Декабристы на пути в Сибирь. Донесения сенатора князя Б. А. Куракина (публикатор – Б. Л. Модзалевский//Декабристы. Неизданные материалы и статьи. М, 1925., С. 110-127

Декабристы на пути в Сибирь. Донесения сенатора князя Б. А. Куракина

Тобольск 14 мая 1827 года.

…У меня имеются еще для сообщения вам сведения, думаю, достаточно точные, об общем мнении, касающемся государственных преступниках и различных наказаний, к которым они были приговорены Верховным Уголовным Судом прошедшего года. От Петербурга до Москвы по моему разумению, мне было бесполезно заниматься обследованием: эта часть империи находится, так сказать, под непосредственным наблюдением администрации, которая может, при всяких обстоятельствах, быть поставлена в известность самым точным образом о том, что там происходит, что говорится и даже о том, что там думают. Но уже тотчас по выезде из Москвы я не пропускал ни одного случая, чтоб им не воспользоваться, часто даже в самых низших слоях общества: как только мне приходилось встретить человека с природным умом, я старался узнать его мысли об самом заговоре, лично о заговорщиках, о наказаниях, которыми они подвергались и т.д. Мне не хотелось Вам о всем этом говорить раньше моего прибытия в Тобольск, так как я не знал положительно, не будут ли суждения по этому поводу на расстоянии трех тысяч верст различны, в особенности в местах, в которых у многих заговорщиков были семьи, родители, земляки, имения. Но должен сказать, что повсюду, без исключения, я обнаружил только одно мнение, слышал только один отзвук – это громко высказываемое негодование против этого ужасного заговора и против его зачинщиков, и это до такой степени, что во многих местах удивляются милосердию императора относительно преступников первого разряда, - т. е. того, который Верховный Уголовный Суд приговорил к смерти и которому его величество смягчил наказание, назначив срочные каторжные работы, а затем ссылку. Но с тою же откровенностью я не скрою от вас, что общественное мнение вообще довольно громко говорит и о суровости приговора: его находят несколько тяжким по отношению виновных, возраст или раскаяние которых, как говорят, заслуживают немного большей снисходительности. Вот точнейшая истина, собиранием которой Вы желали чтобы я занялся в отношении общих идей, распространенных на протяжении неизмеримой Империи и касающихся обстоятельства столь важного. Я исполнил это с тем усердием, с каким всегда буду делать все, что может быть полезно государю, который, я надеюсь, будет узнавать все больше и больше и мою верность и мою преданность его особе.

Что касается личного поведения заговорщиков со времени их прибытия в этот край, я сделаю все для меня возможное, чтобы попытаться узнать о нем, и если успею в этом, не премину Вам рассказать о нем; но чтобы сделать это с точностью и добросовестно, следовало бы, собственно, видеть их самих, а я еще не знаю, много ли их находится в той части Сибири, которую я должен был проехать и в каком именно месте…

Тобольск. 4 июня 1827 г.

Генерал! Получив донесение о прибытии в Тобольск двадцатой партии арестантов, в числе которых находилось трое государственных преступников – бывшие офицеры Черниговского пехотного полка, - я отправился секретно в тюрьму, сопровождаемый одним полицмейстером, которому я отдал соответствующие распоряжения. Для этого была приготовлена отдельная комната и приняты все предосторожности для того, чтобы арестанты, которые должны были быть вводимы туда ко мне, не будучи об этом предупреждены, не имели возможности, выходя оттуда, сообщать друг друга о результатах встречи со мной. В их глазах я выставил предлогом свидания с ними два вопроса: один – желание узнать, не было ли в их долгом, только что законченном путешествии от Киева со стороны надзирателей чего-либо такого, на что они могли бы жаловаться и что запрещал закон, и второй – не было ли у них каких-либо просьб, которые, однако, не расходились бы с наказаниями, на них наложенными за их преступления. На первый вопрос их ответы были единогласны: «нет», на второй – их просьбы ограничивались желанием, чтобы им возвратили ...[неразб.], который им принадлежал и на который они получили квитанции для их освобождения по прибытии на место назначения.

