Воспоминания о декабристах в Чите и Петровском заводе от "внешних"

Старый дьячок. К пребыванию декабристов в Сибири

С. И. Черепанов. Отрывки из «Воспоминаний сибирского казака»

А. Першин. Из «Воспоминаний старожила»

А. И. Штукенберг. Из «Мемуаров»

Вид сквозь забор - или Об интерпретациях (Вместо предисловия)

[Исходный текст]

Я сейчас разбираюсь с небольшой, но специфической кучкой источников - воспоминания "со стороны" времен Читы и Петровского завода. Их - в отличие от воспоминаний о временах, когда декабристы живут на поселении - немного (про Читу - одни и очень краткие, про Петровский - три экз., не считая такого специфического зверя как Медокс, а также официальные донесения). И они очень своеобразны - хорошо видно, что, гм, - что сквозь забор ничего не видно.

Авторы описывают то, что наружу вылезает и/или идет на контакт. Это либо люди, занятые каким-то делом вовне (Вольф и Артамон Муравьев со врачебным делом, Бестужев со всяким ремеслом), либо то, что активно лезет общаться потому что кто же его, кроме черта, любит товарищи эту потребность, видимо, не спешат удовлетворить в таком размере (Завалишины, Якубович).

Люди описывают "дам", которые не могут не общаться с местным населением - но, кстати, не сказать, чтобы вообще семейные были как-то более общительны, если дело не касается хозяйственно-бытовых вопросов.

Самый образованный и понимающий ситуацию в целом из авторов - инженер-путеец Штукенберг четко отмечает - тем, кто извне, не доверяют. И он вполне понимает, почему. Остальные, люди местные ("сибирский казак", молодой дьячок, сын кузнеца из Петровского) просто составляют свое представление по тем и тому, что видят. И от неполноты и необычности картины интерпретации ее выходят куда как своеобразные...

Например, "дамы" тратят непривычные для этих мест суммы ("я сам однажды получил от княгини Трубецкой пять рублей за очинку ей пера" - Черепанов), и от необычности при описаниях к некоторым из сумм, похоже, местами прирастают сзади один-два нолика и остается впечатление, что "все они" получали какие-то несусветные деньги и тратили их нерационально. Спору нет, я верю, что оборотистые местные, которые нажились, в природе тоже встречались. Но из-за забора явно не видно, что изрядная часть обитателей острога получает из дома немного, а примерно такая же - ничего или почти ничего. Я помню в статистике за 1832 год отдельно прекрасную цифру денег, присланных И. Горбачевскому - 30 рублей. Она в чем-то озадачивает больше, чем вариант "ничего не прислали"... Про Артель, кстати, не упоминает тоже никто из вспоминальцев. Все это, и многое другое - внутри забора.

Разумный и работящий Першин ворчит - со слов Николая Бестужева - зачем же "дамы" занимались благотворительностью, лучше бы вложили деньги в организацию училища на 50 человек... А я думаю, вспоминая весь трэш их жизни - вот только еще училища им туда не хватало. А еще - представляю себе форму правительственных лиц при новости "жены государственных преступников решили научить 50 человек плохому". Они, эти лица, как нынче говорят, фалломорфировали бы, думаю я.

Что же до интерпретаций в целом... то у меня в какой-то момент сложилось в голове две цитаты, одна из которых - сама по себе яркий пример, но в сочетании со второй это уже готовая история с названием -

Напророчил.

Первая - это Н.В. Басаргин. "Воспоминания". О том, кто как был одет при переселении из Читы в Петровский.

"Мы сами помирали со смеху, глядя на кос­тюмы наши и наше комическое шествие. Оно открывалось почти всегда Завалишиным в круглой шляпе с величайшими полями и в каком-то платье черного цвета своего собственного изобретения, похожем на квакерский кафтан. Будучи маленького роста, он держал в одной руке палку гораздо выше себя, а в другой книгу, которую читал. За ним Якушкин в курточке a l'enfant [фр. - "по-детски"], Волконский в женской кацавейке; некоторые в долгополых поно­марских сюртуках, другие в испанских мантиях, иные в блузах; одним словом, такое разнообразие комического, что если б мы встретили какого-нибудь европейца, выехавшего только из столицы, то он непременно подумал бы, что тут есть большое заведение для сумасшедших и их вывели гулять."

Вторая - С.И. Черепанов "Воспоминания сибирского казака", товарища заносит в Петровскийвскоре, году так в 1832.

"За исключением Лукина [sic! натурально, это Лунин - К.], Якубовича, Артамона Муравьева, Николая Бестужева, сохранявших некоторую энергию в борьбе со скукою заключения, остальные были совершенно подавлены ею. Между ними были даже лишившиеся рассудка: так каждый день я видел одного на платформе гауптвахты, стоявшего как истукан; другой, Якушкин, кажется, наряжался по-детски, Дм. Завалишин воображал, что без его деятельности все погибли бы с голоду и т.п."

Как видите, двое из троих названных в самом деле появились в списке сумасшедших! Составляя интересную компанию Андреевичу (что это он, устанавливается по другому тексту, где описание практически то же и есть фамилия), действительно как-то в тихой форме повредившемуся рассудком.

При этом если Завалишин, которого автор, в общем-то описывает верно, был странного и скверного характера, любил "писать в Спортлото" о своих заслугах и разврате других (и был, кажется, единственным из популяции, кого потом за кляузы выслали ИЗ Сибири!), но при этом зеленых чертей он не ловил и с голосами не разговаривал, - то Якушкин был всю дорогу совершенно вменяем, деятелен и довольно-таки оптимистичен на общем фоне. Своеобразен - да, но крыша там была гвоздями приколочена.

...Но, видимо, это была какая-то фантастически дурацкого вида курточка. И, видимо, ему было пофиг.

...и это еще один момент - или другая грань уже названного. Да, они исходно странны для этих мест, - но разбираясь в наступившей заднице ситуации, в доступных средствах и способах жить, не потеряв себя, они, похоже, переносят некоторое количество вещей в раздел "пофиг". И становятся еще более странны и неформатны...

Немного выбиваясь из хронологии - есть среди воспоминаний такой молодой человек Львов, который попал в Сибирь в рамках какой-то инспекции всего (послал его Киселев, и, глядя на характер товарища, мне иногда кажется, что и правда послал подальше от себя). И общался уже с теми, кто был на поселении около Иркутска, - как раз попал на момент ареста Лунина, с остальными по лесу бегал, что-то на дорогу ему передавал... При этом всех декабристов, с кем общался, он описывает со сдержанной неприязнью - так что хочется спросить: что ж ты, страдалец, с ними столько пересекался, поберег бы свои нервы? (Вероятный ответ: потому что общество интересовавшего его уровня в этих краях декабристами начиналось и часто заканчивалось.)

Так вот, он называет Никиту Муравьева "полусумасшедшим". Опять же, Никита - натура тонко чувствующая, жизнь у него печальная - но на голову он совершенно нормален. ...а из воспоминаний Нонушки (дочери Никиты) вылезает эпизод, который, похоже, с участием Львова и проходил: некий приезжий довольно грубо кричит слуге - "Человек, трубку!" - а Никита его отчитывает - мол, нельзя так, с людьми надо обращаться по-людски.

Наверное, такая мысль даже в сороковые годы помещается не во всякой голове - вот и попадает ее автор в полусмасшедшие...

При этом если тот же Штукенберг, по крайней мере, четко осознает, что о политике с ним не говорят, и осознает, почему... (Но при этом забывает стряхнуть лапшу с ушей после того, как ему Николай Бестужев и Якубович порассказали случаев из жизни в жанре устной художественной литературы - Якубович, например, пересказал близко к тексту пушкинский "Выстрел" с собой в качестве героя!) ....то остальные, в частности, все попытки не говорить о политике принимают за чистую монету. В качестве примера пара цитат все из того же "сибирского казака" С. Черепанова - уже тех времен, когда он натыкается на разных лиц на поселении.

"Застал здесь [в Тунке - К.] поселенным декабриста Люблинского, которого, по словам его, вся вина состояла в том, что он переписал бумагу квартировавшего в деревне их офицера (Бестужева) и даже, будучи поляком, не понял хорошо содержания ее, – но по следствию она оказалась важною, вследствие чего он и пострадал".

"Здесь, т.е. в Александровском заводе, я первый раз встретился со своего рода знаменитостью — крестьянином в модном фраке, цилиндре и т.п., говорившем о самых возвышенных предметах и бойко по-французски. Это бывший сосланный в 1824 году разжалованный майор Владимир Федосеевич Раевский. (...)

О Раевском доставил я в редакцию «Русской старины» пространную статью, в которой фактами доказал, что он был сослан единственно за перевод на русский язык известной песни: Мальбрук в поход поехал.

Конь был под ним игрен и т. д. ...

но статья не напечатана, стало быть, и здесь ей не место".

(Надо сказать, что Люблинский вполне в здравом уме и твердой памяти вступил в Соединенные славяне... уже будучи к этому моменту высланным за политическую деятельность до того...

...а в деле Раевского в числе прочего и правда фигурировала перепевка этой песни про какого-то бессарабского военного... но если бы в этом, как говорится, была главная проблема!)

...а в общем, вся эта история, в числе прочего - о том, что всякие "воспоминания о" (чем угодно) ценны не всегда именно как источник "как было", но иногда не меньше, а то и больше - в качестве источника на тему "как это выглядело со стороны".

В случае с декабристами на каторге есть немало воспоминаний "изнутри", а еще писем и официальных документов, есть с чем сравнить. Но так не всегда везет, и потому - важно помнить про то, что сквозь забор обыкновенно плохо видно.

Ек. Ю.Лебедева

Старый дьячок. К пребыванию декабристов в Сибири.

Опубликовано: «Сибирский вестник» (Томск, 1887, № 46)

[Прим. редакции: «Автор предлагаемой заметки – сибиряк, уроженец Забайкальской области, сын священника, Сергий Никифорович Малков, родился в 1816 году. Семинарского курса не кончил; по воле и желанию своего родителя был взят из Нерчинского духовного училища и, по ходатайству своего отца, в 1829 году (13 лет) определен Михаилом, архиепископом Иркутским, в Читинский острог (так тогда называлась Чита) дьячком к священнику о. Петру Громову, назначенному по особому распоряжению духовного начальства для служения и требоисправления при государственных преступниках, осужденных по мятежу 14 декабря 1825 года и тогда же названных «декабристами». – Ред.»]

Всех преступников было прислано в Читу 76 человек, Все они содержались в тюрьмах (казематах), которых было три, под названиями «Большой», «Моисеевский» и «Дьячковский»; от чего получили казематы такое название, сказать не могу¹. Некоторые из преступников были женаты, но жены их помещались в нанятых ими квартирах. Свидание с мужьями хотя и дозволялось, но большею частию под строгим присмотром, и запрещено было объясняться им на иностранных языках; а иногда разговор вели сквозь пали². Из дам, более известных мне, были: Мария Николаевна Волконская, очень добрая и набожная особа, Екатерина Ивановна Трубецкая, Елизавета Петровна Нарышкина, Александра Ивановна Давыдова и Наталия Дмитриевна Фон-Визин. Все они были добрые и ласковые к простонародию, в особенности к детям, всегда ласкали их, дарили конфектами и разными безделушками.

Анненков женился в Чите, невеста его приехала из России, не помню к которому году, звали ее Парасковья Егоровна, она была француженка. Свадьба по тогдашнему времени была пышная, какой Чита никогда не видала.

С военной стороны комендантом, по высочайшей воле императора, был назначен генерал-майор Станислав Романович Лепарский, человек добрый, по службе строг, но справедлив, к преступникам относился вообще снисходительно и сочувственно и весьма заботился об их участи; но в то же время, как главный начальник, не отступал от своих прав³. На вид он был суров, но сердце имел очень доброе, умел каждого привлечь к себе, и старого и малого. Особенно выдающаяся черта его характера была та, что он умел ценить людей и честный их труд. Во всех нуждах помогал бедным.

Близ дома, в котором помещался комендант, был устроен им сад (деревья были природные⁴: береза, листвень, сосна, тополь и проч.), в нем небольшой зверинец; теперь от этого сада и следов не осталось. В то время, когда декабристы жили в Чите, она уже походила на маленький городок.

