А. М. Муравьев. Мой журнал. Прим. П. А. Садикова.// Воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ 1820-ых годов. Т.1. С.131-160

А. М. Муравьев. Мой журнал.

Моей жене. Тебе, дорогая спутница моей жизни, нашим детям должен я рассказать о моей жизни. Читая эти строки, они будут знать, что их ссыльный отец пострадал за прекрасное и благородное дело и с мужеством носил оковы за свободу своей родины.

После краткого и несчастливого царствования Павла вступление на трон России Александра было приветствовано единодушными и искренними восторженными возгласами. Никогда еще большие чаяния не возлагались у нас на наследника власти. Спешили забыть безумное царствование. Все надеялись на ученика Лагарпа и Муравьева.

Муравьев (Михаил Никитич), член многих ученых академий, по окончании воспитания Александра сделался сенатором, статс-секретарем, товарищем министра народного просвещения и попечителем Московского университета. С характером благородным и возвышенным он сочетал любовь к изящной словесности. Умер он в Петербурге 29 июля 1807 г. Он написал много трудов, составленных для его ученикаa ¹. В начале своего царствования Александр был преисполнен великодушными решениями. Он положил конец ужасам, нелепым притеснениям предыдущего царствования. Он положил себе задачей заставить забыть вопиющие несправедливости своего отца. Слова его, как и его поступки, дышали добротой, желанием сделаться любимым. Рабство, власть безудержная были противны душе его, еще здравой. Ответ г-же де Сталь доказывает это: «Во всяком случае — я только счастливая случайность» ². Александр писал 13 января 1813 г. князю Чарторыскому (Адаму): «По мере того, как военные результаты будут развертываться, Вы увидите до какой степени интересы Вашей страны дороги для меня. Что же касается до форм [правления], то наиболее свободные это те, которые я всегда предпочитаю» ³. В своем воззвании к немцам, изданном в Варшаве 22 февраля 1813 г., Александр заявил: «Если, по остатку малодушия, они [государи] будут настаивать на своей гибельной системе покорности, то нужно, чтобы глас народа научил бы их и чтобы князья, которые ввергают в позор и несчастье своих подданных, были увлечены последними к мщению и славе» ⁴. 27 марта 1818 г. на открытии сейма в Варшаве он сказал представителям Польши: «Порядок, бывший в вашей стране, позволил немедленно установить тот, который я вам даровал, прилагая на практике принцип свободных учреждений, не перестававших быть предметом моих забот, и спасительное действие каковых я надеюсь с помощью божией распространить на все области, Провидением вверенные моим попечениям». Эти слова были восприняты с жадностью.-Занятый всецело Европой, бросаясь с одного конгресса на другой, находясь вполне под влиянием Меттерниха, он отрекся от своих благородных и великодушных предположений.

Польша получила конституцию, а Россия в награду за свои героические усилия в 1812 г. получила — военные поселения! Правда, глава государства в 1812 г. спокойно пребывал в С.-Петербурге. Я вспоминаю, как мой брат говорил по этому поводу Блудову, разыгрывавшему тогда роль отъявленного либерала: «Надо сознаться, что император человек чрезвычайно храбрый, он не потерял в 1812 г. надежды, что Россия будет освобождена, так как это единственный, сколько мне известно, русский, который спокойно оставался тогда в С.-Петербурге» ⁵. Он освободил крестьян Прибалтийских провинций и произнес по поводу этого освобождения депутатам от лифляндского дворянства следующие памятные слова: «Вы почувствовали, что одни только свободные начала могут быть основой счастью народов». А когда русские крепостные прибегали к его защите от притеснений помещиков — военная экзекуция была ответом, который они получали ⁶.

Основатель Священного союза, он осудил себя, вопреки симпатиям русских, на глухоту к воплям отчаяния восточной церкви на то, чтобы быть беспристрастным зрителем зверств, совершаемых мусульманским фанатизмом над нашими единоверцами. Предавшись мистицизму, говоря о религии по всякому поводу, он совершенно лишил собственности и свободы тех своих подданных, из которых он образовал военные поселения. Ужасные сцены имели место в Чугуеве, где отцы благословляли детей своих, решившихся пренебречь мучениями, и проклинали тех, кто падал духом при виде пыток. По восьмидесяти человек зараз гибли от жестоких наказаний шпицрутенами — дивизии пехоты явились туда, чтобы выполнить обязанности палача ⁷. Забыв совсем свой долг перед Россией, Александр в конце своего царствования предоставил все отрасли управления страной известному Аракчееву, который сам был поглощен недостойной страстью ⁸. Этот наперсник, враждебный всякому прогрессу, подбирает подчиненных, достойных его. Цензура, со своей стороны, стала бессмысленной, ввозу книг из-за границы препятствовали всеми способами. Профессора наших университетов были преданы под инквизиторскую власть. Совершались неслыханные несправедливости. По простому доносу подлого шпиона заключали в крепость или ссылали в отдаленные гарнизоны и даже в Сибирь. Полковник Бок, поддерживавший в течение долгого времени переписку с Александром, был заключен в Шлиссельбургскую крепость (где умер безумным) за то, что в одном письме напомнил, что царь отрекся от своих первоначальных настроений. Малисон и Кир, двое детей, за мнимый проступок против дисциплины в Виленском университете чахнут годами в Сибири. Молоденький граф Плятер за школьническую проделку в Виленском университете был отдан в солдаты, равно как и многие из его товарищей. Его мать умоляла императора и, чтобы растрогать последнего, сказала, что ее сыну только 14 лет.— «Сударыня, он может быть флейтистом!» ⁹ Арест офицеров старого Семеновского полка, полковника Ивана Вадковского, полковника Димитрия Ермолаева, подполковника Николая Кошкарова и подполковника князя Льва Щербатова, которые содержались секретно в Витебске с 1821 по 1826 г. Все четверо они были невиновны — виноваты были командующий бригадой Великий князь Михаил и полковник Шварц ¹⁰.