Так как последняя статья есть общий закон для ссыльных, какой бы категории они ни были, то просьбу их нельзя было исполнить, что я им тотчас и объяснил. Сознаваясь, что они не имели никакого права на милосердие Государя, они все трое очень горевали по тому поводу, что с более виноватыми было поступлено сравнительно менее строго: их везли на почтовых и приговорили к каторжным работам на срок, тогда как они шли пешком в цепях в течение девяти месяцев, будучи смешанными с убийцами и разбойниками с большой дороги и имея, сверх того, в перспективе сделать таким же образом еще 4300 верст, а также, что они осуждены на пожизненные каторжные работы… Я излагаю все эти подробности, генерал, потому что дал вам обещание ничего от вас не скрывать, а вы обещали мне не утомляться чтением этих подробностей, как бы мелочны они ни были.

Не входя в подробности тех приемов, которые я употреблял для того, чтоб раскрыть их сокровенные чувства как в отношении того, что могло их вовлечь в этот ужасный заговор, так и в отношении того, чтобы заставить их в этом раскаяться – я ограничусь сообщением вам результатов и сделаю это по чистой совести. Все трое в общем удручены своим положением. Последнее очень естественно, так как положение это ужасно, но не в этом дело.

Самый старший из них, по имени Соловьев, бывший барон и штабс-капитан, несомненно, тот из троих, который испытывает искреннее и истинное угрызение совести; он не позволил себе ни одной фразы, ни одного слова, ни одного оправдания (последнее было бы и невозможно), даже извинения, чтобы уменьшить свое преступление. Он удовольствовался единственным объяснением, сказав, что несчастный случай вовлек его в этот гибельный заговор, о существовании которого он узнал лишь за несколько месяцев до его осуществления; что он заслужил свою участь и что Бог и государь, наказывая его, наказывают крупного преступника. Прибавлю, что один вид этого несчастного доказывает искренность его признаний, так как он не мог ни слушать меня, ни мне отвечать, не обливаясь слезами…

Второй, по имени Сухинов, бывший поручик (участник последней войны против французов до вступления в Париж, получивший 7 ран), сознавая, что заслужил свою участь, старался ослабить свой проступок, выставляя на вид тиранство полковых командиров, бригадных и дивизионных генералов, - тиранство, которое, приведя его в отчаяние, было причиной его несчастья и вовлекло его в заговор с тем большей легкостью; о существовании же заговора он не знал еще за несколько месяцев до события. На мой вопрос о цели, которую он себе ставил, присоединяясь к заговорщикам, он брал Бога в свидетели того, что у него не было никакого злого умысла против особы покойного императора, но что их целью было просто приобретение свободы. «Свободы? – возразил я ему, - но это было бы понятно со стороны крепостных, которые ее не имеют, но со стороны русского дворянина? Какой еще большей свободы может желать он, чем той, которой мы все пользуемся благодаря нашим монархам со времен Екатерины Великой до наших дней!» На этом он замолчал, перестал жаловаться на свое несчастье. Впрочем, он был растроган и говорил, что он раскаивается жестоко, но по своей слепоте слишком поздно.

Мозалевский, бывший прапорщик, совсем еще молодой человек лет двадцати; природа, по-видимому, не даровала ему большой чувствительности. Он из числа тех, которые переносят свою участь с совершенным безразличием. Чтобы более в этом удостовериться, я, узнав из допроса, который я ему сделал, что родители его еще живы и что он их единственное дитя, спросил его, не чувствует ли он, при воспоминании о своих, престарелых родителях угрызения совести или страха, что они могут умереть от тоски. Он ответил мне с глубоким вздохом: "Да, я, должно быть, их убил." Но я не заметил в нем ни уныния первого [Соловьева]ни раскаяния второго [Сухинова]. Когда я допрашивал его о цели, которую он имел ввиду – он не захотел мне отвечать, говоря, что это «известное дело». Мне хотелось бы иметь возможность их всех троих поставить на одну и ту же линию, представив их всех одинаково раскаивающимися и удрученными – так как жалость к несчастным людям, как бы преступны они ни были, есть чувство невольное; но, дав Вам слово говорить по всей совести точную правду, я сообщаю вам здесь ее во всей чистоте, и Вы в этом можете быть уверены, как если бы вы сами лично были при этом.

