В. Тимощук. Станислав Романович Лепарский, биографический очерка//"Русская Старина", 1892, № 1, с 143-177

Станислав Романович Лепарский

комендант Нерчинских рудников и Читинского острога

1759—1838 гг.

Биографический очерк.

Имя Станислава Романовича Лепарского, бывшего в течение двенадцати лет комендантом Нерчинских рудников и вместе с тем самым близким К декабристам лицом во время их ссылки в восточную Сибирь, мало известно в России, несмотря на то, что оно тесно связано с историею русской общественной жизни 1825—1840-х годов. Заняв должность коменданта в Нерчинске, заключавшуюся в том, чтобы иметь главный надзор за лицами, сосланными в этот край за участие их в событии 14-го декабря 1825 г., Лепарский, как человек безупречной честности и притом несомненно доброй души, представлявшей совершенную противоположность с его непривлекательною, угрюмою и даже суровою наружностью, был поставлен в самое затруднительное положение: ему приходилось постоянно согласовать долг службы, возложенный на него государем лично, с чувствами гуманного человека, приходилось вести постоянную борьбу между строгими предписаниями, коими он был снабжен в Петербурге, и внушениями своего доброго сердца, и надобно отдать ему полную справедливость — он вышел из этой борьбы победителем, снискав уважение и искреннее расположение узников, вверенных его попечению, которые сохранили о нем самые светлые воспоминания, как свидетельствуют собственноручные их письма к племяннику коменданта, Осипу Адамовичу Лепарскому, бывшему плац-майором Читинского острога; то же самое подтверждают и многочисленные воспоминания и записки декабристов и их жен, появлявшиеся на страницах наших повременных изданий; все эти лица, как увидим — за исключением одного только Дмитрия Иринарховача Завалишина, рассказывая о пребывании своем в Сибири, помянули добрым словом своего старого коменданта и все они подтверждают единогласно, что их жизнь в остроге была сносна и возможна только благодаря его человечному к ним отношению, тогда как, при иных обстоятельствах, она сделалась бы совершенно невыносимою. Несмотря на свою ворчливость и педантичную строгость и требовательность, С.Р. Лепарский никогда не отказывался удовлетворить, в пределах возможного, справедливые требования узников, доставлял им разные удобства и льготы, заботился об их материальном благосостоянии и, входя в их положение, терпеливо переносил все нападки с их стороны и укоры, коими они осыпали его вначале.

С. Лепарский. Портрет работы Н. Бестужева

Поляк по происхождению, Станислав Романович родился в прошлом столетии, в 1754 г., в нынешней Могилевской губернии, воспитывался в полоцкой иезуитской школе, и для своего времени был человек весьма образованный: знал латинский язык, свободно и правильно писал и объяснялся по-французски и по-немецки и читал даже классических писателей на этих языках [Зап. Бар. Розена, стр. 215]. Служебное поприще свое Лепарский начал в 1775 поступив рядовым, по вольному найму, в Каргопольский карабинерный полк; 22-го сентября 1779 г. он был произведен из вахмистров в первый офицерский чин; во время конфедератской войны был уже майором и с успехом исполнил возложенное на него поручение—отвести в Сибирь партию польских конфедератов, чем приобрел известность в армии. Большая часть его служебной карьеры протекла в Северском конно-егерском полку, с которым Лепарский участвовал во всех походах 1806—1810 гг.; в 1808 г., в чине подполковника, он был назначен комендантом в Яссы, где находилась в то время главная квартира действующей армии, а в 1810 г. получил командование конно-егерским Северским полком и исполнял эту обязанность вплоть до производства в генералы 19 марта 1826 г., и до назначения своего комендантом Нерчинских рудников.

Во время долголетнего командования полком, Лепарский приобрел славу человека безупречно честного и обладавшего замечательным умением ладить с подчиненными; „когда в полках гвардии случались неприятности между офицерами, вследствие коих приходилось перевести их в другие полки, армейские, то так называемых беспокойных перемещали обыкновенно в полк Лепарского, который умел обходится со всеми, умел жить не наживая себе личных врагов и даже на печати своей вырезал ёлку с надписью: «не переменяется"[Зап. Бар. Розена]. Во время командования их полком, ни один рядовой его полка не был оштрафован иди наказан по суду, ни один офицер не подвергся взысканию или неприятностям по службе" [Русская старина, 1880]. Все эти факты характеризуются, без сомнения, полкового командира Северского полка с самой лучшей стороны; „строгий и малосообщительный со своими подчиненными, даже несколько придирчивый и ворчун в требованиях служебного дела, крайне ревнивый н взыскательный к обязанностям чести офицеров, Станислав Романович, при упорном, непоколебимом исполнении своего дела, мог в то же время служить образцом кротости, доброты и человеколюбия".

Шефом Севрского полка, во время командования им Лепарским, был великий князь Николай Павлович; интересуясь не только фронтовою службою, но и малейшими подробностям внутреннего быта своего полка, который великий князь желал довести до возможной степени совершенства, он нередко удостаивал полкового командира собственноручными письмами, весьма интересными как для характеристики заботливости Николая Павловича и строгой требовательности его в деле военной службы, так и его личных отношений к командиру Северского полка, к которому вел. князь питал высокое уважение за его честность и педантичное исполнение служебных обязанностей; эти письма сохранились в бумагах покойного Лепарского в оригиналах вместе с двумя-тремя письмами к нему же великого князя Михаила Павловича и графа В. Ф. Адлерберга, адъютанта Николая Павловича, и свидетельствуют о превосходном состоянии Северского полка, заслужившего, во время командования им Лепарским, одобрения такого строгого судьи в военном деле, каким был великий князь Михаил Павлович, о чем его августейший брат с особенным удовольствием сообщил, в одном из своих писем, Станиславу Романовичу.

Во время своей поездки на юг России в 1816 г., для инспектирования войск, великий князь Николай Павлович, находясь близ места расположения Северского полка, пожелал воспользоваться этим случаем, чтобы осмотреть полк лично.

„Станислав Романович,—писал великий князь по этому случаю из Киева, 30 мая 1816 года,—проезжая столь близко от квартир нашего полка, прискорбно было бы мне его не видать; итак, с позволения Е. И. В. и фельдмаршала, буду я к вам, если мне возможно будет, 5-го числа. Я желаю видеть сей полк в настоящем его виде и до последней мелочи, сначала в месте, где удобнее вы найдете — я бы желал в Крылове, потому что мне далеко нельзя отдаляться от Полтавы — потом 1-й дивизион обстоятельно, и как пеше по конному, так и по манежному. Я не считаю нужным о том уведомлять дивизионного и бригадного командиров; впрочем делайте, как вам долг повелевает. Николай". Оставшись вполне доволен произведенным смотром, найдя в полку все в должном порядке, великий князь, по возвращении в Москву, был озабочен некоторыми хозяйственными распоряжениями по полку, о которых он уведомил Лепарского письмом от 18-го июля, следующего содержания:

Москва, 18 июля 1816 г.

„Станислав Романович, я получил здесь письмо ваше и вот вам ответ мой:

1) Серебряные трубы с кистями в скором времени будут вам доставлены.

2) Закревский и также государь изволил мне сказать, что все формы для конно-егерских полков утверждены; итак касательно сего поступайте по точно присылаемой вам форме.

3) Касательно лошадей офицеры могут рубить хвосты и не рубить, как хотят; от государя и то и другое позволено.

4) Как вы переходите в Курскую губернию, то манеж вам делается ненужным; старайтесь его продать; ежели же нельзя, то Бог с ним, другой постараемся построить.

5) Люди ваши прибыли и поступили в науку. 6) Лекарь отменно хороший, от Виллие скоро будет к вам прислан.

7) 8,000 будут вам доплачены, но более денег нет и никаким образом достать нельзя.

8) Кантонистов не отдавайте, а будут записаны в полк Закревским.

9) Вот 2,500 руб, от тульского купечества, которые вы раздавайте выходящим нижним чинам, смотря по их поведению; унтер-офицерам по 70 руб., рядовым по 50 р. единовременно.

10) Вот форменная дощечка для крестов и медалей.

11) Вы получите английское сукно в будущий срок.

Старайтесь, чтобы на марше ни историй, ни жалоб не было, и чтобы вы и вами довольны были.

Кланяйтесь всем нашим и не забывайте своего товарища. Николай"[На письме помета «получено 26-го июля»]

Подобным же мелким распоряжениям по полку посвящены и следующие два письма великого князя, из коих видны, между прочим, его заботы о подготовке для полка хороших ветеринаров, берейторов и о закупке для полка хороших лошадей.

„Письмо ваше, Станислав Романович, получил я в Воронеже -, пишет великий князь из Орла, 24-го июля 1816 г.- и благодарю за успешную покупку лошадей, равно и за капельмейстера; боюсь только, чтобы арзамасцы не рассердились на меня за это. Я совершенно согласен на все то, что мне писали вы; только не забудъте прислать берейторского и ветеринарного учеников в Петербург.

Я обо всем писал к Петру Петровичу и к Закревскому; впрочем, государь уже все то знает чрез мои письма.

Прошу вас продолжать уведомлять меня обо всем происходящем в полку и кланятся всем нашим. Я получил приказ о переводе к нам поручика кн. Шелешпанскаго; как прибудет в полк, равно и Хлопов, то напишите каковы будут.