Бессилие законов, которые не были собраны и которых никто не мог знать, лихоимство, продажность чиновников — вот печальное зрелище, представляемое Россией.

Чтобы понравиться властелину, нужно было быть иностранцем или носить немецкую фамилию. Наши генералы, оказавшие стране услуги в 1812 г., Раевский, Ермолов и прочие, были в пренебрежении или держались под подозрением.

Последние годы своей жизни Александр стал добычей безотчетной меланхолии: болезнь, которую Бог иногда посылает земным владыкам, чтобы пригнести их скорбью, этим величественным уроком равенства.

Для поездки своей в Таганрог он приказал проложить дорогостоящую стране дорогу: она дала ему возможность миновать города. Так кончилось царствование, относительно которого полагали, что оно предназначается составить счастье России. Тайное общество

Тайное общество получило начало в 1816 г. Первыми, кто обрек себя в жертву для блага отечества, были: полковники — Муравьев (Александр Ник.), Пестель (Пав. Ив.), капитаны — князь Сергей Трубецкой, Никита Муравьев, два брата Сергей и Матвей Муравьевы-Апостолы. К ним присоединились вскоре: подполковник Михаил Лунин, капитан Якушкин, генерал Михаил Орлов, генерал князь Лопухин, статский советник Николай Тургенев, князь Илья Долгорукий, капитаны Бурцов, Муравьев (Михаил Ник.), Перовский (Лев Ал.), братья Шиловы, Бибиков (Илья Гавр.), Пущин (Ив. Ив.), Семенов (Степан Мих.), полковник Глинка (Федор Ник.), Кавелин, полковник Граббе, Токарев.

Это общество приняло сначала название «Союза спасения» или «Верных сынов отечества». Впоследствии, по выработке своего устава, оно приняло название «Союза общественного благоденствия» или «Зеленой книги». Вот его программа: уничтожение рабства, равенство граждан перед законом, гласность в государственных делах, гласность судопроизводства, уничтожение винной монополии, уничтожение военных поселений, улучшение участи защитников отечества, установление предела их службы, уменьшенной с 25 лет, улучшение участи членов нашего клира, в мирное время уменьшение численности армии ¹¹.

В 1820 г. в Москве был собран под председательством Н. Тургенева съезд. На нем присутствовали депутаты: Якушкин, два брата Фонвизины, Михаил Муравьев, генерал Орлов, Бурцов, полковники Граббе и Комаров, капитан Охотников, полковник Глинка¹². В результате этого собрания Тайное общество было объявлено распущенным; но это было сделано для того, чтобы преобразовать его более действительным образом и — в особенности — чтобы устранить бесполезных членов, которыми оно изобиловало. На деле же оно продолжалось. Тайное общество было реорганизовано и, чтобы захватить больше мест для своей деятельности, было разделено на Северное и Южное. В Северном директором назначили Никиту Муравьева. В 1823 г. его помощниками были сделаны князья Трубецкой и Оболенский. После отъезда Трубецкого в Тверь на его место был избран Кондратий Рылеев. С этого момента Северное общество приобрело много членов: братья Бестужевы (Ник., Александр, Михаил Александровичи) — Александр был известен в нашей литературе под именем Марлинского,— Михаил Нарышкин, Сутгоф, Панов, князь Александр Одоевский, Вильгельм Кюхельбекер, флота капитан Торсон, много офицеров Главного штаба, почти полностью офицеры Гвардейского флотского экипажа, много офицеров Московского полка, Гренадерского корпуса, Измайловского, Конной гвардии, до 15 офицеров Кавалергардского полка, много офицеров артиллерии и гвардейских саперов.

Никита составил проект монархической конституции, которая, подобно конституции Северо-Американских Соединенных Штатов, предоставляла особе государя ограниченную власть¹³. Он предпринял составление «Катехизиса свободного человека», который был закончен С. Муравьевым-Апостолом. Алекс. Бестужев писал песни, которые производили впечатление. Кондратий Рылеев, эта пламенная душа, сложил поэму «Войнаровский», «Исповедь Наливайки», где предсказал участь свою и своих благородных товарищей. Члены Северного общества разделялись на «убежденных» и «соединенных». На происходивших периодически собраниях сообщалось относительно успехов Общества, рассуждали о мероприятиях, о наборе новых членов, извещали о новых злоупотреблениях, совершенных правительством. Нередко Н. Муравьев, с благородным и выразительным лицом, задумчивой и нежной улыбкой, в беседе, полной непередаваемого очарования, спорил о своем проекте конституции, изъясняя конституцию Соединенных Штатов Северной Америки. С раннего возраста своего он проявлял самые блестящие способности, любовь к науке, приятный характер, восторженный патриотизм. Моя добрая и почтенная матушка после смерти нашего отца, которого она обожала, удалилась в Москву, чтобы посвятить себя исключительно воспитанию своих детей. Мой брат был на семь лет старше меня. Лето памятного 1812 г. мы проживали на даче в окрестностях Москвы.