Почти все преступники получали от родных большие суммы денег и широко тратили их; за все платили очень дорого, так что когда они отправлялись в Петровский Завод, то те лица, кои прислуживали у них, начали беднеть⁵. Декабристы хотя не в точности, но беспрекословно исполняли возлагаемые на них работы, как-то: подметали улицы, очищали тюрьмы, но как люди, не привыкшие к подобного рода занятиям, со стороны было и жалко и смешно смотреть на них. Была устроена казарма и в ней ручная мельница для помола круглого хлеба, но в их руках это была игрушка; не зная, как должно с ней обращаться, они для забавы вертели жернова попеременно, и вместо муки у них получалась крупа, которую они отдавали прислуге и бедным людям, а муку покупали на свой счет. Стол имели общий и относительно хороший; хотя некоторые из них не имели средств вносить известную сумму на содержание себя, но, конечно, они не лишались определенной порции. Вообще дружба и единодушие были у них примерные. Как мне помнится, никогда никаких неприятных столкновений с начальством у них не было. Экономией занимались Муравьев и Вольф; они же занимались и медициной, лечили даже посторонних, разного звания лиц, устраивали огороды для овощей, садили деревья, и всегда сами поливали.

В праздничные дни и посты богослужение отправлялось в казематах, как то: утреня, часы и вечерня; преступники любили сами петь и читать во время богослужения. От христианских обязанностей – исповеди и св. причастия никогда не уклонялись, а всегда исполнялись охотно и с любовью.

В церковь ходили два раза⁶: на исповедь и для причастия св. тайн; за требоисправлепие платили щедро священнику и дьячку, выдавая записки, по которым деньги получали от подполковника Смолянинова, служившего в горном ведомстве, на дочери которого впоследствии женился один из декабристов, Дмитрий Иринархович Завалишин. Всем известно, что декабристы были люди образованные; конечно, они с охотой могли бы учить детей, но им не дозволяло начальство, да и сами жители Читы ни за что не соглашались отдавать им учить детей, говоря: «Разве научат чему-нибудь доброму преступники».

Так как я был еще молод, то мог и даже желал учиться. Декабристы, зная мои способности, просили моего отца отдать им меня, что они с охотой будут учить, что любят меня, но мой отец прямо сказал, что он не желает сделать из сына государственного преступника⁷.

Все декабристы и их жены особенно были расположены и любили два семейства: подполковника Смолянинова и священника Симеона Титова, служившего тогда при читинской Михаило-Архангельской церкви. О. Петр Громов не пользовался таким расположением и уважением декабристов, как священник Титов. Можно с достоверностью сказать, что служи Титов у декабристов вместо Громова, то весьма многое мог бы сделать для церкви; расходуя большие суммы денег на маловажные предметы, декабристы всегда с полною охотою пожертвовали бы на церковь, только стоило предложить им, но о. Петр Громов не делал этого. Церковь Михаило-Архангельская построена в 1776 году и доселе стоит благополучно. В ней находится икона Спасителя, несущего крест, написана одним из преступников Андреевым⁸ в начале 1830 г. Есть еще напрестольный крест, серебряный, позолоченный, пожертвованный адъютантом генерала Лепарского, Куломзиным.

В церковной ограде находятся две могилы: одна младенца Софии Волконской, а другая жены Завалишина⁹.

ПРИМЕЧАНИЯ

[Примечания составлены с использованием примечаний к публикации в сборнике «В потомках ваше племя оживет». Иркутск, 1986 (издание подготовлено С.Ф. Ковалем).]

¹ Казематы назывались по бывшим владельцам домов, использованных под них. Автор не знает этого, поскольку он не местный житель, а появился в Чите, когда казематы были уже заселены.

²Пали – доски забора (вокруг казематов).

³В более ранней публикации этого текста (в газете «Сибирь», 1883, № 36): «…не отступал от своих правил».

⁴То есть местные, не привозные.

⁵В более ранней публикации предложение читается так:

«Почти все преступники получали от родных огромные суммы денег и тратили их без счета; за все платили очень дорого, прислугу дорогой платой приучили к лени, так что когда они отправлялись в Петровский Завод, то те лица, кои прислуживали у них, начали беднеть, и именно от лени.»

Представление о том, что «почти все» получали огромные суммы денег, совершенно не соответствует действительности. Действительно богатых семейств было меньше десятка, еще какое-то количество человек получало достаточные для проживания деньги; больше половины обитателей острога получали из дома небольшие суммы или вовсе не получали никаких денег – что и понятно из того, что сам автор пишет немного ниже об общем хозяйстве.

⁶Т.е. два раза в год, в Великий пост. Исповедь и причастие раз в году считались обязательными для любого православного подданного Российской империи.

⁷Заметим, что отец автора в Чите не жил – т.е., видимо, приезжал.

⁸Точнее, Я.М. Андреевичем.

⁹Дочь Волконских Софья родилась 1 июля 1830 г. и умерла в тот же день (как раз в то время, когда происходило переселение в Петровский завод). Д.И. Завалишин женился на Аполлинарии Семеновне Смоляниновой уже по выходе на поселение; умерла она в 1847 г.

С. И. Черепанов. Отрывки из «Воспоминаний сибирского казака»

По изданию: Черепанов С. И. Отрывки из воспоминаний С. И. Черепанова, напечатанные в «Древней и новой России» 1876 г. — Казань, 1879

[Семен Иванович Черепанов (1810—1884) происходил из сибирских казаков. Отец его был начальником Кударинской пограничной крепости в 45 верстах от Кяхты, а сам он служил с 1828 года в Сибирском казачьем полку. Участвовал в стычках с монголами, сопровождал российскую миссию в Китай, расследовал дело о печатании фальшивых денег в Александровском заводе, был пограничным приставом в Тунке, где способствовал открытию минеральных вод... С 1840-х годов печатался во многих журналах и газетах, публикуя свои воспоминания и различные истории из сибирской жизни.]

Вскоре представилась мне командировка по службе в Петровский завод, слывший весьма известным по заключению в нем известных декабристов¹⁰. (…)

Меня крайне интересовали петровские узники. При въезде в завод прежде всего бросается в глаза каземат, желтое огромное здание с крошечными окнами под крышей и выдающеюся посредине гауптвахтой. Несколько далее приятно было увидеть квартал домов жен государственных преступников, по местному выражению—«секретных барынь». Первый дом — Муравьевой, против него Ивашевой, возле этого Нарышкиной (уже выбывшей тогда с мужем на поселение), через улицу — Давыдовой, далее — Фон-Визин (тоже выбывшей)¹¹, по другой стороне — Трубецкой, Анненковой и Волконской. На восток от этого замечательного квартала, на скате горы, завод с строениями служащих на нем; на запад, за речкой, частные дома, где квартира коменданта. На горе единственная церковь. Против каземата большой сад, а вокруг довольно высокие горы, покрытые лесом. Вообще унылый вид; небо большею частью туманно; по улицам грязь и болота такие глубокие, что раз пьяный увяз по горло. Ветра разносят мусор (угольную пыль) и нередко превращают белые платья дам в серые.

Явился я к коменданту, довольно старому полному генералу, Станиславу Романовичу Лепарскому, очень любознательному господину. Узнав из расспросов, что я был в Китае и привез некоторые редкие вещи, он пригласил меня обедать и просил принести к нему редкости.

К обеду явился весь его штаб: плац-майор Осип Адамович Лепарский, племянник (ум. 1875); адъютанты: майор Розенберг, капитан Клей, аудитор, также горный начальник Арсеньев¹². Затем перед самым обедом в пе¬реднюю вошел каменщик в кожаном переднике и запачканном зипуне; он вынул из баула узел, достал из него форменный сюртук, снял одежду каменщика, обтерся рукавом рубахи и, надев сюртук, явился служащим здесь казачьим офицером забайкальского полка — Афиногеном Анфимовичем Посельским. Оригинал этот, величаемый большею частью Анафимычем, складывал надгробную часовню над могилою умершей здесь Муравьевой и прямо с работы являлся каждый день к генеральскому обеду.

За обедом продолжались расспросы о моем путешествии.

После обеда вскоре все разошлись. Меня генерал оставил и начал рассматривать вещи, сначала один; но вскоре вошел из другой половины господин в партикулярном костюме, весьма солидный и, как оказалось из его объяснений редкостей, большой знаток многого.

Впоследствии узнал я, что это был один из узников, врач Фердинанд Богданович Вольф. Он и другие избранные обедали у генерала на другой половине. Их принимал там находящийся при старике побочный сын его, чрезвычайно похожий на него, по фамилии Рожанский*.¹³

* Наследовал после отца только скопленные им 20 тыс. ассигн[ациями], он вверил их одному кяхтинскому аферисту и потерял. Огорчение это рано свело его в могилу. (Примеч. авт.)

Квартира моя была возле дома Давыдовой. Я продолжал заниматься окончанием разных рисунков, вывезенных из Китая. Это сделалось известным соседям. Однажды на заборе, отделявшем двор, появилась очень типичная голова, украшенная глубоким шрамом на лбу. Я оглянулся в окно.

– Скажите, пожалуйста, что вы рисуете? — спросила голова.

– Прежде позвольте узнать, кто вы?

– Я – Якубович (Александр Иванович), старый служака; и меня очень интересует, что молодой офицер занимается рисованием. Это большая редкость.

– В таком случае пожалуйте ко мне.

– Не могу, это не позволено. Но вы будьте столько любезны, придите уже к NN. (Он назвал Давыдову, но я забыл как) ¹⁴ и принесите свои рисунки.

Я обещал. В этот момент хозяин унтер-шихтмейстер Занадворов¹⁵ вышел во двор, и голова скрылась.

Вечером пошел я к Давыдовой, взяв рисунки, кой-какие редкости и две свои рукописи: повесть «Монголку» и «Поездку с монгольским губернатором». Там было несколько узников, сам Давыдов и Якубович. Пробеседовав довольно долго за рассматриванием рисунков и вещиц, я наконец обратился к Якубовичу с просьбой просмотреть мои рукописи. Он, оставив их, сказал, что сам в этом ничего не смыслит, а покажет Николаю Бестужеву. (Возвратив мне через некоторое время рукописи эти, Ал. Ив. передал мнение Николая Александровича, что «Монголка» — плоха, но «Поездка», если я захочу исправить ее по сделанным заметкам, может быть напечатана. Что и оправдалось: «Монголка», сколько ни путешествовала по редакциям, не попала в печать; «Поездка» же напечатана в «Библиотеке для чтения», 1855 г., сентябрь.)

Вскоре получил я приглашение от экономки Трубецкой Натальи Романовны крестить с ней бурята. Я согласился, и это дало мне близкую знакомку и куму в доме Трубецкой, где часто я бывал по вечерам и встречал там только одного Михаила Бестужева, пил чай с необыкновенными сливками и вообще блаженствовал как сыр в масле, ибо кумовство было только средством заманить молодого жениха, так как на эту удочку попал уже урядник Неустроев, женившийся на горничной Трубецкой. Свадьба игралась в доме княгини, и я тут впервые встретился с князем. Указывая мне на счастливых молодых, он сказал, что возможно и повторение такого приятного события, причем мигнул на Наталью Романовну. «Не лучше ль, в[аше] с[иятельстао], указать туда»,— сказал я, указывая на подрастающих уже княжен. Аристократическую гордость, несмотря на ее настоящее положение, все-таки покоробило от дерзкого намека сибирского казака¹⁶.

С этой встречи я более уже не видел князя.

За исключением Лукина¹⁷, Якубовича, Артамона Муравьева, Николая Бестужева, сохранявших некоторую энергию в борьбе со скукою заключения, остальные были совершенно подавлены ею. Между ними были даже лишившиеся рассудка: так каждый день я видел одного на платформе гауптвахты, стоявшего как истукан; другой, Якушкин, кажется, наряжался по-детски, Дм. Завалишин воображал, что без его деятельности все погибли бы с голоду и т.п.¹⁸

Узникам назначена была ручная работа: ежедневно смолоть по 20 фун[тов] ржи, для чего и устроили невдалеке мельницу с ручными жерновами, куда в назначенный час заключенные отправлялись целым кадром. Упражнение в молотьи ржи принесло краю ту пользу, что здесь Якубовичу впервые пришла мысль применить жернова к лущению кедровых орехов, из коих добывается превосходное масло, каковое лущение прежде производилось грубым способом — зубами, от чего и масло выходило дурное. (…)

Я сошелся довольно близко с Завалишиным через своего родственника — майора Степанова. Когда только майор дежурным, я у него на гауптвахте и Завалишин тут же. Это был неутомимейший и неглупый болтун; он мог без устали и остановки говорить несколько часов сряду и весьма занимательно. Степанов слушал его для забавы; а я для некоторого рода назидания, ибо могу сказать, что Петровский Завод составлял для меня нечто похожее на академию, или университет, со 120 академиками или профессорами, напичканными многосторонними познаниями, которыми охотно делятся от скуки. Можно было многого как наслушаться, так и надуматься, видя такой плачевный результат несбыточной затеи... Якубович раз говорил при мне, что у него было 400 крестьян и следовало бы заняться устройством их быта, «так нет, этого для меня было мало,— прибавил он,— захотелось устроить быт сотни миллионов,— вот как и устроил, смешно самому»¹⁹.

