, 1918, номера 4-5 Кантор Р.М. К истории военной организации "Народной воли" (Завалишин Ф.Н. Следственные показания по делу 14-ти) - Каторга и ссылка, 1925, номер 5 Литература партии "Народная воля". М., 1930 Ошанина (Полонская) М.Н. Десять ответов на вопросы журналиста. - Былое, 1907, номер 6 Первое марта 1881 года. Архивные документы. - Былое, 1918, номера 4-5 Письма народовольца А.Д.Михайлова. - М., 1933 Прибылева-Корба А.П. "Народная воля". Воспоминания о 1870-1880-х годах. Процесс 20-ти народовольцев. - Ростов-на-Дону, 1906 Революционное народничество 1870-х годов XIX века, т.2 - М.-Л., 1965 [сборник документов и материалов] Серебряков Э.А. Революционеры во флоте. - Былое, 1907, номер 2, 4 Тихомиров Л.А, Воспоминания. л., 1926 Фигнер В.Н. Запечатленный труд. М., 1964 Фигнер В.Н. Портреты народовольцев. - Былое, 1918, номера 4-5 Фроленко М.Ф. Прибавление к процессу 20-ти. - Былое, 1906, номер 6 Литература Богучарский В.Л. Из истории общественной борьбы 70-80-х годов XIX века. Партия "Народной воли", ее происхождение, судьбы и гибель. - М., 1912 Волк С.С, "Народная воля". - М., 1966 Годунова Л.Н. Военная организация народовольцев. - Вопросы истории, 1973, номер 9 Зайончковский П.А. Кризис самодержавия на рубеже 1870-1880-хх годов. - М., 1864 Селиванов В.В. Моряки-народовольцы. - Л., 1933 Твардовская В.А. Вторая революционная ситуация в России и борьба "Народной воли". - М., 1965 Троицкий Н.А. Безумство храбрых. (Русские революционеры и карательная политика царизма 1866-1882 годы). - М., 1978 Троицкий Н.А. Царизм под судом прогрессивной общественности. - М., 1979 Троицкий Н.А. "Народная воля" перед царским судом. - Саратов, 1983 Хейфец М.И. Вторая революционная ситуация в России (к. 70-х – нач. 80-х гг. XIX в.): Кризис правительственной политики. - М., 1963.

*.Материал размещен c согласия автора