Генерал! Мне бы очень хотелось как можно скорее передавать вам справки, которые вы поручили мне собирать относительно государственных преступников, находящихся в Западной Сибири, и о тех, которые прошли через Тобольск; вы этом городе каждый из них останавливался на 24 часа, ибо в Тобольске все ссыльные, какой бы категории они не были, получают свое дальнейшее назначение по правилам Приказа о ссыльных или по особому приказу его величества. Но поручение, данное мне, крайне деликатного свойства как по тайне и по лицам, которых я мог употреблять для этого дела, так и по трудности его вообще, - чтоб иметь возможность, хотя бы с некоторой долей уверенности сообщить вам эти сведения не наобум, а основываясь на сущности вещей, - не позволяло мне сделать это раньше.

Теперь, после шести недель пребывания здесь и после неослабных моих стараний, внимательно сравнивая донесения одних и других, - мне кажется, я могу дать вам с некоторой уверенностью понятие об этих важных преступников, разделив их при этом на три разряда. Первый - это те, уныние и раскаяние которых не поддаются никакому выражению и не могут подавать повода к малейшему сомнению; среди этих я отмечу нескольких, которые превзошли своих товарищей по несчастью сожалениями и угрызениями совести, еще более ярко выраженными. – Второй, самый многочисленный, - будут состоять из тех, которые кажутся постоянно удрученными своею судьбой, но не дают при этом никакого особенно определенного признака своих сокровенных чувств. Третий – и самый особенный, составится хотя бы из небольшого числа (как и первый) людей, но таких, которые будучи далекими от того, чтобы быть удрученными или просто несчастными, притворялись или действительно испытывали (чему, однако, трудно поверить) самую неумеренную и постоянную веселость. Среди последних я отмечу также нескольких, которые простирали свою невоздержность до еще более дерзкой степени.

Все те, о которых здесь идет речь, случайно такие личности, которых я никогда не знал и даже никогда не встречал, за исключением лишь бывших князя Одоевского, которого я один раз в жизни видел у тещи [княгини Анны Александровны Голицыной, рожд. княжны Грузинской (1763-1842)] в продолжение четверти часа, но не вступал с ним в беседу, и графа Чернышова и Свистунова, которых я видывал, но не говорил с ними. Но, опираясь на доверие, которое, думаю, я заслужил во всяком случае со стороны его величества, я присоединяю это обстоятельство, чтобы доказать еще более полное отсутствие пристрастия с моей стороны. Мне нет необходимости говорить Вам, что эти господа были совершенно неизвестны тем, от которых я мог собирать интересовавшие меня данные, но последние лица с своей стороны также совершенно беспристрастны и заслуживают, по моему мнению, полного доверия. Чтобы избежать некоторых трудностей при написании имен, даю Вам три списка по-русски.

1. Государственные преступники следовавшие через Тобольск, кои находились в отчаянном и совершенно раскаянном положении.

Бывшие:

1) Полковник Враницкий

2) Поручик Шахирев

3) Полковник Нарышкин

4) Майор Лорер

5) Ротмистр Ивашев

6) Князь Одоевский

7) Отставной генерал-майор Фонвизин

8) Полковник фон дер Бриген

9) Камер-юнкер князь Голицын

Отчаяние последних трех превосходило, если это только возможно, отчаяние прочих: они отказывались почти от всякой пищи и все время заливались слезами.