Дамы, так называют здесь жен декабристов, рассыпали по здешней местности кучу денег с такою щедростью, что я сам однажды получил от княгини Трубецкой пять рублей за очинку ей пера (тогда не было еще стальных перьев). Это обстоятельство выдвинуло сметливых людей из ничего на степень богачей. Так разжился мясник Ефремов, ссыльнокаторжник. Он построил двухэтажный дом, облекся в красный халат и, имея видную наружность, мог вовлечь в ошибку на свой счет даже жену свою. Ее он выписал из России уже в это время своего благоденствия. Однажды к окну квартиры моей подъехала на простой телеге женщина, назвалась женой Ефремова и просила указать, где он живет. Видя ее убогую наружность, мне вздумалось подшутить над нею.

– Тебя прежде надобно вести к коменданту,— сказал я,— и повел ее к дому Ефремова. Она вошла с трепетом и, увидев генерала в красном халате, упала в ноги и просила позволения видеть мужа.

– Да ведь я-то и муж твой,— проговорил в недоумении Ефремов,— с чего взяла, что я генерал?

– Ваше п[ревосходительст]во...— Но тут она узнала мужа и бросилась обнимать его.

Такие личности, которых было здесь довольно, начиная со свиты коменданта Лепарского, представляли резкий контраст с декабристами. В самом деле, трудно придумать неприятнее перехода «из гвардии в этот гарнизон». Один только Лунин не потерялся и счел за лучшее не выходить из своего нумера, питаться одним луком и молиться, приняв католицизм. Артамон Муравьев, бывший полковник гвардии, взялся за фельдшерство и бегал по заводу, проминая свою толщину. Доктор Фердинанд Богданович Вольф сам не ходил к больным, а посылал его²⁰. Прочие бродили как тени.

Едва ли существовал на свете начальник добрее и снисходительнее Лепарского. Я сам испытал эту доброту. По послаблению дежурного офицера, моего родственника Пет. Ив. Степанова, забрался я вечером в каземат, пробыл у Александра Ивановича Якубовича недолго, засиделся у младшего Завалишина до того, что ворота замкнули и ключи отнесли к коменданту. Когда узнали, что я заперт, понадобилось разбудить старика, – и меня выпустили.

Поутру он сказал мне:

– Я ничего не знаю, но вам надобно возвратиться в свою команду. Здесь вы более не нужны.

Пришлось уехать с сожалением, потому что жилось мне здесь весьма приятно. Утро за делом; каждый день обед у коменданта, хотя в супе были всегда мухи которых здесь гибель. Это от того, что генерал сидел в начале длинного стола, а камердинер его, стоя за стулом, бумажною метлою беспрестанно отмахивал мух, которые и падали в наши тарелки. Разговор всегда велся дельный и оживленны. После обеда прогулки в большом обустроенном Станиславом Романовичем саду, где стояло несколько статуй. Окрестности завода тоже были устроены для приятных прогулок, например, холм, где Лепарский назначил себе могилу. Вечером – у старой девы, Настасьи Захаровны Рик²¹, метившей в генеральши и жившей для этого против его квартиры. Там собиралось маленькое, но веселое общество и велась игра в мелок». (…)

Я уже говорил, что в Сибири в мое время ничего не значило съездить верст за 500 на именины, особенно там, где возили даром. Так и я, отправляясь в Иркутск²², сделал порядочный крюк, заехав в Петровский Завод. Здесь узники дали мне пакет к старшему Поджио (Иосифу, кажется), который из декабристов был сослан прямо на поселение, просидев, однако же, лет семь или восемь в крепости²³.

Он жил в деревне около Иркутска, в такой конуре, что когда я сидел у него, то у нас, обоих длинноногих, они были переплетены под столом. Как он обрадовался письмам и мне, знакомому с его братом и другими товарищами примерного несчастия, и говорил от души, что завидует другим, которые хотя и в каторжной работе, но в обществе товарищей, а он провел все эти почти десять лет в совершенном одиночестве. Я дал слово навестить, его еще из Иркутска, что и исполнил. (…)

Однажды вздумал я навестить Поджио перед праздником, в который ученья не было, но назначен парад. Я надеялся явиться к нему, но, заболтавшись вечером с обрадованным пустынником, угощенный им черносливом, сваренным тут же в водке, и отваром его, проспал до 10 часов. У меня был лихой скакун, и он примчал меня как раз в пору.

Между тем барон²⁴, разнюхав, куда я уехал, доложил генералу, и меня, раба божия, несмотря на то что явился вовремя, прямо с парада на гауптвахту. В квартире сделан обыск, нашли письма Завалишина и после недельного заключения отправили в Забайкальский полк, за вольнодумство, как было сказано в бумаге. (…)

Вскоре Броневский был переведен в Западную Сибирь, на место его прибыл Руперт, я написал к нему о своей несправедливой ссылке,— и вскоре был снова переведен в Иркутский полк.²⁵

Напомню тоже красноречивый факт, выставляющий всех в надлежащем свете. Сначала декабристы были сосланы в Нерчинский Завод, и прямой надзор над ними имел горный начальник Бурнашев. Он, как твердый исполнитель служебного долга, не мог миндальничать с ними, и особенно с дамами, подобно своему преемнику... И что же? никто не мог или не захотел уважить такой благородной черты старика, и он, оклеветанный разными путями, потерпел по службе и выставлен смешным, — дескать, хотел выслужиться, но ошибся. Их перевели в Читу и назначили особого коменданта. Причиною перевода из Читы в Петровский Завод, как отдаленное место от нерчинских заводов, было какое-то покушение на возмущение, кончившееся неудачею и оригинальным самоубийством одного из них... фамилию его забыл²⁶. (…)

Сообщу здесь анекдот об А.И. Якубовиче. По личному рассказу его, он ехал в Сибирь, сопровождаемый старым офицером, любившим выпить, – но это не мешало ему быть крайне строгим. Между тем, в одном городке жил родственник Якубовича, с которым ему хотелось увидаться. Просить об этом аргуса было напрасно. Якубович притворился больным и поневоле пришлось остановиться ночевать в этом городке. Страж и арестант выпили преисправно и легли вместе спать. Когда старик разоспался, А.И. вынул у него из кармана ключ от кандалов, снял их, надел на соседаа по постели, замкнул, и – ушел к родственнику, где пробыл до самого утра.

Можете вообразить ужас старика, проснувшегося в кандалах и без арестанта, который, впрочем, в пору явился, чтобы его успокоить..

В другой раз, на станции, Якубович пил чай. Приехала какая-то дама, подсела к самовару, по приглашению любезного кавалера, разговорились, А.И. очаровал ее своей умной и веселой беседой, - но тут пришли сказать, что лошади готовы. Якубович встал, раскланялся со своею новою знакомкой и громко брякнул кандалами, существование которых она вовсе не подозревала, так как до сих пор собеседник ее сидел спокойно.

Дама ахнула и упала в обморок...

(Анекдот этот я слышал, как от А.И., так и от самой дамы, Г-жи Сельморан, начальницы иркутского медвединского сиропитательного дома…)²⁷

ПРИМЕЧАНИЯ

[Примечания составлены с использованием примечаний к публикации в сборнике «В потомках ваше племя оживет». Иркутск, 1986 (издание подготовлено С.Ф. Ковалем).]

¹⁰ Сразу после эпизода про Петровский завод Черепанов пишет о событиях 1833 г. Вероятно он побывал там ранее в том же году – см. о дате в следующем примечании.

¹¹Нарышкин и Фонвизин были отправлены на поселение по указу от 8 ноября 1832 г. – то есть выехали в конце 1832 или в начале 1833 г.

¹²Арсеньев Александр Ильич (1807 – ок. 1875) – с 1832 г. помощник управляющего, затем управляющий Петровским заводом.

¹³Узнать какую-то информацию об этом человеке – в частности, о том, точно ли он был сыном Лепарского, пока не удалось.

¹⁴Александра Ивановна.

¹⁵«Унтер-шихтмейстер» - низший чин горного ведомства (буквально означает человека, наблюдающего за шахтами; другой автор воспоминаний, А. Першин, упоминает, что этот чин носил и местный полицмейстер).

¹⁶Заметим, что в дальнейшем автор не пытался метить столь высоко и женился на гувернантке детей иркутского генерал-губернатора В.Я. Руперта.

¹⁷В виду имеется Лунин, который и далее в тексте упоминается как «Лукин» - непонятно, ошибка это автора или издателя.

¹⁸ Взгляд автора отражает, по-видимому, как настроения среди заключеных... так и своеобразный взгляд автора. В число несмирившихся попали наиболее заметные «снаружи» люди, занятые какой-то деятельностью вовне (Артамон Муравев, Николай Бестужев), ведущий резко отличный от остальных образ жизни Лунин и активно общавшийся с автором Якубович.

Интересно, что другой активно общавшийся – Завалишин – зачислен им в сумасшедшие, хотя речь здесь идет скорее о достаточно своеобразном характере.

Также среди сумасшедших описан действительно впавший во что-то вроде тихого помешательства Я.М. Андреевич (так же описывает его поведение, называя фамилию, позже Прыжов – со слов жителей Петровского завода). И наконец, сумасшедшим, - по-видимому, за своеобразную одежду, назван Якушкин, человек тоже достаточно оригинальный, но пребывавший в совершенно здравом рассудке.

Интересно, что Н.В. Басаргин описывая переселение декабристов в Петровский завод, пишет:

«Мы сами помирали со смеху, глядя на костюмы наши и наше комическое шествие. …Якушкин в курточке a l'enfant [фр. - "по-детски"], Волконский в женской кацавейке; некоторые в долгополых пономарских сюртуках, другие в испанских мантиях, иные в блузах; одним словом, такое разнообразие комического, что если б мы встретили какого-нибудь европейца, выехавшего только из столицы, то он непременно подумал бы, что тут есть большое заведение для сумасшедших и их вывели гулять.»

При этом Андрей Борисов, тоже к этому времени, похоже, уже сошедший с ума, Черепанову остался неизвестен (что неудивительно, потому что сумасшествие его выражалось в том числе в боязни всех посторонних людей).

¹⁹Нужно иметь в виду, что сам Якубович в тайном обществе никогда не состоял, и с его членами сблизился только в 1825 году, когда приехал в Петербург для лечения и довольно громко разглагольствовал о том, что из-за своих служебных неудач готов убить императора.

Было ли у него в личной собственности 400 душ, тоже трудно сказать – по крайней мере, отец его к 1825 году еще был жив, так что все семейные «души», скорее всего, принадлежали ему.

Словом, все это Якубович, склонный к ярким выдумкам о своей персоне, в самом деле мог рассказывать Черепанову, что еще не означает, что рассказанное соответствовало действительности. Еще некоторые образцы его рассказов автор приводит позже.

²⁰Вольф занимался лечением всех обитателей острога, «дам» и Лепарского.

²¹По-видимому, ее отцом был следующий человек:

«Рик Захар (1753–?) родом из Саксонии; лекарь Нерчинских заводов (в 1753-1777)». У него отмечено 4 сына, родившиеся с 1768 по 1778 год, так что их сестре было к моменту притязаний на руку и сердце Лепарского никак не меньше 50 лет. Сыновья Захара Рика занимали разные должности при Нерчинских заводах, уже не по медицинской, а по военной и горной части. Один из его внуков, Михаил Ильич Рик, «имел поручение надзирать над декабристами на Благодатском руднике (1827 г.)». Он, кстати, был в это время довольно молодым человеком – 1803 г.р.(Заблоцкий Е.М. Личный состав ведомства Нерчинских заводов и горных округов Восточной Сибири и Дальнего Востока. Классные чины.)

²²Черепанов отправлялся в Иркутск из-за Байкала, так что крюк все-таки не был совсем непомерным.

²³ Иосиф Поджио был заключен в Шлиссельбургской крепости вплоть до 1834 г., по просьбе (удовлетворенной высочайшим повелением) сенатора Бороздина, на одной из дочерей которого он был женат. Ко времени его отправки на поселение Бороздин добился от дочери решения о разводе и другом браке. Поджио был поселен в с. Усть-Куда.