Прощайте, будьте уверены в истинном моем уважении.

Николай".

[ Помета: «Получено 4-го августа»]

12-го сентября того-же 1816 года, великий князь сообщил Лепарскому о приобретении для полка лошадей:

Станислав Романович,— читаем мы,— честь имею вам объявить, что ремонтеры лейб-гвардии Гусарского полка приведут к вам 16 или 18 лошадей, мною выбранных для полка, опись коим получится от Михаила Павловича. Есть гнедые, есть и вороные — добрые лошади. Оставьте мой эскадрон гнедым, как прежде, но предлагаю вам перевести рыжий — пятый ко мне в первый дивизион; тогда старайтесь сделать третий и четвертый серыми, а третий дивизион весь на темных. Трубачей посадите на пегих лошадей, Регентенко учится теперь у Левашева; а когда будет знать новое учреждение и посадку, будетк вам возвращен братом. Молодые все учатся и, надеюсь, черезъ год сделать их годными к службе. Лекаря вам дали прекраснаго.

Я завтра еду в чужие края и не буду назад по апрель месяц; продолжайте присылать сюда рапорты попрежнему.

Николай

[Помета-"Получено 12 октября" ]

Следующее письмо великого князя адресовано Лепарскому уже из-за-границы, из Гласкова; несмотря на новые впечатления, на недостаток времени, занятого постоянными переездами, Николай Павлович продолжал из своего далека живо интересоваться полковыми делами и по-прежнему не оставлял полкового командира без своих распоряжений, вновь подтверждая ему, между прочим, высказанное им уже однажды желание, чтобы переход полка в Курскую губернию и расположение его на новых квартирах совершились благополучно и в должном порядке.

„Станислав Романович,—пишет Николай Павлович по этому поводу из Гласкова 14-го (26-го) декабря 1816 г.,—мне сообщен маршрут наш, по которому вы выступаете 2-го февраля; надеюсь что будет все благополучно и что нигде ни от кого жалоб не будет, за чем предписываю вам строго смотреть; равно и по прибытии на место старайтесь о том же. Займитесь также (вопросом) о доставлении себе манежа; места для учений есть бесподобные; итак, все способы есть довести полк до совершенства.

Пришли ли к вам лошадн? Ежели не годятся, продайте, но думаю, что лошадей 10 будет очень хороших. Регентенко, говорят, учится славно. Какова наша музыка? Я для вас купил серебряные трубы, которые будут к вам присланы. Как вы довольны успехами нашими? Что лучше ли ездят по данным правилам и хорошо ли стреляют? Поздравляю с новым корпусным расписанием.

Хорошо ли ведут себя офицеры и довольны ли новыми? В Курске найдете вы старого шефа, что должно вам быть приятно. Кланяйтесь всем нашим.

Николай"

[ Помета: „Получено 27-го января]

Приведенные нами пять писем великого князя Николая Павловича не имеют, как мы видим прямого отношения к характеристике С. Р. Лепарского, но так как они подтверждают частые письменные сношения с ним шефа полка и обрисовывают весьма характерно личность великого князя в его заботах о Северском полку и о военном деле вообще, то мы сочли вполне уместным поместить их в настоящем очерке, в связи с нижеследующими письмами великого князя Николая Павловича к Станиславу Романовичу, в которых августейший шеф полка неоднократно выказывает ему свое полное удовольствие за порядок, соблюдаемый в полку, за точное исполнение всех его распоряжений и за то прекрасное состояние, в котором нашел Северский полк великий князь Михаил Павлович.

С. Лепарский. Портрет работы неизв. декабриста

«Станислав Романович,— пишет великий князь из С.-Петербурга, 10-го мая 1817 года,—только сегодня получил я три ваши рапорта с вашими записками и планом манежа, за которое все вам очень благодарен; из всего вижу ваше и господ офицеров старание довести полк до должного порядка; оно тем нужнее, что весьма быть может, что государь сам все наши полки смотреть станет.

Мне остается благодарить вас за соблюденный порядок; равно и за меры, принятые для постройки манежа и госпиталя. Теперь прошу заняться посадкою людей, выездкою лошадей и тогда уже сводить эскадроны и полк; наиболее наблюдать за тишиною к равенством во фронте; за правильностью аллюров и, как государь требует, в церемониальном марше поэскадронно и по полуэскадронно, чтобы рысь и галоп были правильны и чтобы офицеры всегда наблюдали сами тот же аллюр, как и эскадрон; чтобы тишина и равнение были совершенны и проч.

Подтверждаю вам насчет офицеров: нерадивых и дурного поведения отнюдь не терпеть и тотчас рапортовать Арсению Андреевичу Закревскому, а в кондуитных списках аттестовать по достоинствам.

Трубы будут вам присланы тотчас по получении; я рад слышать, что музыка так успевает и отнюдь не отдавайте капельмейстера. Насчет ремонта я буду стараться вам доставить способы достать хороших.

Соблюдайте во всем форму по государевым образцам; получили ли вы новые бляхи? довольно красиво.

Новые два офицера Чаплыгин и Беренс очень порядочны и ездят хорошо; майор X. находится у ген.-майора Левашева для узнания кавалерийской службы; впрочем, очень хороший и благородный офицер. Равно и капитан Бервиль, бывший долго и отличным адютантом у генерала Василичикова. Сии деньги можете употребить или на ремонт, или на другие полковые надобности.

Прошу кланяться господам офицерам; если можно мне будет, то из Москвы отправлюсь на несколько дней к вам.

Николай.

Если бы можно было, не расстроя полка, сделать так, чтобы все вторые эскадроны были серые, то весьма бы хорошо было; а между тем, могли бы сделать третий — серым, четвертый — темный, пятый — серым, а шестой оставить как есть; впрочем, делайте, как вам лучше кажется»

[Помета «Получено 21 мая»]

Получив от Михаила Павловича известие, сколь он был доволен взводом нашим, который у него был в карауле, равно и ученьем и ездою их в манеже[Писано из С.-Петербурга от 18-го сентабря 1817 г.], объявляю вам искреннюю мою признательность и желаю, чтобы всегда доходили до меня подобные о вас слухи.

Присылаю вам прекрасную коллекцию маршей на трубах. Кланяйтесь всем нашим и Бороздину за труды его. Я постараюсь приехать К вам, когда можно будет.

Ваш навсегда Николай»

[Помета: «Получено 2-го октября»]

И далее [Письмо из Москвы от 8-го октября 1817 г.]: „Я имел вторично удовольствие получить от брата письмо, в котором он не может довольно нахвалиться слышанным и виденным им в нашем полку. Он сказывает, что вас самого видел в Воронеже и что вы ему поручили меня уведомить, что старанием вашим трубачи уже все на пегих, а третий эскадрон почти весь на серых лошадях.

Покуда я буду иметь честь командовать полком, нельзя мне будет согласиться дать эскадрон полковнику Зыбину; что даже не может от меня зависеть, ибо над ним приказано иметь особенный присмотр, как над человеком вовсе ненадежным. Что-же касается до майора Хлопова, я его давно знал хорошим офицером и был совершенно уверен в скором его усовершенствовании по новому роду службы. Прошу вас вручить ему тотчас который эскадрон захотите; я думаю — бывший Бернса, которому не следует носить о сю пору его имя, а с назвачением Хлопова называться его именем. Брат в восхищении от трубачей и музыки, особливо от первых; вот перстень для капельмейстера за труды.

Я редко имел большее удовольствие, как когда получил это письмо от брата. Продолжайте так и верно заслужите особенную благодарность государя, когда будет смотреть ваш корпус.

Прилагаю при сем просьбу бывшего берейтора; он хочет определить старшего сына в военную службу; если можно, примите вольноопределяющимся. Прошу кланяться Николаю Михайловичу Бороздину и благодарить за его старание для полка. Равно поручаю вам благодарить моим именем всех штаб- и обер-офицеров за порядок, устройство и ревность их к доведению полка до должной исправности.

Вам преданный Николай.

Не будете ли в отпуску в Москву?"

[Помета: „Получено 16-го октября]

Этим отпуском Лепарский не замедлил, по-видимому, воспользоваться; предположение о поездке его в Москву подтверждается коротенькою запискою великого князя, писанною, как видно из пометы на ней Лепарского, в том же 1817 году.

[Получено из Москвы 1817 года]

«При отправлении вашем сюда в отпуск, - говорится в этой записке, - прошу вас взять с собою нашего капельмейстера и, если можно, одного из лучших трубачей; капельмейстер нужен будет для музыки измайловской, да и для него полезно будет послушать методу нашу гвардейскую. Николай» Ряд писем бывшего августейшего шефа Северского полка, бережно сохраненных генералом Лепарским до самой своей кончины, оканчивается следующим письмом из Москвы от 23-го февраля 1818 года:

„Станислав Романович, получив от государя императора позволение ехать смотреть полк наш, отправлюсь отсюда около 14-го иля 15-го чисел на Тулу, где, осмотрев находящийся там 1-й саперный баталион, сейчас же к вам отъеду; так что надеюсь быть в Ельце около 18-го или поздно 19-го числа, и хочу я непременно [Подчеркнуто в подлиннике ]у вас остановиться на квартире; со мною едет один адютант и два человека; итак, мне немного надо места. Прошу вас дать знать об этом дивизионному командиру. Если трудно полк свести, то буду смотреть подивизионно; во фронт не выводить ни рекрут, ни молодых лошадей; даже так, чтобы более 12-ти рядов во взводе не было, но, однако, не менее; буду смотреть всех унтер-офицеров и карабинеров в манеже, ровно и офицеров, весь ремонт и рекрут и резервный эскадрон; пеший строй или развод и проч. Приготовьте все как следует; мне прошу выбрать хорошую фронтовую лошадь, хотя из-под вахмистра моего эскадрона.