2. Государственные преступники, следовавшие через Тобольск, кои находились в растроганном положении:

Бывшие:

1) Подпоручик Мозгалевский

2) Корнет Свистунов

3 и 4) Поручики братья Крюковы

5) Поручик Басаргин

6)Подпоручик Фролов

7)Подполковник Фаленберг

8)10-го класса Иванов

9) Подпоручик Мозган

10) Капитан Корнилович

11)Полковник Аврамов

12) Поручик Бобрищев-Пушкин

13)Прапорщик Шимков

14) Подпоручик Лихарев

15 и 16) Мичманы два брата Беляевы

17)Подполковник Янтальцев

18) Полковник Тизенгаузен

19) Подпоручик Кривцов

20)Прапорщик Толстой

21)Ротмистр Чернышов

22) Поручик Загорецкий

23) Капитан Фурман

24) Подпоручик Фок

3. Государственные преступники, следовавшие через Тобольск, кои находились в веселом виде:

1) Лейтенант Завалишин

2) Дворянин Люблинский

3) Канцелярист Выгодовский

4)Поручик Абрамов

5)Поручик Лисовский

6)Штаблекарь Вольф

7) Сверх сего Статский Советник Горский

NB. Последний находился скорее в состоянии исступления, чем радости. Он жаловался на то, что не заслужил наказания, и говорил, будто бы у него украли 200 тысяч рублей. Первые трое выделились особенно своей преувеличенной веселостью и дерзким нахальством. Из всех этих государственных преступников только пятеро находятся в Западной Сибири: в первом списке двое, столько же во втором и пятый – в последнем. Вот именной список их и места их нахождения:

1. Бывший полковник Враницкий – Тургайской округи в Пелымском отдельном комиссарстве.

2. Бывший поручик Шахирев – Березовской округи в Сургутском отдельном комиссарстве.

3. Бывший капитан Фурман – Березовской округи в Кондинском отдельном комиссарстве.

4. Бывший подпоручик Фок – в городе Березове.

5. Статский советник Горский – в городе Березове.

Этим оканчиваются, генерал, подробности, которые вы желали иметь; благоволите сообщить мне, исполнил ли я Ваши желания, и в том случае, если бы я мог еще в каких-нибудь других отношениях доказать мое усердие императору, прошу Вас употребить меня, как Вы сочтете необходимым; я всегда готов служить моему августейшему повелителю во всем и везде…

Генерал! Прошло уже две недели, как в Тобольск привезли семерых государственных преступников, следующих из Польши, где они содержались секретно в течение пяти или шести [месяцев] – до получения касающихся их бумаг, которые должны были дать приказу о ссыльных необходимые указания об их дальнейшем назначении; этих несчастных везли не фельдъегеря, а полицейские офицеры, которые сменялись в каждом губернском городе и которым было поручено только сдавать их по начальству. Эти большие преступники суть:

1) Бывший капитан Игельстром

2) Бывший поручик Вегелин

3) Рукевич

Бывшие дворяне:

4) Феликс Ордынский

5) Карл Ордынский

6) Высоцкий

7) Бронский

Первые трое осуждены на 10 лет каторжных работ и затем ссылку, четверо других – на 5 лет работ в одну из крепостей и затем также в ссылку. Так как их путешествие до сих пор совершалось на почтовых и они еще не испытали ужасного положения тех, которые, будучи смешаны со всевозможного рода людьми, совершают свой путь пешком, то они вовсе не имеют вида людей, угнетенных своей участью; это единственное объяснение, которое я могу подыскать для того рода безразличия, которое они проявляли во время своего пребывания в Тобольске, но отсюда они отправились с обыкновенною цепью каторжников всяких сословий, и их настоящее наказание может считаться лишь с этого времени.

Вчера утром прибыли сразу, хотя отбывали с промежутками по три дня, шесть государственных преступников, сопровождаемых двумя фельдъегерями и десятью жандармами.

Преступники эти относились к числу тех, которые были судимы Верховным Уголовным Судом прошлого года:

1)Бывший полковник Повало-Швейковский.