События происходят в 1834 же году, т.е. декабристы только недавно узнали, что Иосиф Поджио оказался на поселении где-то относительно недалеко.

²⁴ Барон Зильвергельм – адъютант генерал-губернатора С.Б. Броневского.

²⁵Черепанов был переведен в конце 1834 г. и возвращен в 1837 г.

²⁶Этот отрывок гораздо больше характеризует местные слухи и толки, чем реальные события. О жестокости Бурнашева и тяжелых условиях жизни в Нерчинске есть достаточно свидетельств, как в воспоминаниях и письмах, так и в официальных документах, сообщающих, например, о состоянии здоровья заключенных.

Далее упоминается раскрытая попытка возмущения и побега в Зерентуе, где содержались причастные к восстанию Черниговского полка Соловьев, Мозалевский и Сухинов (последний и готовил побег – а затем покончил с собой, не дожидаясь исполнения приговора). Соловьев и Мозалевский были переведены к остальным декабристам в начале 1829 г., но перевод из Читы в Петровский завод не имеет отношения к этой истории: постройка отдельной специальной тюрьмы предполагалась изначально, а в ожидании окончания работ заключенных разместили в Чите, в нескольких зданиях, исходно – обычных жилых домах.

²⁷Если во втором случае свидетельство дамы, возможно, и свидетельствует в пользу верности рассказа, то первый, похоже, представляет собой выдумку Якубовича. В Сибирь он ехал не один, а вместе с Оболенским, Давыдовым и Артамоном Муравьевым, и в дороге не притворно, а в самом деле заболел, на некорое время задержав их в пути.

А. Першин. Из «Воспоминаний старожила»

(Полная публикация: Газета «Забайкалье». Чита, 1902. № 36, 37, 40-44)

[Несколько слов об авторе.

Афанасий Петрович Першин (1825—1904) — сын кузнеца Петровского Завода, где позже и сам работал. До 24 лет не умел читать. В 1864—65 избран головой Петровской волости. С 1871 гласный Читинской городской Думы, многое сделал для благоустройства Читы.(«Энциклопедия Забайкалья»)

Из воспоминаний его внучки:«Мой дед Афанасий Петрович [Першин] был горнозаводским рабочим-молотобойцем. После освобождения с Петровского завода дед был приписан в Забайкальский казачий пеший батальон. Перед отправкой на Амур Афанасия женили по приказу Н.Н. Муравьева. Выстраивали в ряд друг против друга казаков и ссыльных девушек. Совпадавшие пары венчали в Иркутской церкви и отправляли на Амур. Девушка не понравилась Афанасию. «Эту кочергу не возьму»,— сказал он. Афанасия завели за угол, «выдрали» и обвенчали. Афанасий Петрович был по характеру веселый, разговорчивый, а она угрюмая, молчаливая. Но когда бабушка умерла, следом, через восемнадцать дней, умер дед». «Через всю жизнь дед пронёс уважение к декабристам и этому детей своих учил. С декабристами Афанасий Петрович жил в Петровском заводе. И.И. Горбачевский учил Афанасия грамоте. Старший сын Афанасия — Николай [отец автора воспоминаний ] учился в читинской школе, основанной декабристами».((Хабаровск купеческий. В фотографиях и документах. Автор и составитель Мария Бурилова. Хабаровск, 1999)]

«Дела давно минувших дней»!..

Пишу только то, что видел и слышал от хороших людей и что удержалось в памяти.

Декабристы. В 1831 году пришли к нам (т. е. в Петровский Завод) декабристы, или, как тогда их называли, «секретные». Для них выстроили каземат, для всякого декабриста была устроена отдельная комната. Каземат был деревянный, а простенки кирпичные; в таких помещениях свету было мало: одно окно и то маленькое, из коридора в двери проделали небольшие форточки. Вместе с казематами выстроили десять отдельных домов для жен декабристов: Волконской²⁸, Трубецкой, Муравьевой, Нарышкиной, Ивашевой, Давыдовой, Анненковой, Фонвизин, Розен, Юшневской; одиннадцатый же дом построен для холостого Барятинского, болевшего проклятой болезнью — сифилисом²⁹. Болезнь у него развилась до того, что он не мог уже говорить, не зажимая носа рукой, иначе его речь была непонятна. Вместе с осужденными пришла рота солдат инвалидной команды - это большею частью были уже старики. Отряд сопровождавших конных казаков состоял не более как из 30 человек, что хорошо не упомню. Наконец приехал и комендант со своим штабом, состоявшим из плац-майора, плац-адъютанта и канцелярии с несколькими офицерами. Для квартиры коменданта и его канцелярии были построены дома теми же инженерами, которые строили казематы.

Женатые декабристы в казематах жили очень мало. Сначала комендант отпускал их только на свидание с семейством, а потом позволил жить вместе с семьями в таких же домах, в которых, между прочим, помещался и солдат, как бы для караула. Но последние обыкновенно там спали. Когда, бывало, пошлют солдата на так называемое «свидание», то он, никого не беспокоя своим присутствием, бывал очень рад! Придешь, говорит, на свидание и лежишь целые сутки на кухне. Спишь вволю. Кормили их там тоже хорошо.

Жены декабристов располагали большими средствами и жили хорошо. Говорили, например, что Трубецкая проживала в Заводе до 60 000 руб. в год, Волконская 40 000 руб., и Муравьева проживала тоже много, но последняя недолго жила,— она умерла на другой год по прибытии в Завод. Нарышкина с Ивашевой тоже проживали немало³⁰. Широкие траты и слишком богатое житье как будто смущало их самих, да и все чувствовали себя как-то неловко. Это-то и навело их на мысль о благотворительности. Они захотели вдруг прилично одеть всех бедняков и досыта накормить их. Между последними, конечно, появились тунеядцы и пьяницы...

Дельный, умный Николай Александрович Бестужев не раз говорил и советовал барыням, чтобы они вместо мелкого благотворения положили хороший куш денег, на проценты с которого содержалось бы ремесленное училище на 50 учеников. «Вот этим вы сделаете истинно доброе дело,— говорил он, — и оставите по себе хорошую память, а так вы своей благотворительностью только распложаете нищих и пьяниц...»³¹

Приведу один пример, как щедро барыни разбрасывали деньги.

Однажды было объявлено по Заводу, чтобы весь навоз свозили в огород к Трубецкому. В этом деле участвовал я сам. За всякий воз платили 10 коп.; если же навоза не хватало на дворах, то его брали на отвалах, и за зиму навалили на огороде громаднейшую кучу, а когда весной стало подтаивать, то объявили опять: возить навоз из огорода за заводские строения. За это уже платили не по 10, а по 15 коп. за воз. Заработок был хороший, но, к сожалению, бесполезный, что Бестужева ужасно возмущало. Я еще был мальчишкой, а зарабатывал по 1 руб. 50 коп. в день. При тогдашнем безденежье это был очень большой заработок... Много было рассорено денег по-пустому Нарышкиной. В Заводе нашелся один какой-то ссыльный из крепостных крестьян, Егор Иванович Петербургский, прежде он был лакеем у графа Коновницына. Здесь Нарышкина его узнала и стала одевать по-петербургски, но это был такой горький пьяница, что, бывало, она ему ни даст, то он все в тот же день и пропьет. Так она бы его долго еще одевала, но скоро уехала на поселение. При отъезде Нарышкина дала Егору Ивановичу денег; он долго пил и с этого пьянства сбежал из Завода; его поймали и, конечно, всыпали несколько плетей.

Чтобы занять декабристов работами, комендант приказал построить большое деревянное здание, которое огородил, как острог, палями; там он поставил 18 ручных жерновов, а к палям поставил часового. Молоть хлеб ходили только желающие, и то холостые; но работа производилась ими фиктивная; ярицу брали из заводского магазина (тогда заводским рабочим выдавался паек: половина ярицей и половина мукой), так как во всяком доме была своя мельница, на которой и обмолачивалось зерно, то казенные мельницы пустовали; декабристы же вместо того, чтобы молоть, возьмут да и разбросают ярицу голубям, и расплодили их множество. А иногда приходил к ним на мельницу какой-нибудь бедняк, они насыпали ему мешок ярицы, а затем первого числа призовут, бывало, материального (которых тогда называли комиссарами), и Трубецкой или Волконский спросят: «Сколько мы забрали за этот месяц ярицы и почем мука на базаре?» Комиссар скажет, а они отдадут деньги и попросят пополнить израсходованную муку покупной. Так это велось из месяца в месяц, из года в год, и в этом состояла вся их работа.

Я спрашивал их, как они работали в Кутумаре (т. е. в горах). Оказалось, что и туда некоторые из них ходили только из простого любопытства — посмотреть, как работают другие³². Комендант был хотя крутой, но добрый человек и не заставлял их работать. Как говорили тогда, он воспитывался когда-то у иезуитов, служил в военной службе и потом все время у Аракчеева, но тем не менее память оставил по себе хорошую; умер 94-летним старцем в Петровском же Заводе потом³³.

Все декабристы сочли долгом быть у него на похоронах и плакали по нем, как дети по добром отце. После они говорили, что это был редкой доброты и честный человек.

Он происходил из малороссов и имел поговорку: «Я говору³⁴ (с упоминанием непечатного слова) расстреляю». И он действительно четырех человек расстрелял в Нерчинском Заводе, но не декабристов, а просто ссыльнокаторжных. Это случилось тогда, когда там затевался какой-то заговор, в программе которого стояло следующее: из тюрьмы выпустить всех арестантов, отобрать у солдат ружья, разграбить казначейство, перебить всех чиновников и дальше... но заговор был открыт раньше его исполнения. Тогда их судили, и приговор конфирмовал Лепарский, кроме четырех расстрелянных, из остальных виновных — одних наказали кнутом, а дру¬гих прогнали сквозь строй.³⁵ Говорят, государь император Николай Павлович дал Лепарскому сто двадцать бланков за своей подписью и, передавая их лично Лепарскому, будто бы сказал: надеюсь, что ты во зло употреблять не будешь мое доверие.

Привожу еще два случая, чуть не стоивших жизни двум человекам.

Комендант любил по утрам ездить верхом, для этого на Заводе содержались две смирных лошадки; ездил он всегда шагом. Объедет, бывало, кругом строения Завода, часов около 11-ти приедет в каземат, там все осмотрит, а потом едет домой к 12 ч. обедать; к обеду собирались некоторые из его офицеров, а в числе их и управляющий Заводом; как-то раз в подобную поездку во дворах казематов оказались после дождя целые озера воды. Так как казематы стояли на низком месте, а возле них была большая гора, то потоки с нее и залили все дворы. За обедом комендант и говорит управляющему:

- Николай Никифорович³⁷, пошлите команду человек в 500, чтоб окопать каземат канавами и спустить воду, а то от сырости люди заболеют.

На другой же день в обычное время комендант делает прогулку и видит, что ни один еще человек не вышел на работу.

Управляющий забыл исполнить приказание.

Комендант поторопился приехать домой, тотчас же выдал бланк канцелярии, в котором значилось: «расстрелять», а сам послал за плац-майором. Это был его племянник и человек тоже очень добрый. Когда явился плац-майор, комендант, передавая ему конфирмацию, сказал: «исполнить немедленно»...

Плац-майор, взяв бумагу, побежал к дамам и, объяснив, в чем дело, просил их сходить к коменданту. Все страшно встревожились. Собрал человек 5 или 6 и побежал к коменданту просить его отменить приговор. В то же время плац-майор послал за управляющим. Последнего привели на гауптвахту, но исполнением приговора замедлили.

Барыни между тем сделали свое дело. Хотя после и говорили, что насилу уговорили коменданта, последний, написав записку, ее послал с конным казаком на гауптвахту, чтоб Осип Адамович (плац-майор)³⁸ вернулся немедленно вместе с конфирмацией.

Плац-майор прибыл... Комендант, взяв у него из рук бумагу и прибавив любимое крепкое словцо, сказал: ты все с бабами возишься! Но чтоб этого Ковригина к 5 часам здесь в Заводе не было!.. Пускай едет куда знает.

Конечно, Ковригин не стал дожидаться повторения и удрал немедленно. Заводом остался управлять его помощник. Он сейчас же остановил действие Завода и погнал всех окапывать казематы. Назавтра к утру было все готово, и вода была спущена.

В 50-х годах на Заводе остался декабрист Иван Иванович Горбачевский. Он как-то поехал повидаться с декабристами в Иркутск, где между прочим встретился с Ковригиным.

«Что, Николай Никифорович, к нам в Завод не заедете?» — спросил он.— «Я без содроганья и вспомнить о нем не могу,— отвечал тот,— как и о том моменте, как я был приговорен к расстрелу!..»