Успехи, одержанные над нами врагом, отступление нашей армии до сердца России раздирали душу моего брата. Он ежедневно досаждал матушке, чтобы добиться от нее дозволения поступить на военную службу. Он стал грустным, молчаливым, потерял сон. Матушка, хотя и встревоженная его состоянием, не могла дать ему столь желанное разрешение по причине его здоровья, которое у него в детстве было слабое. Матушка не допускала, что он сможет перенести лишения утомительного похода. Однажды утром, когда мы собрались за чайным столом, моего брата не оказалось. Его ищут повсюду. День проходит в томительной тревоге. Брат скрылся рано утром, чтобы присоединиться к нашей армии, приближавшейся к стенам Москвы. Он прошел несколько десятков верст, когда его задержали крестьяне. Без паспорта, хорошо одетый — и у него находят карту театра войны и бумагу, на которой написано расположение армий противников! С ним обращаются худо, его связывают; возвращенный в Москву, он был брошен в городскую тюрьму. Генерал-губернатор граф Ростопчин призывает его, подвергает его допросу. Удивленный таким патриотизмом в столь молодых годах, он отсылает его к матери, поздравляя ее, что у нее есть сын, воодушевленный столь благородными и столь возвышенными чувствами. Я был очень молод, но эта трогательная сцена возвращения, объятия, слезы матушки — живы и по сие время в моей памяти.

Блестящее образование, полученное моим братом, позволило ему быть выпущенным в качестве офицера в Главный штаб. Он проделал с отличием походы 1813, 1814 и 1815 гг. Возвратясь в лоно своей семьи, он возобновляет свои занятия, ведет уединенную жизнь. Пишет биографию Суворова, которая была напечатана в известном тогда журнале «Сын отечества». Он предполагал написать критику на «Историю» Карамзина, но только коснулся темы: науки политические стали единственным предметом его размышлений и. Южное общество [также] продолжает дело. Полковник Пестель и генерал-интендант Второй армии Юшневский (Алек. Петрович) возглавляли в Тульчинской директории, подразделявшейся на две управы: Васильковскую и Каменскую. Они управлялись: первая — С. Муравьевым, который присоединил к себе впоследствии Михаила Бестужева-Рюмина, вторая — Василием Давыдовым, братом знаменитого генерала Раевского, и "князем Волконским (Серг. Григ.). Полковник Пестель и С. Муравьев были стержнем, на котором вращался весь мятеж Южного общества. Они привлекали многочисленных последователей и действовали энергично. Большая часть членов слепо верила в них. Пестель был адъютантом генерал-аншефа графа Витгенштейна, командующего Второй армией, который подчинялся его влиянию, влиянию человека необыкновенного. Подполковник С. Муравьев был человек замечательный по своему уму, своей доброте, своим знаниям и энергичности своего характера. Солдаты обожали его. Он знал искусство заставить любить себя всех, кто имел счастье быть близким к нему. Даже тюремщики говорили о нем с уважением. Достойный офицер «старого» и прекрасного Семеновского полка, один только он имел силу удержать свою роту.

Южное общество разделялось на «членов» и на «бояр». Полковник Пестель разработал проект республиканской Конституции под названием «Русская правда». К Южному обществу было присоединено Бестужевым-Рюминым, молодым человеком, полным энтузиазма и большой живости ума, преданным другом С. Муравьева (что говорит в его пользу), Общество соединенных славян. Поручик артиллерии Борисов в Следственной комиссии принял на себя основание этого общества. «Соединенные славяне» были многочисленны. Существование Тайного общества в продолжение десяти лет при самовластном и подозрительном правительстве есть нечто исключительное. В последние годы царствования Александра оно начинало заставлять чувствовать свое влияние на общественное мнение. Развивались идеи, что самодержавие — вещь чудовищная, беззаконная, что пользование им — выше силы одного человека, что только один Господь может быть всемогущим, так как его мудрость, его справедливость, его благость во всем безусловно равны его мощи. Мысль о конституционном правлении имела сторонников.

Ошибки и погрешности неизбежны в таком огромном предприятии. Они были многочисленны. Необходимо было то укрощать слишком пламенное рвение, то подстегивать медлительность, иногда умерять беспокойство¹⁵. Тайное общество имело двух предателей. Один — англичанин Шервуд, другой русский — Майборода, который был офицером — казначеем в полку Пестеля.— Майборода получал взятки. Оба они донесли о своем нахождении [в Обществе]. Они получили награды и царь велел присоединить к имени Шервуда прозвище «Верного». Шервуд принужден был покинуть Гвардейский драгунский полк, так как офицеры не приняли его в товарищи. Майборода также прозябал, презираемый всеми порядочными людьми. Это были те два лица, которые передали Александру список членов Тайного общества, найденный в Таганроге после его смерти.

Ставший вакантным трон, отречение Константина, принесение двух различных присяг и отчасти плохое мнение, которое имели о Великом князе Николае, вызвали день 14 декабря и восстание на юге.

Грубое обращение Великого князя Николая сделало его ненавистным среди солдат, так как, случалось, он бил их собственными руками. Он восстановил также офицеров дерзостями и злопамятным характером. Его воспитание велось очень небрежно ¹⁶. На собраниях 12 и 13 декабря 1825 г. члены Тайного общества, находившиеся в Петербурге, предвидели неудачу дня 14 декабря. Ростовцев, один из членов, отправился предупредить из личных соображений Великого князя Николая о готовящемся в день 14 декабря. Мы знали это¹⁷. Но давно уже члены Тайного общества в сердце своем принесли жизнь свою в жертву отечеству. В чаянии верной погибели имелось в виду произвести лишь торжественное выступление против самодержавия и указать нации, что в течение десяти лет беспрерывно мы имели одну только мысль, одно желание — свободу страны!