2)Бывший полковник барон Штейнгель

3) Бывший артиллерийский офицер Бечасной

4)Бывший князь Щепин-Ростовский

Бывшие офицеры лейб-гвардии Гренадерского полка:

5) Панов

6) Сутгоф

Трое первых довольны гуманностью фельдъегеря, под наблюдением которого они совершали путешествие до этого места; трое других жалуются на своего в том, что он едва давал им время проглотить кусок и никогда не давал им облегчения отдохнуть несколько часов во время сильных жаров, что особенно угнетало, в частности, Сутгофа, у которого грудь, кажется, больна.

Я применил по отношению к этим преступникам те же самые предосторожности и тот же самый образ действия, как и тот, которым я пользовался в отношении трех других партий, о коих я вам говорил в моем сообщении от 4-го июля.

Чтобы не наскучить вам бесполезными повторениями, скажу лишь, что результаты моего расследования представили мне подполковника Штейнгеля положительно наиболее удрученным и наиболее раскаивающимся: этот несчастный, имея жену и 8 человек детей, естественно должен страдать более, чем кто-либо другой. Щепин-Ростовский оплакивает свою участь, которая, по его словам, тем более жестока, что он никоим образом не принадлежал к большому заговору, о котором он совершенно не знал, но что обстоятельства, первая присяга, принесенная цесаревичу и пр. бросила его в эту бездну.

Я поставил бы во втором разряде моего сообщения от 18-го июня Повало-Швейковского, Бечасного и Сутгофа: они удручены, - само собою, разумеется, но они не показали никакого особенного знака их сокровенных чувствований. Что касается Панова, что я скажу Вам о нем? Что мое удивление при виде сего молодого человека столь мало чувствительным к своей участи было велико? – Это правда. Но что слышать его говорящим то, что он говорил, превзошло меру разума, который даровала мне природа – и это тоже правда! Дело шло о той цели, которую он и его сотоварищи поставили себе, т. е. просить у императора «конституцию с оружием в руках, чтобы положить», как он говорил, «границы власти монарха»; это он находит весьма простым и очень естественным; когда же подумаешь, что такие вещи проявляются после полутора лет тюрьмы и перед перспективой каторжных работ – я думаю, что можно без колебаний сказать, что этот молодой человек еще не исправился и не раскаялся…

P.S. Повало-Швейковский, Штейнгель и Бечасный вчера вечером отправились в Иркутск; другие – сегодня утром.

…На сегодня я ограничусь сообщением, что первого числа сего месяца четыре преступника большого заговора – бывшие штабс-капитаны князь Барятинский, Михаил и Николай Бестужевы и бывший поручик Горбачевский прошли через Томск, направляясь из Тобольска в Иркутск; я их видел, заставил их говорить, но в результате ничего не могу сказать Вам особенного на их счет: они не слишком удручены своим положением, ни слишком безразличны к своей участи. Первое может объясняться, с одной стороны, привычкой к своему настоящему состоянию, продолжающемуся уже два года, а с другой – ужаснейшим мучением быть оставленными в четырех стенах так долго и без всякой помощи, - мучением, которому, если мм верить, они предпочитают всякие, какие только можно представить, каторжные работы; этот пункт, по которому между ними не было никакого расхождения во мнениях. Что касается второго, т.е. безразличия, то они не проявляли никакой неуместной веселости и еще менее позволяли себе какое-нибудь странное или дерзкое суждение, чтобы извинить свое поведение: они были унылы и очень грустны; один только Николай Бестужев решился спросить меня, куда их везут и какая судьба их ожидает, так как молва о милостях, которые император соизволил излить на них при коронации, дошла и до глубины их тюрем, но без каких-либо подробностей. Я ему ответил, что приговор Верховного Уголовного Суда был им объявлен им, следовательно, должен быть им известен; что же касается милостей, то они состояли в значительном уменьшении числа лет каторжных работ, к которыми они были приговорены за их преступление. Эти четыре человека естественно входят, как вы видите, во вторую группу моего письма от 18-го июня. Они очень жаловались на свои цепи, которые, по их словам, были сняты с каторжников в Шлиссельбургской крепости и надеты на них в самую минуту отправления – и надеты очень поспешно, так что в этой спешке их надели впереверт, а это отнимало у них всякую возможность идти; а так как, ввиду времени года, они оказались вынужденными переходить пешком через многие очень широкие реки, то опухоли (?), которые причинялись вероятно трением цепей, были очень болезненны. Я хотел облегчить их в этом отношении, но так как цепи были пробуравлены и нужно было прибегнуть к кузнецу, я не осмелился позволить себе это; впрочем, ¾ пути были уже закончены…