И другой такой же случай был на Заводе. Дело было так. Ежедневно наряжались два офицера, один караульный, а другой дежурный по караулам.

Комендант сам позволил ходить мальчикам в каземат учиться пению, где их, конечно, учили и грамоте. В числе декабристов были два брата Крюковы, оба артисты, один играл на скрипке, а другой знал пение. Вот они-то и учили детей. Составился даже недурной хор, который пел в церкви. Но в один прекрасный день комендант отдает приказ, чтобы мальчики больше не ходили в казематы и чтобы их не пропускали туда, так как, говорил комендант, получилось сведение из Петербурга, что из III Отделения едет чиновник проверять его действия. Ребят перестали пропускать в казематы, но один добродушный офицер, Иван Иванович Переушин³⁹, согласился на просьбу декабристов и пропускал детей. Тотчас же об этом было донесено Завалишиным коменданту, а тот, недолго думая, велел расстрелять капитана Переушина. Плац-майор поспешил опять приступить к дамам, а они упросили коменданта и даже уговорили его, чтоб он и со службы-то не выгонял провинившегося офицера, потому что он человек семейный; у него четверо детей... Капитан этот потом выслужил и пенсию. Умер он уже стареньким старичком... Я его спрашивал, как он перенес приговор и пережил тогда страшные минуты. При одном воспоминании об этом он плакал...

Доносчик Завалишин не принадлежал к обществу декабристов, он был сослан за какое-то уголовное преступление... Однажды где-то Лепарский встретил Завалишина в партии, присоединил его к чуждому для него обществу. Комендант присоединил его потому, что был знаком с отцом Завалишина, который занимал высокий пост генерал-губернатора Москвы. ⁴⁰. Старший Завалишин переехал в селение Читу, которая по его настоянию превратилась потом в город. Генерал-губернатор Муравьев⁴¹ предполагал строить областной город там, где теперь вокзал, на увале, или же где Черновская станция. Но Завалишин много упрашивал Муравьева, который вначале его слушал и соглашался, а потом перестал ему верить...

Тогда Завалишин против Муравьева стал много писать, и все в неприглядном виде. Но Муравьеву удалось исходатайствовать, чтобы его убрали отсюда. И его наконец увезли в Москву, где он и умер... Много он мешал Муравьеву, уже живя в Москве, где все еще злобствовал на него. Он и завел со мной переписку. К сожалению, его письма утонули. Хотя я и переписывался с ним, но добром помянуть не могу. В нем было беспредельное самолюбие и при том злое хвастовство, что очень жаль встречать в хорошем писателе; все его записки были испещрены «я» да «я». Бестужев же и Горбачевский были действительно люди хорошие... Они вели тоже со мной переписку. Их всегда помянешь добром.

После смерти коменданта декабристы стали разъезжаться; некоторые выехали из Завода раньше его смерти, так что оставалось в 1838 году в Заводе очень мало: Завалишин второй, Мозалевский, Соловьев и Горбачевский, последний оставался в Заводе до самой смерти. (…)

Николай Александрович Бестужев был холост. К нему приехали его две сестры⁴², немолодые уже девушки, которые объяснили, что не пошли замуж потому, что все их пять братьев были сосланы, и они не хотели жить счастливо тогда, когда их братья страдают, тем более, что все они были добрые люди и хорошие братья. Николай Александрович человек был на удивление хороший! Он хотя и был моряком, о которых говорят, что они много пьют, но он никаких спиртных напитков не пил и не курил⁴³, но любил поесть и был большой гастроном. Будучи хорошим часовым мастером и в то же время художником, он здесь, в Чите, соорудил местную икону бо-жией матери, которая и до сих пор стоит в старой церкви. Он отлично писал, знал механику и был хорошим архитектором. Это был человек больших знаний. Писал прозу и стихами, но где они — неизвестно. Им же были сделаны для себя стенные часы с качающимся маятником, горизонтальные; заводились они в 30 дней один раз; на взгляд были простенькие, но шли так верно, что теперь, пожалуй, и не встретишь таких! Часы эти делали разницу в год только на несколько секунд. (…)

Теперь возвращусь опять к коменданту. Он попугивал наше заводское начальство. Однажды управляющий шел ночью мимо кладовой, где хранились заводские и комендантские суммы. Между прочим прошел он и к будке, где часовой, оставив ружье, спал мертвецким сном. Управляющий взял ружье и послал его на гауптвахту, а караульного не разбудил... Пришла смена. Видит, солдат без ружья! Назавтра доложили коменданту.

После обеда комендант попросил управляющего зайти к нему в кабинет. «Зачем это вы унесли ружье у солдата?»— спрашивает.— «Он спал», — отвечает управитель.— «Вы этого не должны делать! Разбудили бы его. Солдат с испугу мог сбежать, бросить свой пост или умереть насильственной смертью... Хорошо, что это не случилось!.. Предупреждаю вас, если вы удерете подобную штуку, то я говуру (следовал эпитет) расстреляю вас!..» Другой раз был случай с полицмейстером.

Полицмейстер был человек, не выслуживший чина, и назывался унтер-шихтмейстер. Но он бывал в Петербурге и считался себя очень образованным. Одевался щеголем и был завзятый жуир, никогда дома не ночевал. Пребывал он всегда у одной женщины.

Однажды туда приносит «кричный» продать железо, которое считалось тогда краденым.

Об железе я скажу после, как его крали, а теперь продолжу о полицмейстере. Рабочего он арестовал и послал в полицию; но жена рабочего утром же обратилась к Ульяне, коровнице и ключнице коменданта. Ульяна была единственная женщина, жившая в доме коменданта и имевшая к нему доступ. Ей то и рассказала жена мастерового, в чем дело, а Ульяна все передала коменданту. После обеда комендант просит полицмейстера зайти в кабинет.

- Вы были у такой-то женщины ночью и поймали там кричного мастерового с железом? – спрашивает комендант. На ответ струсившего полицмейстера комендант продолжал. – «Если вы не освободите его сейчас же и не отдадите ему железо, да повторится еще раз что-нибудь подобное и дойдет до меня, то я гувуру (крепкое словцо) «расстреляю»... Так в Петровском заводе и велось, чуть что у кого неладно, сейчас же к Ульяне или плац-майору Осипу Адамовичу просить ходатайства! И дело наверное было выиграно.

В подтверждение, что комендант был добрый и для солдат, привожу случай. Около дома коменданта стояла будка. Часовой, молодой солдатик, став с вечера на часы, уснул в будке. Дело было летом. Комендант вышел на крылечко посидеть и слышит: храпят где-то... Послушал, подходит к будке и видит... часовой храпит. Посмотрел на него, покачал головой и не стал будить, а послал вестового на гауптвахту с приказанием привести другого. Назавтра комендант отдает приказ по команде, что рядовой Родионов производится в унтер-офицеры!.. Он мотивировал это распоряжение так: Родионов любит спать, унтер-офицеров на часы не ставят, и тогда ему больше будет времени выспаться. Я потом спрашивал Родионова, что он думал в ту ночь, когда его привели на гауптвахту с поста?.. Думал, говорит, что расстреляют!

Другой случай. Один старик из его команды любил выпить. И если не на что было, то он преспокойно что-нибудь да крал и, конечно, часто попадался с поличным. И хотя каждый раз его сильно наказывали, но он не унимается. Однажды капитан Степанов так жестоко наказал, что его на руках унесли в лазарет. Когда же доложили об этом коменданту, он сам поехал в лазарет. Осмотрев больного, комендант говорит Степанову: «Если будете так истязать людей — расстреляю!» По выздоровлении наказанного он велел привести его к себе. Приводят. «Ну, Шпинюк,— говорит комендант,— если ты еще попадешься с кражей, драть тебя больше не будут... Расстреляю!.. Будет нужда у тебя — попроси, я тебе дам и декабристы дадут, а красть не смей!..» Так с этим напутствием и отпустил солдата.

Много было у него курьезов, что говорить, но все-таки душа у него была хорошая.

По приезде в Завод он сделал хороший сад, огородил его высокою решеткою, наставил качели, карусели и разных беседок; насадил плодовых деревьев, и преимущественно сибирских: красную смородину, черемуху, яблоню и землянику и тут же устроил маленький огородик, где посеял немного овса. Кроме того, в саду наставил разных статуй, как-то: монаха, монашку, Венеру и льва. Все эти статуи были сделаны из дерева одним ссыльным из Москвы.

Комендант ему не только очень хорошо заплатил, но и выхлопотал свободу от всяких работ и давал ему денег до самой своей смерти. Кстати, он располагал хорошими средствами⁴⁴. Говорили тогда, что ему будто бы один сад стоил 50 000 (конечно, на ассигнации). Он не был скуп: все, кто обращался к нему с какой-нибудь нуждой, меньше 5 руб. не получали. Оказывая помощь, он прежде всего наводил справки — не пьяница ли проситель: пьяниц не любил, хотя к столу подавались всякие вина, но сам он не пил. Как малоросс любил хорошую свинину и для этой цели держал свиней штук по 50-ти. У него и повар был тоже малоросс, из ссыльных; и обед большею частью готовил малороссийский. На лето, специально для свиней, нанимался пастух, а на зиму устраивался им особый двор, куда командировались уже два человека, чтобы кормить и убирать за ними. Всего у коменданта дворни было 8 человек, все из ссыльных, и большею частью малороссов. Ульяна тоже была очень красивая малоросска. Всем декабристам комендант откомандировывал прислугу с Завода, из ссыльных же; за них что-то платили в Завод, и им жилось у декабристов хорошо. Я спрашивал как-то одного из них (жил он у Евгения Петровича Оболенского, в каземате), как ему живется? Он ответил, что ему такая жизнь, что даже и во сне не грезилось! «Не я, говорит, ухаживаю за барином, а он за мной!»

Да и всем им жизнь была хорошая. Я стал понимать декабристов и, поближе присматриваясь к ним, невольно задавал себе вопросы: да в какой же они были школе и где учили их быть такими добрыми? В последнее время я близко сошелся с Горбачевским. Он жил напротив моего дома, и я виделся с ним почти всякий день. Я удивлялся его великодушию... (…) Да, все это были хорошие, добрые люди! (…)

Еще о декабристах. Трубецкой, открыв по субботам у себя на кухне обеды для всех, давал каждому обедавшему у него денег (забыл по скольку), а Муравьева одевала их, причем отдавала преимущественно девочкам. Последних с каждым разом набиралось столько, что они не могли, наконец, вмещаться в комнате; тогда она начинала возиться с ними на дворе, благодаря чему простудилась, заболела и умерла⁴⁵.

(…) В 1838 г. на Завод в первый раз приехал к нам архиерей, который привел всех в истинный восторг. Приезд его был пышный, в 12-ти экипажах, в которых прибыл с ним почти полный хор певчих и два протодиакона. Преосвященный. Нил (имя архиерея)⁴⁶ говорил проповеди изустно, не по бумажке, и до того хорошо, что просто поражал всех. Он говорил так увлекательно, что при его поучениях с дамами делалось дурно. После него я ничего не видел подобного. Это был талантливый оратор и аристократ по хорошим манерам. После него посетил нас архиепископ Афанасий. Но разница была между ними разительна до того, что когда говорил Афанасий, плакал он сам, а когда говорил Нил — плакали все слушатели.

Этим воспоминанием я заканчиваю тридцатые годы.

(…) В сорок восьмом году посетил Завод генерал-губернатор Муравьев. (…)

В том же году к нам опять приехал архиепископ Нил и сказал проповедь на текст из апостола Павла. «Несите тяготы друг друга и тем исполните закон Христов»... Проповедь эту я до сих пор помню – так он овладевал слушателем! Его ораторский талант был до того силен, что врезывалось в память каждое слово. Обратясь к начальству, он сказал: «Закон, - говорит, - их задавил работой совсем, да если вы еще позволите себе делать насилие над ними сверх закона, то на страшном суде поступят с вами, как с самыми лютыми грешниками!..»

ПРИМЕЧАНИЯ

[Составлены с использованием примечаний к публикации в сборнике «В потомках ваше племя оживет». Иркутск, 1986 (издание подготовлено С.Ф. Ковалем).]

²⁸В публикации везде «Волнянская». Возможно, это не написание автора, а плохо разобранный при публикации почерк. (Тот же случай – вместо «Лепарского» в нескольких местах написано «Лафавский»).