Чтобы никаких приемов от города, ни других никаких приготовлений не было, о том всем предписываю дать знать.

О получении сего письма уведомьте меня тотчас как получите, а также о мерах, вами взятых, и можно ли будет полк собрать.

Ваш навеки Николай».

Как видно из этой переписки, Лепарский, как командир кавалерийскаго полка, вполне удовлетворял требованиям строгого и взыскательного своего шефа и своими распоряжениями постоянно заслуживал его одобрение; то же подтверждают и письма, адресованные ему адъютантом великого князя, графом Адлербергом; сообщая Станиславу Романовичу, в одном из этих писем (от 25-го сентября 1818 г.), различные распоряжения великого князя по полку, граф пишет, что его высочество вполне одобрил все предложенные Лепарским меры для переформирования эскадронов и проч. и присовокупляет:

Великий князь чрезвычайно рад, что главнокомандующий при смотре полка был доволен, и приказал вам сказать, что никогда в том не сомневался, зная все усердные старания, которые вы прилагаете к усовершенствованию полка..."

Другой раз [10-го ноября 1819 г.] граф пишет Станиславу Романовичу по поручению великого князя: „поставляю себе в удовольствие объявить вам благодарность его высочества за все старания, прилагаемые вами в покупке лошадей, вам порученной; сверх того, великий князь объявляет вам и всем гг. эскадронным командирам совершенное свое удовольствие и признательность за хороший вид людей, выбранных в гвардию из Северского конно-егерского полка, кои отличаясь от всех прочих полков выправкою, стойкою и одеждою, что было замечено и самим государем императором. Особливо обратили на себя внимание люди из эскадрона его высочества, за что и объявляет особенное свое благоволение командиру онаго, капитану Гофману.

Наконец, извещая Лепарскаго 28-го апреля 1820 г. о посылке за ремонтом прапорщика Ладыженского и передавая ему просьбу великого князя взять этого офицера под свое покровительство и помочь ему в исполнении возложенных на него поручений своими советами и опытностью, граф еще раз передает ему лестное о нем мнение Николая Павловича: «его высочество в ревности и усердии вашем совершенно уверен, - пишет он, - но зная сколь много у вас уже своих обязанностей по командуемому вами полку, не желает обременять вас еще посторонними" и т. д.

Эти выписки достаточно объясняют нам причину, вызвавшую назначение Лепарского, в 1826 г., на трудную и ответственную должность коменданта нерчинских рудников; оценив его редкие нравственные качества, во время своих частых сношений с ним, как с командиром Северского полка, Николай Павлович, по восшествии на престол, в трудную для него годину внутренних неурядиц, вспомнил о своем прежнем товарище по службе, известном ему с такой прекрасной стороны, и на нем остановил свой выбор.

Назначение это, сделанное по личному выбору государя, при том выбору, прибавим мы, вполне сознательному, основанному на совершенном знакомстве с нравственными качествами избраннаго лица, служит вместе с тем несомненным доказательством рыцарских чувств императора Ниволая Павловича: назначая Лепарского комендантом нерчинских рудников и делая его ближайшим лицом к ссылаемым туда государственным преступникам, император был вполне убежден, что он будет иметь в нем не только ревностного и точного исполнителя своих повелений, но, главное, исполнителя гуманного, способного разумно понять его цели и намерения и привести их в исполнение за что ручалась вся его прошлая жизнь. Поэтому далеко несправедливы слова декабриста Михаила Александровича Бестужева, который говорит по поводу назначения Лепарского комендантом в Нерчинск следующее:

„Государь знал его (Лепарского) потому только, что он когда-то в польскую войну сумел огромную партию конфедератов, его соотчичей, довести до места заключения под весьма малым конвоем. Это обстоятельство дало ему большую цену в глазах императора, но мудрое предвидение ошиблось в одном. Под генеральскою звездою билось благородное сердце. Этою ошибкою он остался в потере, потому что мы остались живы, а мы выиграли, приобретя доброго, умвого, снисходительного тюремщика". Что государь знал Лепарского гораздо лучше, нежели предполагал М. А. Бестужев, не подлежит ни малейшему сомнению, а что он был далек от мысли стереть декабристов с лица земли — доказывают те секретные предписания, коими были снабжены лица, приставленные к этим узникам; эти предписания, коими повелевалось всячески щадить и оберегать здоровье и жизнь ссыльных, между прочим, крайне стесняли действия начальника нерчинских заводов, Бурнашева, человека в высшей степенн жестокого и безжалостного, который довел своих узников до открытого возмущения [Известное дело Сухинова] он неоднократно жаловался и сетовал на эти секретные предписания, не зная как согласовать их с другими, официальными предписаниями и говорил, что не будь их, он смел бы «вывести всех узников в расход".

Подобных, не в меру ревностных, исполнителей царской воли можно было найти немало.

Следующий рассказ Муравьева подтверждает как нельзя лучше тот факт, что император Николай Павлович, желая казаться по отношению к политическим преступникам суровым и непреклонным, в душе относился к ним с состраданием и желал хоть чем-нибудь усладить их жизнь в ссылке. „Его (государя) внимание в сосланным иногда выражалось в форме весьма своеобразной, - пишет Муравьев, - и с принятием всех мер, чтобы не возникли слухи о его мягкосердии; следующий случай подтверждает это.

Бывший экзекутор в управе благочиния, П. Г. Подгорный, служивший прежде в фельдъегерском корпусе, незадолго перед своею смертью разсказывал: «быв неоднократно посылаем е. в. с бумагами в Сибирь, пред отправлением я обыкновенно призывался в кабинет государя; он выдавал мне несколько сот рублей с приказанием купить пуд чаю, а на остальные деньги табаку и все раздать в Сибири сосланным по 14-му декабрю. Отпуская меня, его величество грозил пальцем, примолвливая: „но да сохранит тебя Бог примешивать тут мое имя, — чтобы ни одна живая душа не знала, что посылка идет от меня, а если спросят от кого, то отвечай, что из Москвы от Неизвестных благотворителей".

II

Генерал-майор С. Р. Лепарский был извещен о последовавшем назначении его в Сибирь следующим письмом от начальника главного штаба, барона Дибича, полученным им 24-го июля 1826 г. в Курске, где он проживал после сдачи Северского полка новому командиру.

17-го июля 1826 г.

„М. г. Станислав Романович. Государь император, полагаясь в полной мере на правоту вашего превосходительства, строгие правила чести и преданность вашу к Престолу, намерен вверить вам весьма важный, особенно по нынешним обстоятельствам пост в Нерчинске, ибо государственные преступники, требующие особенного надзора строгого и благоразумного, большею частию будут находиться в работах в тамошних рудниках,—место, представляющее вам случай обратить на себя особенное внимание государя императора и оправдать высочайшую доверенность. При таком назначении на сие место его величество соизволил определить вам жалованья до 8,000 руб, и столовые деньги до 12,000 р. в год и, сверх того, вы можете надеяться, что его величество уважит просьбу вашу о всем том, что признаете нужным к успокоению вашему при сем назначении. Посему его величеству угодно знать: согласны ли ваше превосходительство принять сие место? О чем прошу покорно уведомить меня, с сим же фельдъегерем, для доклада его величеству. С совершенным почтением и пр. Иван Дибич".

Отвечая на это письмо в тот же день по получении его, т. е. 24-го июля, Лепарский известил барона Дибича о своем согласии принять новое назначение, выражая только опасение „дозволят ли малые его способности и пожилые лета (ему было в то время 70 лет) исполнить порученную обязанность с таким успехом, какого он желать должен".

Вместе с тем, он просил начальника главного штаба „об исходатайствовании у государя императора отпуска, кроме путевых издержек, 25 тысяч рублей", ввиду его крайне стесненных домашних обстоятельств, требующих, по случаю удаления его из России, уплаты долгов и устроения дел, «с тем, чтобы таковая сумма ежегодно пополнялась третью частью из назначенных ему жалованья и столовых денег».

На первый взгляд кажетcя удивительным, что Лепарский, командуя так долго кавалерийским полком, ведя жизнь умеренную, не позволяя себе никаких излишеств, притом не имея даже родных, которых ему приходилось бы поддерживать, не только имел крупный долг, уплатою которого был озабочен, но был даже вынужден продать для устройства своих дел дом и движимое имущество, которое он имел в Киеве. «Это обстоятельство объясняется отчасти добротою и снисходительностью старика, который расходовал все свои сбережения на дело благотворительности и на помощь ближнему: говорят, что ни один солдат его полка не выходил в отставку не обеспеченным для дальнейшего своего существования»[Русская старина, 1880 год], кроме того, Лепарскому пришлось однажды взять заимообразно изрядную сумму денег (до 21 000 руб.) на заготовку фуража для полка, вследствие невысылки его комиссиею киевского комиссариатского депо; он доносил об этом своевременно начальству, но хотя переписка по этому делу, как видно из подлинных документов, продолжалась с 1815 по 1826 г., однако, к желаемому результату она не привела; денег, в возврат израсходованных сумм, Лепарский не получил, и при сдаче полка должен был пополнить их из своего кармана.