14 декабря 1825 г., утром, в день восшествия на престол Николая, три полка гвардии, в сопровождении значительной толпы народа, отправляются на Сенатскую площадь. Акт протеста совершен. Отзвук этого протеста слышен еще [до сих пор]. Ибо таков порядок вещей: свобода рождается среди бурь, она устанавливается с трудом, одно только время выявляет [ее] благодеяние. Слишком преувеличили похвалу спокойствию и хладнокровию, выказанным [будто бы] Николаем в этот день. Часто он терял голову, и чрезвычайная бледность его лица выдавала душевное волнение. Он обязан этой репутацией малому согласию в повстанческих действиях, и в особенности картечи и ружейной стрельбе, которые он не поколебался употребить против своих подданных. Вследствие доноса Ростовцева учинили присягу в гвардейских полках порознь и в различные часы, что уничтожило единодушие в восстании. 15 декабря 1825 г. начались аресты. Какими красками описать отвратительный вид, который представлял царь и его дворец в эти часы, посвященные мести?! Можно было видеть офицеров в полной форме, со связанными за спиной руками, с оковами на ногах, являвшихся так перед новым императором! А он, с угрозами и проклятиями на устах, допрашивал их, даруя прощение, которое не выполнял. Толпа царедворцев рукоплескала словам своего господина: «Вы подлецы, бездельники»... Он находил в своем окружении прекрасную помощь своим мстительным инстинктам. Очень немногие из придворных сохранили достоинство. Среди них, однако, был один, который осмелился подойти к арестованным с той симпатией, какую несчастье внушает отважному сердцу: это был флигель-адъютант императора граф Самойлов.

Мой арест

19 декабря, в субботу вечером, я был арестован в доме матери, в возрасте 22 лет, командиром Кавалергардского полка графом Степаном Апраксиным. С большим трудом получил я разрешение сказать доброй моей матушке: «Прости навек!» Когда я с моими товарищами по полку Анненковым и Арцыбашевым был приведен во дворец, император, взяв нас под руки, начал наш допрос, несколько сдерживаясь; затем, повышая голос все более и более, он говорил нам [уже] с угрозами. Он приказал Левашеву записывать ответы на вопросы, которые тот должен был задавать. Через полчаса император вернулся к нам и в присутствии начальника Главного штаба гвардии Нейдгардта, командира гвардейского корпуса Воинова и графа Апраксина даровал нам прощение, но объяснил, что мы проведем шесть месяцев в крепости — Анненков в Выборге, Арцыбашев в Нарве, я в Ревеле¹⁸. Его генералы, так же как и присутствующие царедворцы, с готовностью целовали руки императора, приказывая нам сделать то же. Император, видя наше колебание, отступил на несколько шагов и объявил, что ему не нужны наши благодарности. Царедворцы стали выражать свое негодование против нас. Моя матушка сохранила собственноручную записку вдовствующей императрицы, где ей было положительно подтверждено мое помилование. Увы, бедная мать! она была жестоко обманута.

Выйдя из кабинета императора, мы были отведены под конвоем в тюрьму, наспех приготовленную в самом дворце, а оттуда отвезены с фельдъегерями в места нашего назначения. Я оставался в Ревельской крепости до первого мая. Я обязан выполнить долг сердца по отношению к полковнику Шерману, который был плац-майором в Ревеле. Этот превосходный человек как родственник заботился обо мне, давая мне книги, карандаши, одним словом — не заставляя меня нуждаться ни в чем. Его достойная жена посылала мне фрукты, осыпая меня такими знаками внимания, на которые способны одни только женщины. Первого мая фельдъегерь явился за мной. Через 24 часа я был в С.-Петербургской крепости. Полковник Шерман проводил меня несколько верст на лошади. Мы обнялись, мы расстались друзьями.

С.-Петербургская крепость

С.-Петербургская крепость, напротив дворца царя, есть отвратительный памятник самодержавия, как фатальный знак, что они не могут существовать один без другого. Привычка видеть перед глазами казематы, где стонут жертвы самовластия, должна в конце концов непременно притупить сочувствие к страданию ближнего. Великий Боже! Настанет ли день, когда поймут, что люди не сотворены для того, чтобы быть игрушкой нескольких привилегированных фамилий? Когда свет гласности воссияет у нас, все беззаконие, скрытое этими стенами, вызовет содрогание!

Казематов не хватало из-за большого числа жертв. Помещения, служившие казармами гарнизону, были преобразованы в тюрьму. Оконные стекла, покрытые слоем мела на клею, препятствовали проникновению в эти логова живительным лучам солнца. В длинных комнатах этих казарм устроили из бревен клетки, расположенные таким образом, чтобы не позволить никакого сообщения между ними. Узник не мог сделать более трех или четырех шагов по диагонали своего каземата. Труба из кованого железа проходила через некоторые из этих клеток; они не были достаточно высоки, чтобы жара от этих труб не была бы чувствительна, что являлось истинной пыткой для арестованного.