²⁹Официальные документы, прошение сестры и другие источники дают другой диагноз А.П. Барятинского: горловая чахотка (по современной классификации – туберкулез горла). В то время, когда болезни определялись почти исключительно по симптомам, а не по причинам, эти заболевания могли на довольно ранней стадии путать (пример есть в «Грибоедовской Москве» Гершензона). Упоминание о сифилисе есть также у Завалишина (что уже указывает на сомнительную достоверность известия). Возможно, от него эта информация и «ушла» к местным жителям, став в итоге известной Першину.

При этом любопытно, что Першин единственный из очевидцев, кто четко пишет, что Барятинский сразу вселился в острожную больницу. Там он и оставался все годы пребывания в Петровском заводе. В 1839 году, при выходе на поселение, он предпринимал попытку продать дом (уже давно воспринимавшийся всеми как его личный) заводу, как это делали жены декабристов – хотя как государственный преступник, Барятинский не имел права владеть собственностью. Дом в итоге не был куплен, официально – из-за ветхости; возможно, это был предлог для разрешения законодательно невозможной ситуации.

³⁰ Из примечания С.Ф. Коваля: «Цифры сумм, расходуемых женами декабристов в Петровском Заводе, явно преувеличены. Если для Волконской и Трубецкой они близки к истине (и то в переводе на деньги получаемых вещей, продуктов и пр.), то для других они слишком велики».

³¹Едва ли сложное положение «жен государственных преступников» позволило бы им открыть подобное училище, будь у них такое намерение. Даже обучение мальчиков, приходивших в каземат – как далее пишет тот же Першин – не требовавшее никаких вложений и официальных наименований, было прервано при известии о предстоящей ревизии из Петербурга.

³²Автор делает в этом небольшом абзаце по крайней мере две ошибки. Он путает Кутомарский рудник и Благодатский, где находились первые восемь отправленных на каторгу декабристов. Кроме того, никакой добровольности в выходе на работу не было, она была достаточно длительной и тяжелой (как и условия проживания) и подорвала здоровье большинства из них за тот год, что они работали в Благодатске. Возможно, спрошенные автором не хотели углубляться в подробности

³³Лепарский умер в возрасте 83 лет. До назначения комендантом он служил в Северском конно-егерском полку, а затем командовал им; «у Аракчеева», насколько мне известно, не служил.

³⁴В дальнейшем тексте эта фраза упоминается еще дважды. Слово «говорю» во всех случаях написано своеобразно: «говору», «говуру», «гувуру». Неизвестно, какой из вариантов авторский, но здесь явно есть попытка передать своеобразный выговор Лепарского

³⁵Автор имеет в виду события, связанные с заговором на Зерентуйском руднике. Там находились декабристы Сухинов, Соловьев и Мозалевский (участники восстания Черниговского полка). Суд по результатам расследования приговорил шестерых человек (включая Сухинова) к 400 ударам кнутом и последующему повешению. Лепарский, у которого были чрезвычайные полномочия на случай бунта или побега государственных преступников, а также право окончательной «сентенции» (т.е. установления приговора), отменил наказание кнутом и заменил повешение расстрелом. Сухинов, не зная о перемене, повесился до исполнения приговора; пять человек были расстреляны, 9 – наказаны плетьми.

³⁶История о бланках с царской подписью легендарна. Она, видимо, своеобразно отражает тот факт, что Лепарский не подчинялся никакой местной власти, а только центральной (Генеральному штабу и III отделению; окончательное же решение большинства вопросов производилось лично Николаем I), а в ряде случаев – как, например, указанные в предыдущем примечании бунт или побег – имел широкие полномочия по принятию самостоятельных решений.

³⁷Ковригин Николай Никифорович (1808 - ?), с 1831 г. служил в разных должностях на Нерчинских заводах (как ранее его отец, происходивший из унтер-офицерских детей), в 1832-1835 гг. занимался поиском золотых россыпей в Прибайкалье, в 1835-1837 гг. - помощник правителя дел по горной части Главного управления Нерчинских Заводов (к этому времени, скорее всего, и относится эпизод). В 1850-х годах, когда его, как упоминает далее мемуарист, посетил в Иркутске Горбаческий, Ковригин занимал, в частности, должности чиновника особых поручений по горной части при генерал-губернаторе Восточной Сибири, позже – помощника главного управляющего казенными золотыми промыслами; с 1854 г. служил уже в Семипалатинской области.(Заблоцкий Е.М. Личный состав ведомства Нерчинских заводов и горных округов Восточной Сибири и Дальнего Востока. Классные чины.)

³⁸Осип Адамович Лепарский (ум. 1876) – плац-майор, племянник коменданта. Впоследствии был комендантом Шлиссельбургской крепости.

³⁹Примечание С.Ф. Коваля: «Вернее: Первоухин Иван Иванович, как его называет не раз в письмах И. И. Горбачевский (Записки. Письма. М., 1963, с. 187 и др.).»

⁴⁰Речь идет об Ипполите Завалишине, младшем из братьев. За донос на брата Дмитрия был сослан в Оренбург, где подговорил местных молодых людей организовать тайное общество, которое сам затем выдал властям. Все осужденные по этому делу были отправлены в Читу пешим этапом, никакой инициативы Лепарского здесь не было. Впоследствии Ипполит Завалишин уже на поселении попадал в истории с доносами во вред себе, что наводит мысли о еще большем, чем у его брата, своеобразии характера на грани психического отклонения. Его отец, Иринарх Иванович Завалишин (1770-1821) губернатором Москвы никогда не был, здесь мемуарист попался на удочку завалишинского вранья. Иринарх Завалишин в 1781-1820 гг. был на армейской службе, участвовал в походах Суворова, в нескольких морских военных экспедициях (в т.ч. на Каспийском море); писал и издавал оды на торжественные случаи, а также поэмы «Сувориада», «Героида, или Дух и увенчанные подвиги Российских беспримерных героев» и др. Скончался (отправившись из своей деревни на минеральные воды), в доме своего приятеля и сослуживца П.Н. Ивашева (они с Завалишиным были женаты на двоюродных сестрах), отца декабриста Василия Ивашева.

⁴¹Муравьев-Амурский, Николай Николаевич (1809-1881). В 1847 – 1861 гг. – генерал-губернатор Восточной Сибири. Титул «графа Амурского» получил в 1858 г. за успехи в присоединении к России устья Амура и освоении этих земель. Доброжелательно относился к декабристам и их семействам – и, конечно, состоял в родстве со всеми прочими Муравьевыми, хотя и более дальнем, чем они между собой. Д.И. Завалишин активно писал статьи на тему присоединения Амура, начиная с 1858 г. – и в результате был выслан в 1863 г. в Европейскую Россию. Жил он еще долго – до 1892 г.

⁴² К братьям Бестужевым, уже на поселение (после длинной истории с получением разрешение – за это время умерла их мать, также желавшая приехать) приехали три сестры – Елена, Мария и Ольга (вернулись в Европейскую Россию в 1858 г.)

⁴³ Примечание С.Ф. Коваля: «Не совсем точно: может быть, в Петровском Заводе П. А. Бестужев и не курил, по на поселении в Селенгинске он курил и довольно часто просил родных прислать табаку. Крепких спиртных напитков действительно не употреблял, но от виноградных вин, особенно шампанского, не отказывался в праздники и при встречах с друзьями, как и было принято в обществе того времени».

⁴⁴Нужно заметить, что все «средства» Лепарского были из его жалования в должности коменданта (для сотрудников Нерчинской комендатуры, которой он руководил, предусматривалось четверное жалование). Перед назначением, чтобы рассчитаться с долгами по полку, которым он командовал, Лепарский был вынужден продать даже бывшее у него небольшое имение под Киевом.

⁴⁵Примечание С.Ф. Коваля: «Это, конечно, домысел. Причина болезни и смерти А. Г. Муравьевой в простуде, полученной от хождений между домом и казематом, а не при «возне» с детьми на дворе.

⁴⁶Нил (Николай Федорович Исакович) (1799—1874) – в 1838 по 1854 г.архиепископ Иркутский и Нерчипский; затем был архиепископом Ярославским; уже после отъезда из Сибири были изданы его труды «Тибетский буддизм» и «Путевые заметки о путешествии по Сибири». Развернул активную миссионерскую деятельность в Сибири и на Дальнем Востоке, вплоть до Камчатки и Алеутских островов. Особый интерес проявлял к бурятам; издал перевод Евангелия и богослужебных книг на монгольский язык. В Иркутске общался в том числе с семействами Трубецких и Волконских.

А.И. Штукенберг. Из «Мемуаров»

М. И. Воронин. Из неопубликованных «Мемуаров Антона Штукенберга» (Встречи с декабристами в Сибири) // Исторические записки. Т. 96. М., 1975. С. 360-367

[Антон Иванович Штукенберг был инженером путей сообщения. В 1836 г., сразу по окончании института, он был отправлен в Сибирь в составе экспедиции, работавшей над одним из вариантов построения Кругобайкальской грунтовой дороги. Его сослуживцем был Евгений Ледантю, брат Камиллы Ивашевой. В Сибири Штукенберг находился, судя по всему, до 1840 г. За это время он успел пообщаться с декабристами как в Петровском Заводе, так в окрестностях Иркутска, после их выхода на поселение. Позже он добился перевода из Сибири, в чем ему помогла супруга Артамона Муравьева, Вера. Антон Штукенберг написал обширные мемуары, до сих пор не опубликованные, за исключением нескольких фрагментов, относящихся к декабристам. Из них мы приводим здесь тот, который описывает встречи в Петровском Заводе. (По изданию: М.И. Воронин. Из неопубликованных «Мемуаров Антона Штукенберга» (Встречи с декабристами в Сибири) // Исторические записки. Т. 96. М., 1975. С. 360-367.) Комментарии по сравнению с этим изданием значительно расширены.]

[Иван Сергеевич] Персин⁴⁷, как пограничный врач, был обязан объезжать казацкие посты или караулы, расположенные по границе, и в одну из таких поездок в 1837 году пригласил меня с собою, что дало мне случай побывать, как описано в моих сибирских очерках, на некоторых из этих постов, и, главное, в Кударинской крепости, где он меня оставил и потом снова со мною съехался, чтобы вместе побывать на знаменитом тогда Петровском заводе, на котором содержались государственные преступники 14 декабря 1825 года, или, как их величали, декабристы. Предложение принято и исполнено, так как и по службе мне нужно было здесь собрать сведения: могут ли выделать чугунные трубы для Кяхтинских водопроводов. На заводе мы остановились у лекаря. Не помню как его фамилия, только знаю, что он из поповичей, сыпавший кстати и некстати латынью⁴⁸. Вскоре я познакомился с начальником завода, горным капитаном Александром Ильичем Арсеньевым и комендантом Лепарским. Осмотрев выставку чугуна и выделку железа и наслушавшись досыта стука ужасных молотов, раздававшегося как мерный подземный гул из кузницы Вулкана и преследовавшего нас всюду, я пожелал познакомиться и с декабристами. Персии был у них давно вхож и пользовался полной доверенностью.

Сперва показали мне с высоты горы, смежной с заводом, на четырехугольную желтую казарму с большим замкнутым ею двором, расположенную у подошвы этой горы, где содержались или просто жили несчастные узники. Видно было, как некоторые из них расхаживали по двору, радуясь тем, что у них хоть не отняли воздух; но потом я встречал-многих и по улицам: их пускали прогуливаться, но всегда с конвоем, состоявшим из двух или трех солдат, которые шли сзади поодаль. Женатым, у которых жены поселились на заводе, было дозволено проводить дома и по нескольку дней, но неразлучно с провожатыми, которые их преследовали как тень, оставаясь в доме же и за ними зорко сторожили, впрочем совершенно напрасно; они сами присматривали друг за другом, зная, что побег одного сделал бы положение других в сто раз хуже. Так было задумывал бежать на Амур Ивашев, но его остановили, как мне известно, его товарищи. Прежде всего познакомил меня Персин с Юшневским, бывшим генерал-интендантом Южной армии, женатым на племяннице нашего инженера К. Я. Рейхеля⁴⁹. У Юшневского сходились все: Трубецкой, Волконский, Бестужевы Николай и Михаил, Якубович, Вадковский, Барятинский и другие. Разумеется, общество их было для меня чрезвычайно любопытно, и я не проронил ни одного слова из их разговора. Это были все люди, принадлежащие истории, это были люди, составлявшие некогда блеск и цвет петербургского лучшего общества и знати — не этой вялой, раболепной знати, но свободной, самостоятельной, пошедшей смело за свои, хотя перехоленые идеи в Сибирь и не потерявшей бодрости духа и гордость свою, хотя имена их были опозорены, смешаны с грязью, а шпаги изломаны руками палача. Вина их в том, что идея их явилась преждевременно, по не тем ли Петр I сделался Великим? Они оправдывают исторический вывод, что Россия развивается не постепенно, а скачками: Петр I — скачок, потом застой, Екатерина II — скачок, потом застой, Александр I — скачок, потом застой, Александр II —скачок и великий! (30 марта 1861 года). В России новых идей вообще не любят и только царям подобает их провозглашать, а другим за это стягивают шею или срывают голову. Взгляните в историю: с кого началось приписываемое Петру преобразование России? Вы удивитесь, если я скажу, что с Дмитрия самозванца. Он первый привлек чужеземный элемент ... ввел регулярное войско ...