Из отношения главного штаба от 29-го сентября 1826 г„ коим С. Р. Лепарский был официально извещен о назначении ему по новому месту вышеупомянутого оклада, жалованья и столовых денег, мы узнаем об условиях, на которых формировалось новое комендантское управление нерчинских рудников.

И.Р. Лепарская, сестра. Портерт Н. Бестужева.

„Плац-майору, двум плац-адютантам и лекарю, при назначении в Читу, повелено производить четверное жалованье, - говорится в этом отношении, - и, сверх того, при определении дать им следующие чины и выдать не в зачеть третное жалование по четверному окладу. После каждых трех лет службы, по засвидетельствовании начальства, производить в чины: плац-майора до генерал-майора, а плац-адютантов до майорского чина. Треть писарям по канцелярии (которых Лепарскому разрешалось взять из иркутского военно-сиротского отделения по его выбору), назначенным из кантонистов — жалованье двойное по окладу писарей, одному старшего и двум — младшего, и по положению провиант и амуницию. «Выбор плац-майора, по высочайшей государя императора воле, предоставляется вашему превосходительству из армейских капитанов, в случае же, если из них желающих не будет, то дозволяется вам в проезд ваш на пути пригласить из плац-майоров городов на пути лежащих или других офицеров капитанского чина с тем, чтобы того, кто согласится, местное начальство отправило в то же время к новому назначению, не ожидая отдания в приказе и донеся только от себя своему начальству».

Как видно, назначение должностных лиц нерчинского комендантского управления было обставлено самыми выгодными, с материальной стороны, условиями, что давало возможность привлечь на эту службу лиц вполне достойных, каковыми и оказались на деле все ближайшие помощники Станислава Романовича. Одним из первых был приглашен им на должность плац-майора единственный близкий к нему человек, горячо им любимый родной племянник его, Осип Адамович Лепарский, служивший в то время, в чине капитана, в Северском полку; предлагая ему служить вместе с ним в Сибири, Станислав Романович писал ему, 2б-го сентября 1826 г., из Москвы, следующее: «Быв назначенным комендантом в Нерчинск, соблюдаю по привязанности моей к тебе долг родства, делаю тебе предложение принять там место плац-майора; нимало не советуя последовать оному или нет, ибо ты в таких летах, что уже можешь располагать собою весьма зрело. Согласие твое в том мне сделает удовольствие, а противное тому не обратит к тебе моего негодования и не уменьшит моей привязанности.» Перечислив известные уже нам преимущества, связанные с этой службой, Лепарский продолжает: «Это выгоды; теперь обязанности: надо жить в отдаленных краях без общества и находить только удовольствие в исполнении долга службы. Непоколебимость верности к монарху и исполнение правил по моей инструкции, строгой и человеколюбивой». Перечисленные в этом письме обязанности нимало не устрашали Осипа Адамовича, и он с благодарвостью принял место, предложенное ему дядею, с которым его связывали самые искренние, дружеские отношения. Как человек весьма добрый, наследовавший в значительной мере качества своего дяди, он заслужил, в бытность свою в Сибири, расположение всех декабристов, являлся их всегдашним парламентером, ходатаем и заступником в тех случаях, когда нужно было добиться какой-нибудь уступки или льготы со стороны коменданта; по смерти Лепарского, Осип Адамович занимал некоторое время его место в Нерчинске, впоследствии был комендантом в Смоленске и Шлиссельбурге и в течение своей многолетней службы (О. А. скончался 4-го апреля 1876 г.) был всегда всеми любим и уважаем за доброту, ласку и приветливость" [«Русская старина», 1880 г.]

Итак, ближайшим, непосредственным начальством декабристов во время из ссылки на отдаленной окраине их отечества явились две прекрасные по своим нравственным качествам личности, каковыми были С. Р. Лепарский и его племянник Осип Адамович. В должность плац-адютантов были назначены, по представлению Лепарского, штаб-ротмистр Куломзин, его племянник по сестре, уволенный из Новгородского кирасирского полка, и поручик Северского конно-егерского полка Розенберг, произведенный в штабс-капитаны. Впоследствии из Иркутска были прикомандированы: штаб-лекарь Ильинский [Ильинский, уроженец Сибири, происходил из духовного звания и окончил курс в медико-хирургическом отделении Московского Университета] и священник Петр Громов. Вот весь состав комендантского управления нерчинских рудников, не считая писарей, служителей и роты пехоты, да полсотни сибирских казаков с их офицерами, которые занимали караулы в остроге.

Генерал-майор Лепарский, снабженный в Петербурге подробною и строгою инструкциею, поспешил отправиться в Восточную Сибирь в том же 1826 году, с целью приготовить для своих узников каземат там, где найдет более удобным. Перед отъездом, он представлялся государю в Москве. „Государь, во время разговора одевался и аудиенция продолжалась около часа. Станислав Романович вышел из кабинета очень взволнованным и растроганным; но в чем именно заключались указания, данные ему государем, об этом он никому ничего не сообщил". [«Русская старина», 1880 г] Мысль содержать декабристов в одном общем остроге принаддежит бывшему генерал-губернатору Восточной Сибири Лавинскому. Государь, прощаясь с ним после коронации в Москве и разговаривая с ним о декабристах, сказал ему между прочим:

„Смотри-же, ты отвечаешь мне за этих господ!"

На это генерал-губернатор отвечал, что всякий надзор за ними будет невозможен, ежели они будут распределены в различных местах различных рудников Сибири; таким образом, возникла благодетельная мысль поместить их в одном остроге, что, по словам самих заключенных, было для них спасением: «соединив нас вместе, это дало нам опору друг в друге, - говорит М. А. Бестужев, - и через наших хранителей-дам соединило нас с тем миром, от которого мы были навсегда оторваны политическою смертию, соединило нас с родными, дало нам охоту жить, чтобы не убивать любящих нас и любимых нами, наконец, дало нам материальные средства к существованию; каземат дал нам политическое существование за пределами политической смерти».

Во исполнение этой благой для декабристов меры, С. Р. Лепарский, по обозрении Нерчинскаго края, избрал для их временного приюта селение Читу, где находился старинный острог, который можно было приспособить наскоро для приема первой партии декабристов; впоследствии предполагалось выстроить в подходящей крепости обширную тюрьму, по образцу американской пенитенциарной системы.

«Небольшое селение горнозаводского ведомства, в 400 верстах от Нерчинска, лежавшее на большом почтовом тракте, с ветхою церковью, с 20 дворами горнозаводских крестьян и домом их управителя, Смольянинова, да с небольшим хлебным магазином и амбаром для склада угольев» — вот что представляла собою в 1826 г., по словам декабристов, Чита, где они провели три с половиною года.

„Селение это было расположено между Байкальскими и Нерчинскимн горами, на возвышенной местности, с двух сторон окруженной горами, при впадении р. Читы в Ингоду климат этой местности был довольно суров, но весьма благоприятный для здоровья, небо почти всегда ясное, за исключением августа месяца, когда бывали сильные грозы, а растительная сила почвы неимоверная; вообще Читинская долина славилась во всей Сибири своим плодородием; читатели „Русской Старины" помнят, без сомнения, то, что разсказывала в своих интересных записвкх, помещенных на страницах этого издания, жена декабриста, Прасковья Егоровна Анненкова об изумительных результатах, полученных ею от первого посева огородных овощей, из коих многие не только не разводились до тех пор местными жителями, но были им даже совершенно незнакомы.

Жители Читы, «несмотря на самые благоприятные условия климата и почвы, были малочисленны и бедны»; за время пребывания декабристов в Чите, местечко это совершенно преобравалось и разрослось в целый городок, но благосостояние его жителей оказалось непрочным; привыкнув в это время к легкому приобретению денег, вскоре по отьезде декабристов в Петровск они «впали опять в бедность, еще большую прежней; лень пошла об руку с пьянством, и так прогрессивно упадая, они дожили до той эпохи, когдя их бедная деревушка была переименована в уездный город Забайкальскаго края, а сами они переименованы в казаков и выселены в Атамановку, в 12 верстах от Читы». [Записки М. Бестужева, Рукопись.]

Генералу Лепарскому, в самом начале его служебной деятельности в Чите, пришлось быть исполнителем весьма тяжелой для него обязанности. 24го мая 1828 г., Нерчинского горного ведомства в Зарентуйском руднике был открыт, посредством доноса ссыльного Казакова, заговор ссыльно-каторжных к побегу и произведению разного рода буйств, под руководством ссыльного Ивана Сухинова, Надобно заметить, что первые из декабристов (числом двадцать), были отправлены из Петербурга не в Читу, а в Нерчинские заводы, где содержались и работали разные другие преступники; начальником этих заводов был некто Бурнашев, человек в высшей степени грубый и жестокий, который всячески притеснял заключенных, доводя строгость до несправедливости; особенно натерпелись от него княгини Трубецкая и Волонская, первые из жен декабристов, которые последовали за своими мужьями в Сибирь. «Из писем этих лиц к родным, в Петербург, там узнали о неистовствах Бурнашева, которые были приняты совсем не так, как он ожидал, потому что он потерял свое место и только через длинный промежуток времени получил другое место в Барнауле, где и умер [Записки Прасковьи Егоровны Анненковой. «Русск. Ст.», 1888г].