Генерал! 7-го числа сего месяца три государственных преступника: Юшневский, бывший статский советник; Михаил Спиридов, бывший майор, и бывшие подпоручики Пестов и Андреевич прошли через Томск, направляясь в Иркутск. Из Шлиссельбургской крепости, где они содержались, вплоть до Тобольска они были доставлены, по обыкновению, фельдъегерями и жандармами; от Тобольска до границы Восточной Сибири сопровождать их было поручено казачьему офицеру, также в сопровождении жандармов. Первый и двое последних на все вопросы, которые я мог им сделать, не проявили решительно ничего особенного – ни раскаяния, ни печали, ни дерзости; они имели вид скорее автоматов, нежели человеческих личностей, которых препровождают на каторжные работы. Михаил Спиридов, напротив, был очень взволнован, проливал обильные слезы при воспоминании о своих престарелых родителях, судьбу которых он пламенно желал узнать, так как в течение почти двух лет не имел о них никаких известий. Когда я спросил его, как вели себя с ним фельдъегеря и казачий офицер, он ответил мне, что его преступление так громадно в глазах Бога и людей, что он не заслуживает всех милостей государя, потому что, говорил он, «невозможно иметь более заботливости и жалости к их несчастному положению, чем те, которые в общем имели к ним все те, коим до сих пор пору удалось наблюдение за ними, - а это, конечно, могло быть только следствием именных повелений его величества»; другие фразы были в том же роде, и все их он произносил с заметным и совершенно искренним волнением, которое не обманывает. Я хотел бы иметь более частые случаи свидетельствовать в пользу раскаяния этих господ, но из 24 человек, которых я видел и лично расспрашивал, это только второй, который мог бы заслуживать какого-нибудь особенного внимания: первый был бывший штабс-капитан барон Соловьев. Среди других были некоторые, которые, при воспоминании о своих женах и детях, были, конечно, очень болезненно расстроены, но раскаяние в своих преступлениях , по моему мнению (я обещал Вам говорить только правду), вовсе не входило в это огорчение…

P.S. У Андреевича не было меховых сапог. Я приказал их ему выдать.

Генерал! В течение этой недели через Томск прошли, направляясь из Тобольска в Иркутск, три партии арестантов по преступлениям большого заговора: первая состояла из трех человек – бывших капитанов Якушкина и Тютчева и лейтенанта Арбузова; вторая из двух – бывших подполковника Матвея Муравьева-Апостола и штабс-капитана Александра Бестужева; третья из трех: бывших подполковника Александра Поджио, коллежского асессора Ивана Пущина и штабс-капитана Петра Муханова, всего 8 человек: все они были отправлены отсюда по мере их прибытия.