Мы прибываем, минуем подъездные мосты крепости, останавливаемся у дверей комендантского дома. Фельдъегерь сдает меня на руки плац-майору, который, не говоря ни слова, ведет меня в грязную, сырую, мрачную и тесную камеру. Поломанный стол, мерзкий одёр-кровать и железная цепь, один конец которой был вделан в стену, составляли ее меблировку. После путешествия в 360 верст, совершенного с необычайной быстротой, после четырехмесячного заключения, я был изнурен усталостью. По уходе плац-майора я, не раздеваясь, бросился на ужасный одёр и услышал, как задвигали засовы двух дверей, закрывавших мою камеру. Вот я один, отрезанный от жизни! Я проводил часы лежа, в думах о матушке, о брате, который, как я знал, был заключен в той же крепости, что и я. Слезы брызнули из моих глаз. Я молился Богу, и молитва меня облегчила. Чувство радости проникло в мою душу. Я испытывал чувство гордости, что разделяю судьбу моего чудного брата. Ободрившись, я встаю. Хожу по своей камере. Вдруг вновь слышу скрип дверных запоров. Плац-майор появляется, зовет меня к коменданту С.-Петербургской крепости, генералу Сукину, старому инвалиду, которого я знал с детства. Он принимает меня, сидя за своим столом, делает вид, что не узнает, спрашивает мое имя. Я отвечаю, что зовут меня Муравьев, офицер Кавалергардского полка. На это он имеет учтивость сказать мне: «Я весьма скорблю о памяти вашего почтенного батюшки, который в вашем лице имеет отверженца». Я вскипаю от этих язвительных слов, но чувство жалости тотчас овладевает мной при виде несчастного старика, оскотинившегося в пресмыкательстве до способности оставаться равнодушным к страданиям того, кто не разделяет его мнения.

После [такого] свидания я возвращаюсь в свой каземат, но на этот раз я счастлив, "что нахожусь один. Я остаюсь в каземате без движения, лишенный света, без питания в продолжение восьми дней. По утрам тюремщик в сопровождении часового приносил мне хлеб и воду.

Однажды утром мои двери открылись в неурочный час. Это был генерал Стукалов, которого я также знавал раньше. Он вел себя галантным человеком: со слезами на глазах вздохнул, увидев меня, спросил о состоянии моего здоровья, затем — когда я покинул Ревель, есть ли у меня известия о матушке — и оставил меня... Император посылал раз в месяц одного из своих генерал-адъютантов посещать узников, приказывая им говорить, что он принимает живое участие в их судьбе. Под видом подобной внимательности скрывался умысел выведать убеждения заключенных и в то же время отвести глаза нашим бедным родственникам. Пища была отвратительная. Деньги, назначенные для нашего содержания, воровали чиновники и — во главе их — старый плац-майор. Часть заключенных находилась на хлебе и воде. У многих на ногах и руках были оковы. Сам император по докладу Следственного комитета предписывал [этот] диетический режим, так же, как и увеличение тяжести заключения. Пытки нравственные были применены ¹⁹. Заключенные получали иногда раздирающие сердце письма от своих несчастных родственников, которые, будучи обмануты внешними любезностями, воздавали громкую хвалу великодушию того, кто его никогда не проявлял. Священнику было поручено приносить утешение религии и особенно вызывать на признание. Когда он познакомился с нами ближе, он нам поведал о заблуждении, в которое был введен на наш счет. Кровавая развязка, закончившая наш процесс, его поразила и вызвала с его стороны живейшее негодование. Многие из узников лежали больные, многие потеряли рассудок, некоторые покушались на свою жизнь. Полковник Булатов уморил себя голодом.

Следственный комитет

Этот комитет был составлен из военного министра, неспособного старика, который занимал кресло председателя, Великого князя Михаила, бывшего судьей и стороной в своем собственном деле, генерала Дибича, пруссака, который, как и многие другие иностранцы-авантюристы, пользовался благоволением царя, генерала Кутузова, с.-петербургского генерал-губернатора, князя Голицына, экс-министра духовных дел, генералов Потапова, Левашева и Чернышева. Флигель-адъютант полковник Адлерберг присутствовал там, чтобы делать заметки, которые он ежедневно передавал своему повелителю.

Этот инквизиционный трибунал собирался в доме коменданта С.-Петербургской крепости. Вначале его заседания происходили в час пополуночи; когда же стали спешить окончить наш процесс, то заседания имели место и днем, и ночью. Когда эти заседания были ночными, изнуренного недостатком пищи и страданием узника заставляли являться перед своими судьями. Плац-майор или один из плац-адъютантов отправлялись за заключенным в его каземат, перед выходом набрасывали ему на лицо покрывало и, взяв за руку, молча провожали через коридоры и переходы крепости. Только в ярко освещенной зале, где находился комитет, покрывало спадало. Придворные в блестящей форме, не давая времени опомниться, задавали вопросы, от которых зависели жизнь и смерть, требуя быстрых и категорических ответов о фактах, совершенно неизвестных допрашиваемому лицу ²⁰. Если оно хранило молчание, последнее являлось новым преступлением, которое добивало.

У комитета были в качестве руководящих нитей в подробностях столь сложного дела два доноса, Шервуда и Майбороды, а также и бумаги, захваченные во время посещения с целью обыска квартир обвиняемых.