Лепарский и декабристы. М. Полянский

[Далее автор категорически путает два разных истории: историю о пребывании в Благодатском руднике ряда декабристов (в т. числе и князей Волконского и Трубецкого) и историю о заговоре декабриста Сухинова, которая происходила в Зерентуйском руднике примерно годом позже – М.Ю.] Между тем ссыльные, выведенные из терпения всеми строгостями и притеснениями Бурнашева, решились, подстрекаемые к тому Сухиновым, поднять всех каторжных, „взять насильственно в Зарентуйском руднике порох, пушки, денежную казну и идти по прочим рудникам и заводам, разбивать всюду тюрьмы для присоединения к себе колодников, приглагать и принуждать проживающих отдельно в казармах рабочих ссыльных и их жителей к общему бунту, истребляя все, что только им будет противиться, а чиновников, находившихся в Зарентуйском руднике, забрать в тюрьму и зажечь оную; усилив же свою разбойничью шайку, пробраться в Читинский острог, где освободить государственных преступников и принять тогда с ними решительные меры к дальнейшим злодеяниям" [Из доклада коменданта Лепарского исправляющему должность начальника Нерчинских заводов., берггауптману фон-Фришу, по военно-судному делу о возмущнии ссыльного Сухинова с его сообщниками в Зерентуйском руднике ОТ 29 ноября 1828 г.].

Большинство нерчинских рудокопов согласилось принять участие в возмущении и все было уже условлено, когда за день до того утра, в которое было решено обезоружить караул и начать действовать, один из ссыльных, Козаков [Он был убит за донос другим ссыльным - одним из главных сообщников Сухинова — Голиковым], открыл начальнику заводов о заговоре, и Сухинов, с главными сообщниками, были захвачены и закованы. По донесении о случившимся в Петербург, был наряжен военный суд, коего председателем был назначен комендант Лепарский. Из числа обвиняемык шестеро было приговорено (1-го августа 1828 г.) к смертной казни расстрелянием, но приговор мог быть исполнен только по отношению к 5 преступникам [Записки Анненковой], так как шестой, Сухинов, накануне исполнения приговора, повесился в тюрьме; 13 человек были наказаны кнутом и плетьми и оставлены в каторжных работах. Лепарскому, по должности коменданта Нерчинских рудников, пришлось исполнить приговор военного суда по этому делу, что, без сомнения, было для него обязанностью весьма тяжелой: „добрейший Лепарский был жестоко расстроен этим печальным событием, - говорила Прасковья Егоровна Анненкова, - тем более, что ему пришлось присутствовать при самом исполнении приговора. Мне пришлось видеть его тотчас по возвращении из Нерчинска: он весь еще находился под впечатлением казни, и, право, жаль было смотреть на бедного старика".

После этого события, трое декабристов, находившихся еще в то время в нерчинских рудниках: Соловьев, Мозалевский и Быстрицкий были немедленно переведены в Читу.

В сентябре 1827 г. был окончен постройкою новый, но все еще временный Читинский острог, имевший всего четыре комнаты, общие сени и дежурную для офицера комнату; в него была немедленно переведена часть заключенных. В начале их пребывания в Чите соблюдались по отношению к ним большие строгости, смягчаемые до известной степени справедливым и великодушным комендантом, но, мало-помалу, они начали пользоваться разными льготами и облегчениями, а в 1828 г., через полтора года по приезде их в острог, с заключенных были сняты, по повелению государя, оковы. „8-го июля, в день Казанской Божией Матери, выходя из храма, государь приказал отправить фельдегеря в Читу, с повелением снять железы с тех государственных преступников, которые того заслуживали своим хорошим поведением. Получив это повеление в начале августа, комендант решился утаить его на время, пока не получит ответа на свой запрос. Он донес, что все равно отличаются хорошим поведением и испрашивал позволения снять железы со всех преступников без исключения, что и было ему дозволено [Зап. Барона Розена], и исполнено с болышою торжествевностью, в его присутствии.

В том же году заключенным было разрешено получать русские и иностранные журналы и газеты.

Между тем, приближалась к концу постройка постоянного острога; сначала предполагали перевести декабристов из Читы в Акотую, где находятся главные серебряные рудники, но комендант Лепарский и тут явился на страже интересов своих заключенных и, по осмотре местности, поспешил донести, что воздух ее, постоянно насыщенный вредными испарениями, будет пагубным для их здоровья, и вслед засим избрал для постройки постоянного каземата Петровский железный завод, находившийся недалеко от Верхнеудинска, всего в 200 в. от Иркутска, в весьма здоровой, гористой местности, где и был, наконец, выстроен обширный острог; в сентябре месяце декабристы простились с Читою и пустились в путь на новое место их жительства, в Петровский завод.

III

Вновь поcтроенный в Петровском заводе каземат представлял собою „огромное строение, на высоком какенном фундаменте о трех фасах, из коих главный был вдвое длиннее боковых; наружние стены его не имели окон, только в середине переднего фасада было проделано несколько окон в выдавшейся пристройке, где была караульня, гауптвахта и единственный вход. Высокий частокол разделял все внутреннее пространство на 8 отдельных дворов; каждый двор имел свои особенные ворота; в каждом отделении было помещено 5 или 6 арестантов. Каждое крыльцо вело в светлый коридор, шириною в 4 арш.; в нем, на расстоянии 2-х сажен, находились двери в отдельные кельи, каждая из них имела 7 арш. длины и 6 ширяны, но они были почти совершенно темные, оттого что получали свет из коридора чрез окно, прорубленное над дверью и забитое решеткою [Впоследствии, по просьбе декабристов, из коих многие начали страдать глазами, в казематах были прорублены окна.] Два отделения в тюрьме, 1-е и 12-е, как крайние, были назначены для женатых" [Записки бар. Розена].

В бумагах С. Р. Лепарского сохранился общий вид Петровского завода и 7 отдельных его видов, а также вид Читинского острога; из нескольких официальных бумаг, за собственноручною подписью коменданта, сохранявшихся вместе с этими видами, мы знакомимся с порядками, соблюдавшимися в Петровском каземате.

Таковы: а) инструкция дежурному по караулам при арестантской казарме офицеру ко всегдашнему исполнению (от 17-го сентябра 1830 г.), б) приказ дежурному по караулам офицеру, каким порядком приказать топить печи арестантских комнат и во всех караульных (от 4-го октября 1830 г.), в) приказ дежурным офицерам при караулах арестантской казармы (от 15-го октября 1831 г.), г) приказ от 22-го июня 1832 г,, относительно порядка свидания женатых заключенных с их семействами, д) список государственных преступников, с означением очередной работы (от 21-го марта 1837 г.), и некоторые другие бумаги.

Из этих документов мы узнаем, напр., что дежурному по караулам офицеру строго вменялось в обязанность ни в каком случае не отлучаться из казармы, ни днем, ни ночью. В 10 часов вечера, во всех арестантских казематах предписывалось тушить свечи и запирать двери задвижкам и замками, кроме тех, где будут тяжело больные; по утру, в 6 часов, отпирать все комнаты и дозволять зажигать свечи, но, до пробития зари, арестанты не имели права ходить из одного отделения в другое, равным образом и после пробития вечерней зарн. В 6 часов утра было приказано затапливать все печи, полагая по 8 полен в каждую печь; если же кто из арестантов возжелает другой раз топить в сутки, говорилось в инструкции, то сие делать после обеда, в 4 часа, и отнюдь не позже. В 7 часов утра дежурный офицер должен был обойти все комнаты, осмотреть все ли арестанты по местам, не заболел ли кто из них. Днем он был обязан посылать чрез каждый час младшего унтер-офицера или ефрейтора с рядовым по всем отделениям, для смотрения за порядком; ночью же, с унтер-офицером должен быд посылать по два рядовых в обход с фонарями каждый час, для порядка и смотрения не зажег ли кто из арестантов в комнате огня.

Весьма подробно изложены в этих инструкциях обязанности сторожей и правила для часовых, которым предписывалось лишнего с арестантами не говорить и не рассуждать ничего; никому из солдат не делать преступникам грубостей, не заводнть с ними ссор, не чинить им ни в чем упреков, не принимать от них и их жен подарков, вещами или съестными припасами.

Вначале было предписано комендантом все комнаты запирать на ночь замками, но это распоряжение было вскоре отменено, как занимавшее слишком много времени, и велено было запирать только дворы отделений, а на кухне разрешалось иметь ночью на очаге небольшой огонь для теплой воды и припаров для больных.

Два раза в день арестантов выводили на работы земляные, вне стен острога; но они работали по силам, без принуждения, и этим снисхождением были обязаны коменданту, который на свое представление о том, что декабристы, после продолжительного путешествия и долговременного содержания в крепостях, не в состоянии совершать усиленную работу, что между ними есть люди пожилые и слабого здоровья и раненые, получил из Петербурга разрешение, за подписью А. X. Бенкендорфа, поступать относительно работ по своему соображению.