Мое сегодняшнее донесение будет менее скучно, чем обыкновенно, так как я имел случай видеть между этими господами двух человек, которые подлинно меня очень удивили и удивили бы, я думаю, всех, кто повидал бы и послушал бы их. Начну с того, что Тютчев, Арбузов и Поджио входят в обыкновенный разряд несчастных людей, находящихся в их положении, - это, несомненно, так как вид у них был очень грустный, однако же они не выказывали по этому поводу ничего достойного быть приведенным; Муравьев-Апостол, сын сенатора, и Бестужев, бывший адъютант герцога Вюртембергского, которым император недавно оказал чрезвычайную милость, заменив наказание каторжными работами простою ссылкой в Сибирь, не перестают высказывать свои славословия и выражения живейшей благодарности, в особенности последний. Этот показался мне до такой степени сильно тронутым, что под выражениями его признательности, мне кажется, я получил от него и выражение горьких сожалений в том, что он не может засвидетельствовать это самому монарху, которому он имел смелость пожелать сделаться врагом и которому теперь хотел бы служить изо всех сил и всеми своими способностями. Иван Пущин, также сын одного из наших наиболее престарелых сотоварищей [по Сенату], тронул меня – не скрою этого от Вас – своим живым раскаянием в прошлом, очень искренним признанием в том, что он заслужил свою участь, и своей глубокой скорбью при мысли о родителях: он с такой настойчивостью просил меня позволить ему написать своему отцу, что я не мог отказать ему в этом, предупредив, что письмо его должно быть открытым и что оно достигнет своего назначения только со специального разрешения его величества; я присоединяю его здесь, чтобы Вы видели, что возможно сделать в этом отношении, и передаю решение вопроса Вашему собственному суждению. Пущин, без сомнения, может идти в ту же самую категорию, что Михаил Спиридов и Соловьев. Таким образом из числа тридцати двух не менее трех человек (не считая Муравьева и Бестужева), которые, среди столь тягостного для всякого гражданина, преданного своей стране и своему государю, зрелища, дают отдых душе видом раскаяния столь же искреннего, сколь и глубокого!

Теперь остается мне сообщить Вам мои наблюдения о Якушкине и Муханове. Начну с первого, который во всех отношениях может идти наравне с маленьким Пановым, о котором я говорил Вам в сообщении от 9 июня за № 5. Он имеет тот же непринужденный вид, тот же легкомысленный тон, когда говорит о своих прошлых подвигах, а вместе с тем, несмотря на кандалы на ногах, очень занимается своими красивыми черными усами, к которым он присоединил еще и эспаньолку. Вы согласитесь, что есть отчего «растянуться во весь рост», как говорит известная пословица: молодой человек 25 лет, предающий своего государя, цареубийца хотя бы по намерению, лишенный чинов и дворянства, осужденный на 15 или 20 лет каторжных работ и затем на вечную ссылку, имеет смелость, несмотря на все это, заниматься своей физиономией и находит совершенно естественным, раз войдя в члены тайного общества, не выходить из него по крайней мере до тех пор, пока истинная цель его не будет ему открыта; - все это, как я говорил Вам, рассказывая о Панове, превосходит меру разумения, данного мне небом…