Политических мнений декабристов я не разделял, и как ни был молод, а хорошо понимал, что в их предприятии несвоевременном и, главное, преувеличенном, было более донкихотства, нежели обдуманности, но донкихотства, кончившегося тем, что они завоевали себе зАмки (а пожалуй и замкИ) покрепче волшебных и были суждены первые испытать их крепость. Теперь непостижимо, как могли они не понять, что такого рода предприятия без участия народа или кого-нибудь из пользующихся особой популярностью — пустая химера, а мог ли участвовать народ в том, чего он не понимал?..

Впрочем о политических своих мнениях господа действователи неудавшегося переворота мало со мной говорили, считая меня слишком молодым и, вероятно, несколько опасаясь; зато очень много рассказывали случаев из своего заключения и прежней жизни в большом свете. Постараюсь кое-что передать.

Прежде всего их посадили в крепости Петропавловскую и Шлиссельбургскую, где некоторые сидели до 10 лет, между прочим Поджио. Николай Александрович Бестужев сидел в Шлиссельбурге. Потом большинство отправили в Нерчинские рудники, где они провели тяжких полтора года⁵⁰. Начальником Нерчинских заводов был тогда Бурнашев, обходившийся с ними немилосердно и грубым обращением оскорблявший их на каждом шагу, например, вечером, когда они возвращались в казарму, им не давали даже свечей. Положение их улучшилось, когда жены некоторых, пожертвовав петербургским спокойствием и титулами, решились разделить участь своих мужей и усладить их положение. Эти достойные женщины были: Марья Николаевна Волконская, Екатерина Ивановна Трубецкая, Марья Казимировна Юшневская (урожденная Рейхель) и даже одна приехала сюда невестой⁵¹. Это была сестра нашего офицера Ледантю. Живя гувернанткой у родителей Ивашова, симбирского помещика, в богатом барском доме, она понравилась старшему сыну — молодому кавалергарду, но отец Ивашова ни за что не позволил ему на ней жениться, пока, наконец, грянул над ними декабрьский гром 1825 года и сын, хоть очень слегка замешанный в заговоре, был также сослан. Тогда бедная девушка, вполне выказала свою прекрасную душу, оставшись верною сердцу. Она письмом просила дозволения государя ехать к своему жениху, получив заранее согласие родителей, на что царь ответил, что не имеет права ее удерживать. Они обвенчались в Нерчинском заводе, и при венчании жених был в кандалах.⁵². Часто толкуют о брачных узах; на теперешний раз это была не метафора и бряк цепей сопровождал их свободный обет. Не правда ли, из этого можно составить целый роман? Я видел их через три года, при выезде на поселение; у них было двое детей, она кормила маленького и очень похудела⁵³.

Как я уже сказал, жены, прибыв на место заключения, много содействовали улучшению положения вообще всех заключенных: таково влияние женщин — оно благотворно как теплота, конечно, женщин добродушных. Они энергически восстали против худого обращения, разными путями стали сообщать об этом в Петербург, где между самыми приближенными лицами к императору были близкие родственники сосланных: Волконский, Чернышев (зять Вадковского) и проч., и проч. И хотя им было от Николая строжайше запрещено даже говорить о своих злополучных родственниках, по все же они могли говорить другим, имевшим влияние, как Бенкендорф (кажется и ему были родственники)⁵⁴ и прочим. Бурнашев был сменен и назначен другой, кажется Татаринов⁵⁵ — человек мягкий, сострадательный и не считавший обязанностью, в угоду правительству, тиранить безответных, отданных ему на жертву людей. Потом устроили для них на Петровском заводе, как я уже сказал, особую казарму, а для работы какую-то мельницу, куда их ежедневно водили на работу на несколько часов; но это было более для виду, нежели для дела. Заключение оставило резкие следы на гордых благородных лицах участников знаменитого заговора, и только задушевный разговор увлекал их и на время смягчал морщины.

Они рассказывали, что когда сидели в Петербургской крепости, то придумали разговорный язык посредством стука в оконные решетки их темниц, и, объясняясь числом ударов, довели это до такого совершенства, что свободно обо всем передавали друг другу мысли, и это им много помогало согласно отвечать при допросах; даже нередко переданные этим путем острота или каламбур вдруг возбуждали дружный общий смех во всех казематах, отделенных толстыми стенами, так что это приводило в изумление стоявших внизу около стен часовых. Тут рассказал мне Н. А. Бестужев, что он читал после того о подобной же выдумке заключенных в одной тюрьме во Франции: «les beaux esprits se rencontrent»(*10). Тяжелее всего было заключение в Шлиссельбурге: перед, глазами только небо да обширное озеро с вечным прибоем волн. В 1857 г. я был к этой знаменитой крепости и смотрел на этот самый вид с верха стен и вспоминал, что мне рассказывали. Об этом, впрочем, скажу потом. Более всего я сошелся с Николаем Александровичем Бестужевым и Якубовичем или вернее они более всего рассказывали — Якубович про Кавказ, а Бестужев — про Петербург. Странно и крайне занимательно было слушать этих людей, вырванных из общества, но еще столь полных жизни. Недавно (в 1860 году) вышли в свет мемуары Бестужева: Записки старого моряка⁵⁶, и я с наслаждением их перечитывал и думал, что если бы он сделался писателем во-время, то далеко превзошел бы своего братца — Марлинского — натянутого фразера, которому я, впрочем, в юности так любил подражать.

Николай Александрович имел, можно сказать, золотые руки и гениальную голову. Не было ремесла или искусства, которого бы он не знал и не изучил почти в совершенстве и, главное, не по одной теории, по и на деле. Начать со смешного — оп превосходно шил башмаки, делал серьги, кольца и прочее, как лучший ювелир, делал ружья и придумал даже свое пистонное с ударом, на манер детских ружей, имеющих винтовую пружину на продолжении ствола, с затравкой, ввинченной в казенник А., так что снаружи никакого замка не видно и ружье било в полтора раза далее, так как воспламенение и удар пороху и всего взрыва происходил прямо по направлению дула, а не сбоку⁵⁷. Он также превосходно рисовал миниатюрные портреты, которые нельзя было отличить от работы знаменитого Usavé⁵⁸.

Все эти разнообразные произведении его таланта я видел сам и удивлялся им вдвойне. Все это делалось в каземате казармы Петровского завода кое-какими инструментами у окна с железной решеткой, и я думал, что бы мог сделать этот человек на свободе! Всем приезжавшим к ним дарились железные кольца из оков, оправленных золотом. Гениальный Николай Александрович рассказал мне для шутки, что в Петербурге сестра его, большая модница, выписала из Варшавы башмаки, считавшиеся тогда лучшими, и один дорогой попортился. Николай Александрович взялся сделать новый; все смеялись его самохвальству, но когда он принес готовый башмак и его сличили вместе с другим, то никто не мог отличить, который подделан Бестужевым. Но кроме всего этого, будучи 25 лет, он был сделан историографом Русского флота, что, верно, произошло недаром⁵⁹.

Очень любопытная история, как после 14 декабря 1825 года захватили Н. А. Бестужева, помешав ему улизнуть за границу. Передам по его рассказу⁶⁰.

«Как только несчастный день прошел, столь для нас неудачно, я тот час же удалился в Кронштадт, где служил и имел свое жилище,— говорил мне Николай Александрович.— Дело было окончательно проиграно и оставалось одно — спасаться. Я задумал бежать за границу и для того отправиться сперва в Ревель, а оттуда на купеческом корабле в Любек и т. д. Сообразив, что скоро будет известно мое участие в заговоре и что меня здесь (в Кронштадте) все знали, я задумал преобразиться и нарядился кем бы вы думали? — старухой, мастерски накрасив морщины — и приняв новый, хотя вместе и старый вид, я отправился в контору за получением паспорта, которые раздавал хорошо меня знавший чиновник. Но он был в больших хлопотах и, но узнав меня, выдал мне паспорт. Получив таким образом отпускную, с сильным затаенным волнением в душе и биением сердца я спешил к пристани, чтобы переправиться в лодке на корабль и таким образом оторваться от родной земли, за которую должен был погибнуть. Но тут в ожидании, когда лодка наполнится должным числом седоков, я совершенно забыл новую роль и принял свое настоящее лицо. На беду мою в эту же лодку попала одна женщина — жена служившего у меня матроса, которому я еще в добавок покровительствовал. Узнав меня, она вдруг всплеснув руками и воскликнула: «Батюшка ты наш, Николай Александрович, тебя ли это я вижу? Что с тобой родимый»? Я был ужасно напуган ее возгласом и не знал что делать; а в это время узки было дано знать о моем побеге и приказе схватить меня, где найдут, и доставить в Петербург. Поэтому сыщики бродили тут по пристани и, заслышав мое имя, поспешили ко мне. В одну минуту я был выведен из лодки и окружен и, кроме досады на неудачу, был страшно смущен своим новым одеянием.

— Куда же вы поведете меня теперь? — было моим первым вопросом.

— Прямо в Зимний дворец к государю,— отвечали мне. (Бедный Бестужев! Один раз в жизни может быть он был бабой — и тут попался!).

Насилу-то я умолил,— продолжал Николай Александрович Бестужев,— чтобы меня завели домой и дозволили переодеться в настоящее платье. На это согласились и меня уже в капитан-лейтенантском мундире, но с связанными руками в тот же день к вечеру представили пред лицо грозного царя.

— И ты в комплекте? - накричал он мне.

— Да,— ответил я.

— Ну, рассказывай, как у нас было? - продолжал император.

— Прежде чем буду рассказывать, прикажите, Ваше величество, меня накормить, я два дня не ел. Меня отвели в другую комнату и мигом явился поднос с разными вкусными закусками, и два генерала прислуживали, не давая мне самому встать разрезали и клали мне в рот куски, опасаясь вооружить меня вилкой и ножом, тем более, что руки мои были связаны. Когда я насытился, то снова привели меня пред царевы грозны очи.

— Ну, теперь говори!

— Прежде чем говорить, прикажите развязать мне руки, ведь я не в полиции, смело сказал я. Руки развязали, и разговор начался и долго продолжался».

Одно в этом событии мне сомнительно. В декабре море в Кронштадте обыкновенно бывает покрыто льдом. Было ли в 1825 году исключение или случай этот произошел позже - не помню, а только передаю рассказ, как его слышал Лицо у Николая Александровича было чрезвычайно выразительное, особенно профиль, — что он хорошо знал, и потому свой портрет сделал так, как он срисовывает себя в зеркало, в котором виднелся в профиль, в рисовался в ¾ оборота. Он имел отчасти орлиный нос, высокий лоб, тонкие губы, выдающийся подбородок и чрезвычайно подвижные черты лица, придававшие ему особенную занимательность и вполне выражавшие его многосторонние способности, которыми он умел усладить свое заключение и сохранить себя морально и физически.

На поселении он жил с братом Михаилом в Посольске у Байкала, где я у них бывал. Позднее его перевели в Селенгинск, где он и скончался за два месяца до прощения, т. е. 15 лет после того, как я его знал.⁶¹

Вот опять сюжет для трагедии! И пока на Руси такие люди будут изнывать в темной неизвестности, окруженные или крепостными стенами или пустынею, а бездарные — всем двигать — нейти ей — родимой вперед, а только сидеть сиднем, как Илье Муромцу, в ожидании — что бог даст ноги.