После этого декабристы de facto были освобождены от работ, но для соблюдения правил, изложенных в инструкциях в Петровском заводе, было устроено несколько мельниц в саду казармы, куда, по очередному списку, преступники, в сопровождении конвойных, отправлялись на работу, хотя эту работу производили те же конвойные, а их спутники занимались садоводством, огородничеством или же просто прогулкою"[«Русская старина», 1880 г].

Что касается ввутреннего быта декабристов, во время их пребывания в Сибири, то они не были стеснены комендантом в выборе занятий и в препровождении времени; во дворе Петровского острога было разрешено впоследствии выстроить два домика, в которых поместили станки столярные, токарные и переплетые, рояль и фортепиано [Зап. Бар. Розена]; некоторые узники имели там и другие инструменты; так, напр., Ф.Ф.. Вадковский играл на скрипке, П. Н. Свистунов на виолончели, А. П. Юшневский на рояле; иные, как, напр., Н. Д. Бестужев, занимались живописью, писали со своих товарищей портреты; некоторые изучали языки; Ф. Б. Вольф, бывший доктор медицины, получил разрешение лечить в остроге и его окрестностях, дли чего мог во всякое время выходить из тюрьмы, в сопровождении караульного вестового [Зап. Бар. Розена]. К свиданию мужей с женами Лепарский относился довольно снисходительно: вначале их отпускали к женам только в случае серьезной болезни последних, а жены имели право ходить на свидание через два дня в третий; но уже на второй год мужей стали отпускать к женам на квартиру каждый день; только на ночь они должны были возвращатся в острог [Зап. Анненковой].

Необходимо, наконец, отметить заботы коменданта об устройстве артельного хозяйства в каземате; но так как об этом предмете писали весьма подробно в своих записках решительно все декабристы, то было бы излишне повторять здесь весь ход организации этой артели; достаточно напомнить, что, несмотря на огромные суммы, которые тратились казною на содержание петровских узников [На содержание их с 1827 по 1838 год издержано казною 70,032 р. 51 к, следовательно, на каждый год средним числом приходилось 6,371 р. 14 коп. Кроме того, постройка Петровского каземата обошлась 33,689 р. 83 к.], одним казеным содержанием пропитать и одеть себя им было невозможно, тем более, что многие из них по бедности родных, не получали от них никакого вспоможения и быв, по постановлению, всегда запертыми в каземате, лишены были способов что-либо заработать трудами рук своих [Предложение Лепарского зключенным об устройстве хозяйства на артельном начале, 1830]; просить от казны прибавки содержания небогатым Лепарский не решался, опасаясь повредить этим другим, так как это могло бы привести к „ограничению новыми правилами присылки в Сибирь денег для арестантов и их жен"; на основании всех этих соображений, он предложил им устроить хозяйство на артельных началах.

Любопытны цнфры, приводимые Лепарским о количестве денег, которые тратились узниками в Сибири, где, как известно, богатые делились всем, что имели, с неимущими своими товарищами. С 1827 по 1833 год декабристами было получено, кроме массы посылок книгами и вещами, 183,272 р., в общей сложностн на 66 человек, а с 1833 по 1838 г., по выходе многих на поселение, оставшиеся 39 человек получили из России 163,350 руб., что составляет в общем, с 1827 по 1838 г., до 346,622 р. (с копейками); в то же время женами из получено от родных 778,135 р. Все эти деньги отсылались, в бытность преступников в читинском остроге, к находившемуся там комиссионеру нерчинских горных заводов, а по перемещении их в Петровский завод — к управляющему оным, для хранения с прочими заводскими казенными суммами и для употребления, с разрешения коменданта, на их необходимые потребности. В марте месяце 1833 г. последовало от шефа жандармов предписание коменданту рудников пересылать деньги, получаемые на имя государственных преступников, если сумма их превысит 10000 рублей, на хранение в иркутский приказ общественного призрения. Относительно хранения и расходования этих денег велась строгая отчетность; выдавая их узникам и женам их, по мере надобности, Лепарский требовал от них всякий раз письменного отчета в израсходованой сумме. В каземате были придуманы для этого разные уловки, на которые комендант смотрел сквозь пальцы, требуя только, чтобы ему был представлен подрабный отчет в истраченных деньгах и не заботясь, истрачены они именно на тот предмет, на который были показаны в отчете [Записки Якушкина].

Кроме контроля за денежными расходами декабристов, Лепарский был обязан прочитывать их письма, которые они должны были отдавать ему не запечатанными; эти письма шли затем через III отделение; наконец, он должен был просматривать и все книги, выписываемые ссыльными из России. Не имея физической возможности исполнить это предписание, тем более, что иногда попадались книги на иностранных языках, ему неизвестных, Лепарский не желал в то же время удерживать книгу у себя и тем лишать узников единственного их утешения — что многие сделали бы, вероятно, на его месте — он придумал для себя формулу, разрешавшую недоразумение, к обоюдному удовольствию, и в тех случаях, когда совесть не позволяла ему писать на книге «читал», он писал характеристичное слово «видал»; «книги с этою надписью несколько раз попадались мне в руки в Сибири», говорят очевидец, М. Л. Дубецкий, в своей заметке о портрете С. Р. Лепарскаго, сообщенной им редакции „Русской Старины"» Все приведенные нами факты характеризуют глубокую и сердечную заботливость Станислава Романовича о своих узниках, заботливость чисто отеческую, клонившуюся к тому, чтобы облегчить им по мере возможности, пребывание в остроге; судя по ним, можно сказать, что личность его была двойственная: с формальной, так сказать с официальной стороны, это был угрюмый, неприступный генерал, привыкший командовать и требовать беспрекословного повиновения; в обыденной жизни — старик образованный, внимательный и снисходительный, способный горячо сочувствовать горю. «Он был строг и придирчив к малейшим мелочам внешнего порядка, к исполнению установленных формальностей и обрядов; но зато не стеснял свободы внутренней жизни каземата. В помещение декабристов Станислав Романович ваходил редко и всегда во всеоружии власти и комендантского достоинства. Различные просьбы от декабристов он выслушивал угрюмо и строго, и для всех у него был всегда один ответ: «не могу». Это прозвище было дано ему жителями каземата и за ним осталось. Жен декабристов комендант принимал не иначе, как стоя, с угрюмостью старого солдата; но отправляясь к ним с визитом, он держал себя светским человевом, был любезен и доступен ко всевозможным просьбам и желаниям. [«Русская старина», 1880 г.]

Кроме врожденной доброты и гуманности, старик Лепарский обладал удивительным хладнокровием и умением владеть собою,—качество неоценимое при его частых столкновениях с узниками, которые вначале относились к нему недоверчиво и даже враждебно, и при посещении им каземата осыпали его градом упреков и укоризн, на что он с кротостью говорил:

"Господа, прошу вас, браните меня по-французски, солдаты могут вас услышать" или "господа, приходите ко мне, тогда вы можете бранить меня даже по-руски".

«Всякий другой генерал,—русский, немец, поляк, но не Лепарский,—не в состоянии был бы сохранить настолько хладнокровия и терпения, чтобы выдерживать ежедневно, ежечасно бурные столкновения с сотнею горячих голов, раздражительных, с неугомонившимся самолюбием и поставленных в неестественное, напряженное состояние. Половина из нас была бы расстреляна, другая еще того хуже — была бы обречена на более постыдное наказание", - так говорил в своих записках декабрист М. А. Бестужев.

Трудность и щекотливость своего положения как нельзя лучше понимал сам Лепарский; по словам барона Розена, когда ему, в качестве хозяина или старосты артели, приходилось бывать у коменданта по общим нуждам, тог часто заговаривал с ним о своем странном положении: „что скажут и напишут обо мне в Европе?- говорил он.- Скажут, что я бездушный тюремщик, палач, притеснитель, а я дорожу этим местом только для того, чтобы защитить вас от худших притеснителей, от несправедливостей бессовестных чиновников. Какая польза мне от полученных чинов и звезд, когда здесь некому показать? Дай Бог, чтобы меня скорее освободили отсюда, но только вместе с вами" [Зап. Бар. Розена]

Эти слова были непритворны, они шли у старика из глубины души; таким он остался до самой кончины своей, заслужив, с течением времени, искреннее, неподдельное расположение своих узников.