Именно таким путем попал в их руки проект конституции моего брата. Более затруднительно было захватить конституционный проект Пестеля, который имел осторожность зарыть в землю в неизвестном месте труд, стоивший ему стольких лет [жизни]. Благодаря Майбороде комитет получил указание на это место. Лачинов, один из членов Южного общества, спрятавший проект, был разжалован в солдаты ²¹. Этот «Секретный комитет» (так он назывался) был инквизиторским трибуналом, без уважения, без человеческого внимания, без тени правосудия или беспристрастия — и при глубоком неведении законов. Когда мысль сделать как можно скорее заданную работу им овладела целиком, он свалил в кучу виноватых и невинных, чтобы покончить и заслужить похвалу за свою быстроту. Все эти царедворцы, не имея другой цели для своего существования, кроме снискания благоволения своего господина, не допускали возможности политических убеждений иных, чем у них — и это были наши судьи! Среди них особенным озлоблением против нас выделялись Чернышев и Левашев, им обоим по преимуществу и было назначено быть нашими допросчиками. Все средства казались для них хороши. Они предъявляли ложные показания, прибегали к угрозам очных ставок, которых затем не производили. Чаше всего они уверяли пленника, что его преданный друг во всем им признался. Обвиняемый, затравленный, терзаемый без пощады и милосердия, в смятении давал свою подпись. Когда же его друга вводили в зал заседаний, тот не мог ни в чем признаться, так как ничего не было. Обвиняемые бросались друг другу в объятия, к великому веселью членов комитета. Между тем смертный приговор осужденным был уже подписан. Полковник Главного штаба Фаленберг, потрясенный нравственно заключением, дошел до обвинения себя в умысле, которого никогда не имел; его друг, князь Барятинский, доказал ему это перед комитетом кратко и последовательно. Комитет, не обратив внимания на умственное расстройство Фаленберга, воздал громкую хвалу его раскаянию и... осудил его!²² Один офицер Гвардейского экипажа, едва достигший 19 лет, Дивов, которого тюрьма и плохое обращение также расстроили умственно, обвинил себя в том, что в заключении [он] только и видит один сон, как закалывает императора кинжалом. У комитета хватило бесстыдства сделать из этого пункт обвинения против него. Я привожу только наиболее выдающиеся факты. Случалось, что эти господа из комитета говорили наивно-весело: «Признавайтесь скорее — вы заставляете нас ждать, наш обед стынет». Особенной задачей комитета было представить нас всех цареубийцами: этим бросался намек хулы в настроение толпы, которая слушает, а не рассуждает.

Полковник Лунин, известный своим умом и энергичным характером, на вопро"с о цареубийстве отвечал: «Господа, Тайное общество никогда не имело целью цареубийства, так как его цель более благородна и более возвышенна. Но, впрочем, как вы знаете, эта мысль не представляет ничего нового в России — примеры совсем свежи!»²³ Двое из членов комитета, Татищев и Кутузов, были замешаны в кровавой смерти Павла. Ответ попал в цель, и комитет остался в замешательстве. Комитет изо всех сил добивался, чтобы Никита Муравьев дал показание, что Северное общество желало республики. Выведенный из терпения таким ожесточением, Никита Муравьев отвечал: «Мой проект конституции, который у вас в руках — монархический, но если вам угодно это знать — познание укрепило во мне первоначальное направление моих политических идей, и ныне я громко заявляю: сердцем и убеждением я республиканец!»²⁴

Арестованного, по возвращении его в каземат, тотчас же посещал священник. Члены, мало скомпрометированные, забавлялись и мистифицировали комитет. Среди них капитан Горский на вопрос о мотивах, побудивших его вступить в члены Тайного общества, ответил: «Единственно следуя моде». Случались, наконец, и комические сцены. Майор Раевский, человек блестящего ума, говоря о немцах, заставил Дибича подпрыгнуть в своем кресле. Князь Шаховской не признался ни в чем и тем не менее был осужден в ссылку. Полковник Граббе, известный благородством своего характера, весьма заслуженный офицер, будучи спрошен Чернышевым, заявил отвод против него, объяснив, что во время кампании 1814 г. в одном деле, которое он имел с неприятелем, он тщетно звал Чернышева с его отрядом присоединиться к нему и что Чернышев, не пожелавший разделить опасности, был оскорблен им, Граббе, грубыми словами.

Граф Захар Чернышев был осужден единственно потому, что его судья носил ту же фамилию, что и он. Дед графа Захара учредил огромный майорат, на который генерал Чернышев, член комитета, без малейшего намека на родство с фельдмаршалом, основателем майората, имел наглость претендовать — на владение имуществом семьи, которая была ему во всех отношениях чуждой ²⁵.

Много лиц, сильно скомпрометированных, не были даже допрошены. Генерал Шипов, бывший интимным другом Пестеля, Александр Шипов, князь Лопухин, князь Илья Долгорукий, который был директором Северного общества, граф Витгенштейн, флигель-адъютант. М. Орлов был арестован, заключен в С.-Петербургскую крепость и освобожден. Следственный комитет, назначенный 17 декабря 1825 г., немедленно открыл свои заседания, каковые и закончил 30 мая 1826 г. Он передал все дело Верховному суду, который повел его со всей возможной поспешностью, так как он судил и осудил, не видав нас и нас не выслушав.

Приговор был приведен в исполнение менее чем через 24 часа после того, как он нам был прочитан.

Приговор

Утром 12 июля 1826 г. придворные кареты, эскортируемые эскадроном кавалергардов, доставили в дом коменданта крепости Верховный суд. Нас собрали в разных комнатах по категориям, потом приказали войти в длинную комнату, где наши судьи, которых мы увидели в первый раз, заседали вокруг стола в виде подковы. Это было самое забавное из собраний, какое можно только себе представить. Государственный секретарь прочел звучным голосом обвинительный приговор. После этого, окруженные солдатами, мы были возвращены в казематы.

Ночь удобна для преступления, в два часа утра 13 июля приговор был приведен в исполнение. Несмотря на тайну, которою хотели окружить его, к казни на площадь собралось много народа. Мы имели счастье увидеться друг с другом во второй раз в течение 24 часов. Обнимались. Я бросился в объятия брата; увидев меня, он воскликнул: «И тебя также, мой дорогой Александр, они осудили погибнуть вместе с нами?!»

Нас ввели в каре, образованное войсками на площади, окружающей крепость. Она была покрыта гвардейскими полками. На одном из бастионов была видна возвышающаяся виселица, снабженная пятью веревками с затяжными петлями. Сняли форму с тех из нас, которые ее носили, бросили ее в огонь, сломали шпаги над нашими головами. Одетые в больничные халаты, мы были отведены в тюрьму. В то время, как мы покидали площадь, казнили наших пятерых мучеников.