Что касается Муханова, то это совсем другое дело. Вы видели его, когда он еще носил военный мундир, и, следовательно, должны помнить, что вся фигура его тогда была довольно характеристична, - это касается, по крайней мере, меня, который видел его только один раз в жизни – именно в тот день, когда мы в крепости объявляли им приговор Верховного Уголовного Суда. Фигура его поразила меня до такой степени, что я никогда с тех пор ее не забывал. Он был очень нехорош собою и некрасивость его была страшная; теперь же это положительно чудовище. Представьте себе голову льва, лежащую на плечах толстого и большого человека, - и Вы получите полное представление о личности, у которой видны только глаза, нос, совсем маленькая часть губ и едва-едва рот; при этом та небольшая часть кожи, которую можно рассмотреть – пламенно-красного цвета. Остальная часть его головы – положительно грива самого яркого рыжего цвета. Борода его, закрывающая часть лица и окружающая всю переднюю часть шеи, ниспадает вплоть до середины груди, усы его, очень густые и без преувеличения каждый длиною по меньшей мере в 4 вершка, свисают по бороде, а волосы невероятной густоты покрывают сверху его лоб, окружают всю голову и падают густыми локонами гораздо ниже плеч. Вот точный физический портрет этого человека. Что касается моральной стороны, то что скажу я Вам? Привыкнув подходить к этим людям с мягкостью, как к людям, достаточно несчастным и вызывающим жалость, и желая внушить им этим более легкости в откровенном выражении их мнений, я хотел также начать и с этим, но представьте себе мое изумление, когда на вопрос (всегда тот же самый), довольны ли они офицерами, которым поручено их сопровождать, - вместо того, чтобы получить спокойный ответ, какой я до сих пор получал, я увидел человека, который смеется мне прямо в лицо и, насмехаясь и повторяя мой вопрос, говорит мне: «Доволен ли я офицерами? Мой Бог вполне, да я вообще всем доволен!». Хот и пораженный, я сохраняю хладнокровие и предлагаю ему сказать мне, нет ли у него какой-нибудь просьбы, достаточно ли, по времени года, он тепло одет. Новый смех, после которого он говорит: «Я ни в чем не нуждаюсь, решительно ни в чем, кроме пары холодных сапог: мои сносились, я заказал их и прошу Вас только приказать подождать их и не заставлять нас выступать ранее их получения; однако, если это представляет хоть малейшее затруднение, я могу обойтись и отправлюсь в тех, которые на мне!» Сохраняя все время внешнее спокойствие, я говорю ему мягко и не делая вовсе вида, будто удивлен его тоном, что дело не представляет никаких затруднений. Этот человек, который скорее всего фанфарон, чем что-либо другое, и который думал, что может привести меня в замешательство своим страшным видом и развязными манерами, в свою очередь изумленный серьёзным и холодным тоном, который я сохранял с ним, «спускает флаг», пускается рассказывать мне все, что перенес он в разных тюрьмах, в которых он находился, переводимый из одной в другую, кончает тем, что говорит мне (несмотря на то, что я с своей стороны не сказал ничего, что могло бы вызвать эту фразу, но вероятно потому, что я предполагаю, что он проговорился и почувствовал неловкость своего поведения) «В конце концов Вы подумаете, что у меня медный лоб? Нет, у меня просто большая сила характера; я сознаю свое положение, подчиняюсь велениям Провидения и полагаю, что, не будучи в состоянии изменить своей участи, лучше переносить ее с мужеством, чем позволить дать унизить себя малодушием, недостойным человека и к тому же ни к чему не служащим. Я прекрасно знаю, что я отправляюсь в каторжные работы, - и прекрасно! Бог дал мне силу и моральную и физическую – и я буду работать; это меня поддержит и поможет забыть мое положение… Одна только вещь удивляет меня (говорю о ней лишь потому, что случай представился): это то, что по приговору, который был мне вынесен, я помещен в четвертом разряде, а теперь путешествую с лицами первого разряда. Перевели ли мня без суда и уже после приговора, но мне кажется, что это не было бы ни справедливым, ни законным. По крайней мере, - прибавил он, улыбаясь, - я очень мало интересуюсь подобным повышением.»

Вот вкратце и в общих чертах разговор, который у меня был с этим несчастным; по-моему, он похож на тех, которые напиваются пьяными, чтобы забиться, но которых пробуждение должно быть ужасно…

[Из донесения за № 14]

Томск, 23 декабря 1827 г

…Две недели тому назад я имел удовлетворение получить доказательства того, что сообщенные Вам наблюдения мои об участниках большого заговора, которых я вижу при их переходе, довольно справедливы. Письмо мое от 11 ноября за № 12 сообщает Вам, между прочим, о бывшем майоре Михаиле Спиридове, о котором я имел случай отозваться хорошо, и о бывшем подпоручике Андреевиче, которого я описал Вам как автомата, не проявляющего ни раскаяния, ни горести. При своем проезде обратно офицер, который сопровождал их в Иркутск, доложил мне, что Андреевич, бывший до самого Томска молчаливым и спокойным в дороге, делался более или менее упрямым, и что эта непокорность шла, все увеличиваясь, по мере продвижения к Западной Сибири; что Михаил Спиридов отвел его в сторону на одной из станций, на которой они остановились, и предупредил его, чтоб он лучше наблюдал за этим человеком, потому что у него дурные намерения; и что он тогда удвоил бдительность, при чем Андреевич не мог этого заметить, и благополучно доставил его и передал местным властям…