Впрочем, Лепарский не ограничавал своих забот о декабристах только временем их пребывания под непосредственным его начальством: как видно из писем его к генерал-губернатору Восточной Сибири, Броневскому и к родственникам самих декабристов, он принимал живое участие в их дальнейшей судьбе и по выходе их из каземата, в бытность их на поселении. Так например, отвечая 6-го января 1835 г. на письмо отца декабриста кн. Оболенского и поблагодарив его за поздравление с Новым годом, он пишет:

„Затем обращаюсь к предмету наиболее близкому сердцу нежного отца, оплакивающего судьбу несчастного сына, в которой, по долгу человечества, принимаю искреннее участие. Помышляя об его будущности, я всегда обращал внимание на те же самые обстоятельства, которые ваше сиятельство в письме своем изъясняете. При недавнем свидании с И. В. Цейдлером, я просил его внушить сыну вашему от моего имени, сколько необходимо убедить тетушку его, Варвару Александровну, дабы обеспечили будущее его содержание; к сему представляется одно только средство, состоящее в том, чтобы при жизни своей она положила в сохранную казну капитал, с такою оговоркою, чтобы следуемые с оного проценты выдаваемы были ежегодно на содержание сына вашего, по жизнь его; а дабы еще более упрочить его будущность, надлежит распространить получение сих процентов на его детей и на все его потомство (если бы он вздумал когда-либо жениться). Без такого распоряжения ожидает сына вашего в заточении совершенная нищета... Я советую через Ивана Богдановича представить все это Варваре Александровне не в одних только лаконическнх выражениях, а именно в таком виде, как оно действительно быть может. О дозволении же учинить таковое распоряжение нет никакой надобности утруждать правительство, так как каждому предоставлено право располагать своими деньгами, отдавая оныя кому заблагорассудится... Сын ваш лишен, по законам, права на прежнее свое имущество, но не лишен права на сострадание ближних и родственников. Правительство, вместо того, чтобы возбранять ему пользоваться их вспомоществованием, напротив, само подает тому пример, определяя пособие всем ссыльным и нуждающимся поселенцам".

По счастливому, для декабристов, стечению обстоятельств, генерал-губернатором Восточной Сибири, во время их ссылки в этот край, был назначен ген.-лейт. Сем. Богд. Броневский, человек весьма образованный и развитый, который также принимал в их судьбе большое участие и был готов со своей стороны оказать им и их женам всякое содействие.

Семен Богданович Броневский прибыл на службу в Сибирь в 1808 г., 22-х лет от роду, в чине поручика; во время поездки в этот край Сперанского, имевшей целью составление для Сибири нового положения, молодой офицер, своими способностями обратил на себя внимание этого сановника и по его представлению был назначен, уже в чине полковника, первым начальником вновь открытой Омской области; будучи впоследствии лично известен императору Николаю Павловичу, он был назначен им на пост генерал-губернатора Восточной Сибири, и ознаменовал свою деятельность многими благими мероприятиями; между прочим, он первый основал русские колонии в Сибирской степи и привел в исполнение мысль правительства об образовании военных сил в Восточной Сибири. Прослужив в Сибири 29 лет, Семен Богданович возвратился в Россию в 1837 г. генерал-лейтенантом и сенатором, и остаток дней своих провел в отставке, в Петербурге, где он скончался 14-го февраля 1858 г. Во время пребывания в Сибири декабристов, Семен Богданович по службе имел частые сношения с комендантом нерчинских рудников и вел с ним довольно частую, неофициальную переписку по поводу его узников, для которых он исполнял разные поручения. Приводим здесь несколько выдержек из этих писем, хотя не имеющих особенного интереса, но тем не менее любопытных для нас как доказательство того сердечного участия, которое прннимал в декабристах генерал-губернатор, что, без сомнения, также немало способствовало к облегчению их участи, доставляя им некоторые удобства и льготы, которыми они иначе не могли бы воспользоваться.

30-го сентября 1830 г. генерал-губернатор писал С. Р. Лепарскому: «хотя всякое приличие требует» чтобы я отвечал княгиням Волконской и Трубецкой на их письма, но, следуя установленным правилам, я должен воздержаться и ходатайствую позволения вашего превосходительства чрез вас засвидетельствовать им мое почтение и благодарность за приветливость и уверить их, что я ничего не упущу, что по правилам представится возможным сделать к их удовольствию... Покупки, какие для них нужно сделать в Иркутске, если будет ваше дозволение, пусть мне заказывают, я поручу надежному человеку, который купит и отправит к вам... Транспорт для княгини (Трубецкой) из Петербурга, с разными продуктами, пришел сегодня и я тороплю отправить, чтобы жидкости не померзли. Корреспонденция в Россию и оттуда взаимно идет и будет идти исправно, без всякого промедления, ибо я знаю по себе, как это приятно на чужбине".

Петровский завод. Могила Лепарского

В 1836 г., когда большая часть петровских узников собиралась оставить каземат и отправиться на поселения, Броневский не отказался принять на себя некоторые хлопоты по их перемещению; между прочим, он был озабочен приисканием экипажа для г-жи Муравьевой.

„Прощенные преступники, я чаю, нетерпеливо ожидают своего выезда, -пишет он этому поводу Лепарскому 22 апреля 1836 г., -на это не может последовать прежде утверждения мест их водворения, что в скорости должно быть от гр. Бенкендорфа...

Позвольте обременить вас, Станислав Романович, некоторыми обстоятельствамн, до ваших узников касающихся. Сильные хлопоты я имел отыскать и исправить разможденную карету для внучки г-жи Муравьевой. Это угодно было г-же Уваровой, которая, зная, что новая карета отправлена на долгих из Москвы и по скорому разрешению, воспоследовавшему «о прощении", не успеет вовремя, обязала меня как можно скорее отправить ее к вам. Я уехал в Якутск, отдав нужные здесь приказания поспешить отправлением кареты, а между тем и новая приехала и теперь вместо одной - две. Но я, право, не виноват, что ввел в излишние издержки".

«Узники, бывшие у вас, кое-как расселились, - извещает он коменданта 14 декабря 1836 г, - они совершенно довольны местами. Муравьевы в 18 верстах от Иркутска, в селении Урике, и с ними Вольф, Лунин, да ожидаем Волконскнх. Эта позиция обращает внимание разных иркутских мудрецов. Митьков недавно по самой удобной дороге переехал на житье в Красноярск, но здоровье его не весьма удовлетворительно…" т. д. Четыре с небольшим месяца спустя по получении этого письма, Станислава Романовича не стало: 30 мая 1837 года его поразил удар и ровно через двадцать суток, т. е. 17-го июня, он тихо скончался на руках своего племянника Осипа Адамовича Лепарского, 84-х лет от роду, и похоронен в ограде церкви св. Петра и Павла в Петровском соборе; могила его украшена памятником, в виде чугунного креста с якорем. Замечательно, что Лепарский, будучи поляком, во всю свою жизнь ни одной строки не написал, ни одного слова не сказал на польском языке, и только перед смертию, за несколько часов до того, когда он лишился языка, он заговорил с племянннком ласково и тепло на своем родном языке" [Русская старина] О том, как относились декабристы к памяти своего покойного коменданта, с какою любовью вспоминали о нем после его смерти — свидетельствуют письма и записочки их, найденные в бумагах Осипа Адамовича, писанные ими в 1838 г., по случаю его отъезда из Петровского завода, который он покинул, напутствуемый благословениями декабристов. Таковы письма Арт. Зах. Муравьева, Якубовича, Давыдова, Ентальцевой, позднее (1858 г.) письмо Оболенского и др.

„Не могу до сей минуты привыкнуть к мысли, что с вами, добрейший и благороднейший друг мой Осип Адамович, расстаемся, и расстаемся, вероятно, навеки, - пишет ему Артамон Захарьевич Муравьев – прощайте же, почтеннейший мой друг, не забывайте того, который близок вам по многим обстоятельствам; одно то, что мы стояли вместе у смертного одра незабвенного Станислава Романовича, достаточно, чтобы сблизить нас как родных, Дай вам Бог всех благ, всего счастия, вами так заслуженного. Вы оставили память прочную в Петровской тюрьме, жители которой за вас верно всегда и во всех обстоятельствах будут молиться... Не забывайте, повторяю вам со слезами, того, который всею душою любит и чтит вас как почтеннейшего человека. По гроб ваш Артамон Муравьев".

Не менее тепло и дружественно отнесся к Осипу Адамовичу и Якубович.

„Добрейший Осип Адамович",—пишет он, узнав об отьезде из Петровска плац-майора Лепарского,—„Петр Александрович уведомил меня, что вы будете не один дома; это известие лишает меня истинного сердечного удовольствия под вашим кровом сказать, что чувствую и буду чувствовать до могилы к памяти добродетельнаго Станислава Романовича и к вам за все, что вы делали для меня. Душого вас уважающий и преданный А. Якубович". Эта записочка без даты, но писана, очевидно, 18 февраля 1838 г., так как этим числом помечена приписка, сделанная на ней рукою Давыдова, который просил Осипа Адамовича сделать ему „удовольствие отобедать у него на следующий день или назначить какой - либо другой на этой неделе — для нас все равно, говорит Давыдов, лишь бы вас залучить к себе и побеседовать на просторе с человеком, которого мы любим и уважаем всею душою.

„Вы нас оставляете, добрейший Осип Адамович, - пишет Якубович в письме от 15 марта 1838 г., - и я быть может в последний раз пишу к вам, и наверно могу полагать, что до гробовой доски не увидимся и потому позволяю себе сказать что память добродетельного покойного вашего дяди и вы никогда не изгладится из памяти моей души; бедный узннк, после 12 лет заключения и каторжной работы, если признателен к памяти умершего коменданта и бывшего плац-майора, то, верно, их обоих Бог одарил душою возвышенною, сердцем благородным". Кроме этих двух писем Якубовича, свидетельствующих о доброй памяти, которую оставили в его сердде оба Лепарские, дядя и племянник, сохранилась еще одна записочка, указывающая на дружественные отношения, существовавшие между ним и Осипом Адамовичем. Записка эта была написана им еще при жизни коменданта Лепарского; он поздравляет в ней плац-майора с Пасхою [Какого года – неизвестно, так как письмо не имеет даты ], благодарит за присланный кулич и просит передать от него поздравление Станиславу Романовичу.