Они искупили преступление, наиболее ненавистное для толпы: быть проводниками новых идей. Их казнили жестоко. Двое из этих благородных жертв, С. Муравьев и К. Рылеев, когда доска была выбита, упали с большой высоты и разбились. Их снова повесили совсем изуродованными. Новые Иуды, те, кто составлял Следственный комитет, получили титулы и награды; это была цена крови. Тела наших пяти мучеников были тайно преданы земле на одном из островов Невы.

Во время производства казни фельдъегеря мчались в Царское Село, император Николай поджидал совершения рокового акта, чтобы лечь в постель и уснуть ²⁶. Один бедный поручик, солдатский сын, георгиевский кавалер, отказался исполнить приказание сопровождать на казнь пятерых, присужденных к смерти. «Я служил с честью,— сказал этот человек с благородным сердцем,— и не хочу на склоне лет стать палачом людей, коих уважаю». Граф Зубов, кавалергардский полковник, отказался идти во главе своего эскадрона, чтобы присутствовать при наказании. «Это мои товарищи, и я не пойду», — был его ответ ²⁷.— После приговора я был помещен в Алексеевской равелине. Спустя несколько дней туда привели некоторых товарищей, я был снова переведен в импровизованные казематы.

Блудов, которого сделали графом, был редактором отчета о нашем деле. Это литературное произведение, где факты были искажены, имело одну лишь цель — выставить нас глупцами и злодеями. Несмотря на все старания, вложенные в редактирование памфлета, Блудов не смог преуспеть [в этом]: несколько изданий были тотчас же расхватаны — так сильна была жажда узнать о столь новом у нас деле. Правительство увидело необходимость запретить публикацию «Донесения Следственного комитета».— Несколько месяцев перед тем Блудов играл роль ультра-либерала, произнося в городских салонах зажигательные стихи Пушкина. Он был назначен секретарем Следственного комитета. Помню, за несколько дней до 14-го, у матушки было собрание, где присутствовали Карамзин (Н.), граф Плятер и этот самый Блудов. Говорили о событиях дня. «Что очень удивительно,— сказал Блудов,— так это то, что вот уже целый месяц, как мы существуем без государя, и, однако, все идет так же хорошо, или по крайней мере так же плохо, как раньше».

Во время производства следствия государь услышал много истин, которые остались бы ему неизвестными. Страна обязана Тайному обществу опубликованием «Свода» наших законов, солдат — уменьшением срока службы, бывшей 25 лет. Наказание шпицрутенами, практиковавшееся без всякой меры, ныне ограничено. Поэтому мы можем утешаться в нашей гибели тем, что выполнили свое назначение в этом мире скорби и испытаний. Мученики полезны для новых людей. Всякая преследуемая истина есть сила, которая накопляется, есть подготовляемый день торжества. ²⁸

Сибирь

11 декабря 1826 г., в одиннадцать часов вечера, когда двери казематов и ворота крепости были уже закрыты, плац-майор и плац-адъютанты собрали в одну из комнат комендантского дома четырех политических осужденных: Н. Муравьева, его брата, Анненкова и Торсона. Мы бросились с восторгом в объятия друг другу. Год заключения в казематах изменил нас до неузнаваемости. Через несколько мгновений явился старый комендант, объявивший нам злобным голосом, что согласно приказу императора на нас наложат оковы для следования в Сибирь. Плац-майор с насмешливым видом принес мешок, содержащий цепи. Мой брат ожидал, глубоко задумавшись, когда их надевали на меня. С шумом необычайным для нас спустились мы по лестнице дома коменданта, сопровождаемые фельдъегерем и жандармами. Каждый из нас сел вместе с жандармом в отдельную почтовую кибитку. Быстро мы проехали город, в котором каждый оставил неутешную семью. Мы не чувствовали ни холода, ни тряски ужасной повозки. Я был молод, счастлив разделить участь моего благородного брата. Что-то поэтическое было в моем положении. Я смог это понять.

В полуверсте от первой смены почтовых лошадей фельдъегерь велел остановить наши кибитки и сам отправился во весь опор на почтовую станцию, откуда скоро возвратился со свежими лошадьми. Фельдъегерь действовал по приказаниям, которые ему были даны. Подозревали, что бедная наша матушка будет нас поджидать на станции, чтобы сказать нам последнее прости. Действительно, матушка, жена брата Александрина и ее сестра, графиня Софи Чернышева, ожидали нас в станционном доме. Матушка унизилась до мольбы, чтобы ей было позволено обнять нас в последний раз; она предлагала довольно большую сумму, но ничего не могла сделать; фельдъегерь сказал, что за исполнением полученных им приказаний следят. Лошади запряжены, мы помчались галопом. Вот так-то случилось, что проехали мы мимо матушки, жены брата и графини Софи. Долго еще слышались их голоса, кричавшие: «Прощайте!» Впоследствии мы узнали от жандармов, что матушка, догадываясь о нашем отправлении, приезжала в крепость задолго до того, как отъезд имел место. Комендант ей поклялся, что мы уже отправлены, но, подозревая коменданта во лжи, она поехала на первую станцию.

Из боязни привлечь внимание населения политические преступники были отправлены в разные сроки и различными путями. Наш пролегал через Ярославль, Кострому, Вятку, Екатеринбург, Омск. Никому не позволялось приближаться к нам. В оковах мы сделали эти 6050 верст в 24 дня.