Якубович был совсем другая личность. Хоть не такой людоед, каким его выставляли, как в современном описании бунта по донесению Следственной комиссии, так и в недавно вышедшем (1860) сочинении барона Корфа ⁶²; но все же, можно сказать, он был страшен на вид, хотя имел не совсем черствую душу. Ростом высокий, худощавый, бодрый мужчина с большим открытым лицом, загорелым и огрубленным как у цыгана, с большими совершенно на выкат глазами, налитыми кровью, с подбородком необыкновенно выдающимся вперед и раздвоенным, как рукоятка у черкесского ятагана, которым он так хорошо владел на Кавказе, говорил он увлекательно и в один час мог заставить рассмеяться и расплакаться. Каламбуры и остроты сыпались у него изо рта, как батальонный огонь. Служил он прежде уланским ротмистром и был сослан на Кавказ за дуэль, там своей отчаянной храбростью скоро сделался он известным и даже любимцем Ермолова, который держал его при себе и называл: моя собственность. Не черкесов он навел такой ужас, что они в горах пугали им детей, говоря «Якуб идет». На Кавказе он имел еще дуэль с знаменитым Грибоедовым, которая так похожа на известный рассказ Пушкина «Выстрел», что не знаю, что было чему основанием и боюсь, не выдумал ли Якубович⁶³. Подобная же история есть на немецком языке: «Der Schuss». Только вот рассказ самого Якубовича:

«Мы с Грибоедовым жестоко поссорились — и я вызвал его на дуэль, которая и состоялась. Но когда Грибоедов стрелял первый, дал промах, я отложил свой выстрел, сказав, что приду за ним в другое время, когда узнаю, что он будет более дорожить жизнью, нежели теперь. Мы расстались. Я ждал с год, следя за Грибоедовым издали, и, наконец, узнал, что он женился и наслаждался полным счастьем. Теперь, думал я, настала моя очередь послать противнику свой выстрел, который должен быть роковым, так как все знали, что я не даю промаху. Боясь, что меня по примут, если назовусь настоящим именем, я оделся черкесом и назвал себя каким-то князем из кунаков Грибоедова. Явившись к нему в дом, велел о себе доложить, зная, что в это время он был дома и занимается в своем кабинете один. Велено меня просить. Я пошел в кабинет и первым моим делом было замкнуть за собой на ключ дверь и ключ спрятать в карман. Хозяин был чрезвычайно изумлен, но все понял, когда я обратился к нему лицом и он пристально взглянул мне в глаза, и когда я ему сказал, что пришел за своим выстрелом. Делать было нечего, мы стали по концам комнаты — и я начал медленно наводить свой пистолет, желая этим помучить и подразнить своего противника, так что он пришел в сильное волнение и просил скорее покончить. Но вдруг я понизил пистолет, раздался выстрел, Грибоедов вскрикнул и когда рассеялся дым, я увидел, что попал куда хотел: я раздробил ему два больших пальца на правой руке, зная, что он страстно любил играть на фортепиано и лишение этого, будет для него ужасно. Вот Вам на память! — вскрикнул я, отмыкая дверь и выходя из дому. На выстрел и крик сбежались жена и люди; но я свободно вышел, пользуясь общим смущением, своим костюмом и блестевшими за поясом кинжалом и пистолетами».

Якубович уверял меня, что когда потом Грибоедова убили в Тегеране, то изувеченное тело его только и узнали по двум отшибленным им, Якубовичем, пальцам. Правда или нет, не могу заверить.

На лбу Якубовича был глубокий шрам после раны, полученной на Кавказе. Эта рапа была отчасти виновата, что он попал в заговор. На Кавказ он был удален с тем, чтобы его не производить в чины и не увольнять в отпуск, но после этой раны он получил за отличие крест Св. Владимира с бантом и дозволение ехать лечиться в Петербург (что, наоборот, делают раненые в Петербурге, приезжая лечиться на Кавказ). Возвратись в столицу, он нашел в молодежи новое настроение, и даже тайное общество и попал в заговор⁶⁴.

Он мне рассказывал про свою двуличную роль в самый день 14 декабря, когда император поманил его на площади и, считая в числе преданных, велел состоять при себе. Государь беспрестанно посылал Якубовича к толпе бунтовщиков, чтобы их уговаривать. Якубович носился по воле царя, но не для воли его, на своем коне в фуражке, по праву раненого и с черной повязкой через лоб, но вместо исполнения приказания, наоборот, уговаривал и подстрекал бунтовщиков не сдаваться: «Смелее ребята»,— кричал он им вполголоса. Вот это-то именно и было причиной того озлобления и омерзения к Якубовичу, которое почувствовал государь, когда узнал о фальшивости своего случайного ординарца.

Якубович воспитывался в Московском университете и очень бойко и мило писал, а еще лучше рисовал акварелью — более всего черкесов и из кавказского быта ⁶⁵.

От раны у него часто болела голова, тогда он страшно тосковал и никто не смел к нему подступиться. «Теперь не троньте меня,— говорил он,— я герцог Тосканский». Каламбуры сыпались у него, как я уже сказал; впрочем часто видясь с ним, можно было встретить между ними много старых знакомых. Потом поговорю о моем знакомстве с ним в 1839 году, когда Якубович был поселен поблизости Иркутска.

ПРИМЕЧАНИЯ

[Примечания Ек.Ю. Лебедевой]

⁴⁷Персин Иван Сергеевич (1804 – после 1869), врач, надворный советник, предприниматель, золотопромышленник. Приехал в Иркутск на государственную службу в 1835 г. Служил в Кяхте в пограничном правлении, пограничным врачом с 1836 по 1841. Позже жил в Иркутске.

⁴⁸Дмитрий Захарович Ильинский – официально назначенный врач при каземате. Был довольно молод и в медицине неопытен.

⁴⁹«…Юшневским, бывшим генерал-интендантом Южной армии, женатым на племяннице нашего инженера К. Я. Рейхеля…» «Неточность автора. Мария Казимировна Юшневская была урожденная Круликовская, а фамилию Рейхель носила по мужу ее дочь от первого брака Софья Алексеевна.» (прим. публикатора). Здесь имеется в виду Казимир Яковлевич Рейхель (1797 – 1870), инженер путей сообщения, мостостроитель, управляющей первой в России мостовой организации, генерал-майор-инженер, родной брат Кристиана Яковлевича Рейхеля, мужа Софьи Алексеевны

⁵⁰ Собственно в рудники была отправлена, как известно, только первая партия отправленных на каторгу, 8 человек, которых позже соединили с теми, кого сразу направляли в Читу. На руднике они находились немногим меньше года.

⁵¹Штукенберг называет не всех приехавших жен (всего их было 11).Он не упоминает многих из тех, кто уехал на поселение раньше его приезда в Сибирь, из них он знает только об Ивашевых, поскольку служил вместе с братом Камиллы. Также он не упоминает вторую «приехашую невестой», Полину Гебль.

⁵²Свадьба Ивашевых состоялась в Петровском заводе, когда кандалы с заключенных уже сняли. А вот свадьба Анненковых в Чите как раз была еще до снятия кандалов. По-видимому, Штукенберг смешивает эти две истории.

⁵³Ивашевы отправились на поселение по указу, вышедшему в конце 1835 г. К моменту, когда их видел Штукнеберг, у них были дочь Мария (родилась в 1835 г.) и сын Петр (родился в 1837 г.), позже родилась дочь Вера.

⁵⁴«самыми приближенными лицами к императору были близкие родственники сосланных: Волконский, Чернышев (зять Вадковского)»

В случае с Волконскими явно имеется в виду Петр Михайлович Волконский, муж сестры С.Г. Волконского, при Николае I. – Министр императорского двора и уделов.

Член Следственного комитета, позже военный министр А.И. Чернышев с графской ветвью Чернышевых (откуда в Сибирь отправились Захар Григорьевич и его родная сестра Александра, супруга Никиты Муравьева) состоял в очень дальнем родстве, происходя из не–графской ветви того же рода. Графом он стать, похоже, очень хотел (мечта его исполнилась, Николай I дал ему титул как раз за проведение следствия). Молва при этом упорно твердила, что он был также не против унаследовать обширные владения графа Григория Ивановича Чернышева, объявленные майоратом (то есть они все должны были перейти одному наследнику), и поэтому так усердствовал в осуждении Захара Чернышева, единственного сына графа. Однако, правдив этот слух или нет, право майората было передана мужу одной из сестер Захара, Кругликову (так появилась фамилия Чернышевы–Кругликовы), а с новоявленным графом эта ветвь Чернышевых упорно не желала общаться и даже пустила слух, что он – потомок кого–то из их крепостных.

Что касается Ф.Ф. Вадковского, то его мать, урожденная Чернышева, была родной сестрой графа Григория Ивановича и, соответственно, теткой Захара Чернышева и Александрины Муравьевой.

«все же они могли говорить другим, имевшим влияние, как Бенкендорф (кажется и ему были родственники)»

К А.Х. Бенкендорфу с прошениями обращались в силу его должности… и, в общем и целом, человекообразного на общем фоне российского чиновничества, облика.

Что же до родства, то оно появилось только в 1838 году, когда его дочь Маргарита стала супругой Григория Петровича Волконского, сына упомянутого выше Петра Михайловича.

⁵⁵Татаринов Степан Петрович (1782 - 1847) генерал-майор Корпуса горных инженеров (1840). В 1800 окончил Горное училище в Санкт-Петербурге, затем обучался за границей. С 1829 - начальник Нерчинских сереброплавильных заводов. Позже был томским губернатором. Внес большой вклад в развитие технологии выплавки и обработки металлов на алтайских заводах.

⁵⁶«les beaux esprits se rencontrent» – «великие умы сходятся»;французская поговорка, неоднократно цитируемая Вольтером.

В Петропавловской крепости, где стены во многих местах были куда менее капитальными, чем в Шлиссельбурге, а нередко это были временные деревянные перегородки, заключенные переговаривались вполне голосом, используя разные уловки – например, вели разговор по–французски, при этом пели фразы на определенные мелодии (запрета петь французкие арии не было!). А вот в Шлиссельбурге, где такие разговоры практически невозможны, и распространилось сообщение путем перестукивания. «Азбуку» эту придумал Михаил Бестужев и первым сумел передать своему брату Николаю, сидевшему в соседней камере.

⁵⁷Книга «Рассказы и повести старого моряка Н. Бестужева» была издана в 1860 г. Материал для издания собрали его сестры, здесь были как уже печатавшиеся, так и не публиковавшиеся до этого тексты.

⁵⁸Жан–Батист Изабе (1767–1855) – французский художник–портретист. Работал при дворе Наполеона I, затем Бурбонов, писал многих участников и гостей Венского конгресса… Известно немало портретов русской аристократии и представителей царской фамилии его работы. В частности, потрет С.Г. Волконского http://www.historiegg.ucoz.ru/_fr/0/8380069.jpg И его сестры Софьи (супруги упомянутого выше П.М. Волконского): http://www.rulex.ru/rpg/portraits/21/21655.htm

⁵⁹Историю русского флота Николай Бестужев писал, начиная с 1822 года, когда ему был уже 31 год.

⁶⁰«Существует много версий ареста Н. А. Бестужева (Подробнее см. примечан я к книге «Воспоминания Бестужевых». М.— Л., 1951, стр. 716— 717). Автор приводит одну из них, менее распространенную». (прим. публикатора) …и, есть подозрение, сильно дополненную фантазией рассказчика. Верно в ней то, что Николай Бестужев предпринимал попытку бежать за границу через Кронштадт, изменив внешность, но был арестован.

⁶¹Ошибка на 1 год (даже не знаю, делает ли она эту историю менее... трагической?). Николай Бестужев умер в мае 1855 г., на год с небольшим раньше амнистии, объявленной при коронации Александа II, 26 августа 1856 года.

⁶²По-видимому, имеется в виду очередное переиздание книги Модеста Корфа «Восшествие на престол императора Николая I-го», вышедшее в 1857 г., сочинения 1) весьма верноподданного 2) практически первого в российской печати, затрагивавшего тему 14 декабря.

⁶³Дуэль с Грибоедовым Якубович не выдумал, однако в данном случае он действительно близко к тексту пересказывает пушкинский «Выстрел», приспосабливая его к совершенно иной в исходнике ситуации. В действительности Якубович и Грибоедов были секундантами на дуэли Завадовского и Шереметьева, по условиям дуэль была четверной, то есть после противников должны были стреляться их секунданты. Поскольку Шеремерьев получил смертельную рану, а Якубович был выслан за это на Кавказ, вторая часть дуэли (к счастью, без убитых) состоялась не сразу. Остальное следует отнести к богатой фантазии и хорошей начитанности Якубовича.

⁶⁴Именно «в заговор», но не в тайное общество, здесь автор точен.

⁶⁵Осенью 1825 г. в «Северной пчеле» были опубликованы 2 очерка о кавказских горцах, автором которых считается Якубович. Сохранились и его рисунки – как на кавказские темы, так и шуточные рисунки в письмах, выполненные уже в Сибири.

------------

Мы в Фейсбуке

Мы во Вконтакте

Мы в Телеграмме

ugluka@mail.ru