Над письмом находится виньетка, изображающая ангела, из которого вылетают слова: «Христос Воскресе!"

«Не только я, но и мой ангел хранитель Христа славит», поясняет Якубович эту виньетку.

Вместе с этим письмом сохранилась шутливая картинка, рисованная также Якубовичем, в которой фигурирует майор Казимирский, преемник Осипа Адамовича в должности плац-майора Петровского острога; по свидетельству декабристов, он был человек „в прямом смысле благородный и заслужил всеобщую приязнь, несмотря на свой голубой мундир". Особенным расположением Казимирского пользовались братья Николай и Михаил Александровичи Бестужевы, которые часто бывали у него в Петровске и продолжали с ним знакомство по выходе на поселение. По его усиленным просьбам, Н. А. Бестужев ездил для свидания с ним даже в Иркутск, когда он, как окружной жандармский генерал, объезжал по обязанности службы свой округ. Вышеупомянутая картинка изображает Якубовича в колодке, которую затягивает цепью Казикирский, одетый в полную форму и в треугольной шляпе. Портреты того и другого отличаются большим сходством.

Все эти картинки и письма декабристов указывают несомненно на дружественные отношения, существовавшие между казематским начальством и его узниками. Чтобы исчерпать находящийся перед нами материал для характеристики отношения декабристов к памяти С. Р. Лепарского, нам остается привести еще две записки В. Давыдова и княгини Трубецкой, писанные тому же Осипу Адамовичу Лепарскому, по поводу его отьезда, и письмо, к нему же, князя Е. П. Оболенского, особенно интересное потому, что оно помечено 1858 годом, следовательно, было писано 21 год спустя после отъезда Осипа Адамовича из Сибири: если кто-либо мог бы заподозрить искренность всех прочих писем, на том основании, что декабристы, при отъезде Осипа Адамовича из Петровского завода, могли еще находиться под его влиянием и, может быть, до известной степени нуждались в нем, так как ему были даны различные поручения в Россию, то этого отнюдь нельзя сказать о письме, адресованном ему по прошествии 20-ти слишком лет; вот это интересное, во многих отношениях, письмо, продиктованное, несомненно, самым искренним чувством, сохранившимся неизменно в течение долгих лет.

Калуга, 24-го мая 1858 г.

„Почтеннейший и многоуважаемый Осип Адамович, хочу вам напомнить вашего старого знакомого, во времена былые, давно прошедшие, имевшего случай неоднократно видеть в вас и участие искреннее и сердце готовое ответить чувству искреннему и готовность всегдашнюю помочь в скорби и оказать услуту, и скажу вам, что ваша память сохранилась неизменно во всех сибирских ваших знакомых, с тою же свежестию чувства с которым они вас встречали, когда в дни труда и годины испытания вы приходили к ним со словом утешения и с готовым ответом на всякое доброе. Не один раз старался узнать о вашей последующей службе, когда мы с вами расстались, едва ли не в 1837 г., и после несколько лет; наконец, с радостью увидел я ваше назначение комендантом в Смоленск. Вслед затем услышал н о вашей женитьбе и порадовался эа вас. Между тем, года протекли и вот уже более 20-ти лет протекло со дня нашего расстания: и вы и я — мы постарели; я более вашего, потому что был во время нашего знакомства не одним годом старше вас и мне теперь 62 года и я женат с 1846 года и у меня дети — четверых оставил в земле сибирской, двух молодых князей — милостию государя получивших княжеский титул, привез сюда; здесь у меня родилась дочь Елена и скоро еще жду того, кого Бог пошлет нам.. Не стану говорить вам о многих и многих ваших знакомых, чтобы вам не повторить давно уже вам известное... я же спрошу вас единственно о вас самих: желаю знать — давно ли вы вступили в супружеское состояние, давно ли пользуетесь счастием семейного быта, сколько у вас детей, как и где вы живете... Вас самих обниму крепко, в память искреннего чувства, которое хранит к вам искренно вас лобящий и уважающий Е. Оболенский". Письмо это говорит само за себя, и чувства, выраженные в нем, без сомнения, должны были порадовать получившего его; а вот и записки Давыдова и княгини Трубецкой, о которых мы упоминали выше:

„Не стану вам более говорить о том, что на сердце у меня и у жены,—так пишет Давыдов (1837 г.)—Бог видит, что незабвенный почтенный дядя ваш и вы никогда не могли найти людей, которые бы так ценили благородные сердца ваши, как мы. Да воздаст вам Бог за изгнанников!» «При расставании с вами, не умела я вам передать всего того, что чувствовала, - писала Осипу Адамовичу вскоре после его отъезда княгиня Трубецкая, - примите же искреннейшее желание вам всего хорошего. Да наградит вас Бог за чистое, благородное ваше постоянное в нас участие. Память ваша всегда сохранится в сердце моем, я где бы я ни была, мне радостно будет узнать, что вы пользуетесь тем счастием, какого я вам желаю".

Отрадное впечатление, производимое приведенною нами перепискою, поддерживается при чтении многочисленных записок и воспоминаний декабристов и их жен, относящихся до пребывания их в Сибири; все они единодушно отзываются о своем бывшем коменданте как нельзя более тепло; один только Дмитрий Иринархович Завалишин подал голос против него, поэтому слова его звучат как резкий диссонанс между похвальными отзывами, коими узники Петровского завода почтили старика Лепарского в воздаяниях за его гуманное к ним отношение.

Завалишин называет остальных декабристов панегиристами Лепарского и его племянника и говорит: „это был опытный и хитрый тюремщик, которого главною задачею было сделать нас неопасными и уннчтожить наше нравственное значение, не забывая и своих личных расчетов, и в этом смысле он действовал, конечно, искусно.

Он содействовал всему, что только могло поддерживать между нами несогласие, убаюкивал ложными надеждами и был преступно снисходителен к тем, которые своими действиями бросали тень на казематское общество. Зная чьи голоса имеют наиболее значения в Петербурге, он доставлял всевозможные льготы с нарушением всякого порядка богатым и имеющим важные связи, но о массе нас, не имел никакой заботы, какую обязан иметь всякий тюремщик по человечеству".

Этой выписки достаточно, чтобы напомнить читателям в общих чертах то, что было высказано Д. И. Завалишиным в его Записках; немногие из его товарищей по заключению были живы в то время, когда появились (1882 г.) на страницах «Русской Старины" его Записки, тем не менее один из них, Фролов, тотчас откликнулся на них от себя лично и от имени оставшихся еще в живых декабристов, желая опровергнуть высказанное в них автором суровое обвинение против достойной личности С. Р. Лепарского.

„Непонятны ни мне, ни кому-либо из нас выходки автора (Д. И. Завалишина) против коменданта Лепарского, — говорит Фролов, — который снискал нашу общую любовь и оставил по себе добрую память среди жителей читинских и петровских. Никто из нас в каземате не подозревал скрытой ненависти автора к Лепарскому, которую он никогда не высказывал; проявление этой ненависти скорбно поразило нас всех. По словам Фролова, Д. И. Завалишин сам пользовался в каземате снисходительностью коменданта, часто уходил под разными предлогами из тюрьмы к управителю завода, Смольянинову, дочь которого была его невестою, и это делалось в то время, когда узников содержали еще строго; „Кстати, не могу умолчать о себе,—прибавляет Фролов,—я никогда не имел никакой руки, не только в Петербурге, но даже в Иркутске, и несмотря на это, Лепарский разрешил мне устроить мастерскую вне каземата, где я и работал. Правда, при мне постоянно был часовой, который большею частию все спал. Однажды, комендант вошел неожиданно в мастерскую, я бросился будить часового, но он остановил меня, сказав: „оставьте его, я знаю, что не он, а вы его караулите. Он устал, не спавши ночьи.

Вот пример истинно гуманного отношения к людям. Почему именно Дмитрий Иринархович называет Лепарского опытным тюремщиком в своих Записках — он не объясняет; совершенно непонятно, каким образом мог Станислав Романович приобрести эту опытность во время командования Северским полком? — деятельность, с ролью тюремщика ничего общего не имеющая. С другой стороны, обвинение в том, будто бы Лепарский старался уничтожить нравственное значение декабристов — поражает своею несостоятельностью. Желая этого достигнуть, неужели комендант разрешил бы ссыльным чтение книг, занятие рисованием, музыкою, разными ремеслами — словом, все то, что могло поддержать в них энергию и бодрость духа, что не давало уснуть и притупиться их умственным способностям; даже на письменные их занятия, строго запрещенные инструкциею, он смотрел сквозь пальцы, говоря при случае: „не вижу"; смело можно сказать, что, только благодаря этим льготам, благодаря этому гуманному отношению, те из декабристов, которые дожили до манифеста 1856 года, сохранили такую бодрость духа и отзывчивость ко всем явлениям общественной жизни, оставаясь, можно сказать, настолько верны своим идеалам, что могли явиться полезными и деятельными участниками великих реформ императора Александра II.

Вера Тимощук.

------------

Мы в Фейсбуке

Мы во Вконтакте

Мы в Телеграмме

ugluka@mail.ru