Величайшая скорость была предписана, не принимая во внимание плачевное состояние нашего здоровья. Мы были без гроша. О причине, из-за которой мы страдали, догадывались. Несмотря на наши оковы, нас всюду встречали чрезвычайно сердечно. Когда фельдъегерь находил это возможным, нас кормили, не желая получать платы от представителя власти. В Тихвине, недалеко от С.-Петербурга, народ с обнаженными головами желал нам счастливого пути, несмотря на меры воздействия со стороны фельдъегеря. То же самое происходило в Ярославле. В Костроме, пока меняли свежих лошадей, какой-то молодой человек, оттолкнув наших стражей, ворвался в комнату, где мы находились, и сказал нам: «Господа, мужайтесь, вы страдаете за самое прекрасное, самое благородное дело! Даже в Сибири вы найдете сочувствие!» Эти слова нам были приятны.

Мы не теряли бодрости. [В списке П. Б. Щеголева (см. предисл., с. 114) имеются перед этим следующие слова, приводимые нами по переводу С. Я. Штрайха (Декабрист А. М. Муравьев. Записки. II. 1922. С. 27): «Оторванные от своих родителей, от друзей, потерявшие все, что услаждает жизнь, в цепях, страдая от холода, от скорой езды, конечным пунктом которой была каторга»] Наше положение внушало уважение самому фельдъегерю. Мы сделали около 600 верст в почтовой повозке, затем, когда установилась зимняя дорога, пересели в сани. Поблизости от Омска мороз стал жестоким (40° ниже нуля по Реомюру). Наш товарищ Анненков сильно страдал — он был без шубы. В Омске ему купили ее. Из всех неприятностей, которые мы имели в пути, наиболее тягостно было переносить необходимость быть молчаливыми свидетелями зверств, совершаемых фельдъегерем. Он покрывал ударами ямщика, порывался выдрать ему бороду. В особенности, когда он был обязан платить почтовые прогоны, перед нами разыгрывалось грустное зрелище подобных зверств. Верный привычкам наших чиновников, он стремился сохранить для самого себя деньги, которые ему были даны на почтовые прогоны. Прогоны на двенадцать лошадей от С.-Петербурга до Иркутска составляли довольно крупную сумму. Бедные лошади дохли от усталости. В продолжение всего пути мы отдыхали только два раза по несколько часов. Первый раз — по причине довольно тяжелого нездоровья, случившегося с Анненковым, во второй раз — мой брат упал в обморок по приезде на одну из станций. Часто сани переворачивались, и мы волочились по снегу с цепями на ногах. Истинное счастье, что мы не были ни ранены, ни изувечены при такой гонке. Нужен известный навык носить цепи, не раня себя. По прошествии некоторого времени мы носили их с изяществом.

Мы приехали в Иркутск изнуренные усталостью и больные.

Иркутск

В первых числах января 1827 г. прибыли мы в Иркутскую тюрьму. После того, как нас провели через много длинных дворов, нам досталась мрачная, пустая и грязная комната, в которой вся мебель состояла из стола и походной кровати. Двери заперты на засовы, часовые помещены у дверей — мы провели ночь, дрожа от холода. Нам нанес визит гражданский губернатор Цейдлер, который первый сообщил нам вести о наших родных, так как уже успел получить от них письма. Под большим секретом он сказал нам, что мы отправимся в Читу, маленький городок на другом берегу Байкала, в 800 верстах от Иркутска — на дороге в Нерчинск, что генерал Лепарский назначен комендантом места нашего окончательного заключения и что через некоторое время мы все будем соединены вместе.

Во время нашего пребывания в Иркутской тюрьме нас ежедневно посещал наш начальник тюрьмы, но лучше мы от этого себя не чувствовали; мы страдали, буквально, от голода. Все события заключения запечатлелись в памяти. Я никогда не забуду того дня, когда один из наших часовых тяжело вздохнул, что заставило нас вступить с ним в разговор. Это был ветеран «старого» Семеновского полка, осужденный за участие в восстании этого славного полка служить всю жизнь. Он нам рассказал со слезами на глазах о нашем кузене С. Муравьеве, который был его ротным командиром, а также о многих других офицерах своего полка, состоявших членами Тайного общества ²⁹.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹М. Н. Муравьев был близок с Н. М. Карамзиным, который получил благодаря Муравьеву и звание «историографа» (см. акад. М. Н. Покровский. Борьба классов и русская историческая литература. Пг., 1923. С. 23—25). Сохранились письма Карамзина, из которых видно постоянное участие Муравьева в деле сложения знаменитой «Истории государства Российского». Приводим эти письма, небезынтересные для «Истории» Карамзина (Рукоп. отд-ние Б-ки Акад. наук СССР. 26. 6. 198): I Милостивый Государь Михайло Никитичь! Завтра, на тяжелой почте, отправлю к Вашему Превосходительству Д ю к а н ж а, за которого повторяю искреннюю мою благодарность. Я возвратил бы его двумя месяцами ранее, естьли бы жестокая болезнь не помешала мне заниматься делом моим. От Августа до Октября я не брал пера в руки для истории. Теперь оправляюсь — и хотя радуюсь как ребенок своим выздоровлением, но в то же время и жалею сердечно о двух месяцах, потерянных для работы. Теперь мысли мои снова к ней обратились. Я ожидал из Германии сочинений славного иезуита П р а я (Pray), но, не получив их, прибегаю к Вашей милости. Нет ли в Академической библиотеке его Annales Hunnorum и Dissertatio Critica et Historica? To и другое сочинение для меня весьма нужно. Благодарю Вас также, Милостивый Государь, за эстамп, посвященный Лепехина памяти. Мысль прекрасна. В России чтят наконец достоинство ученых. Я имел случай достать некоторые драгоценные для нашей Истории материалы: Письма Пап к Российским Вел. Князьям с 1075 году, выписанные из Ватиканскаго архива нынешним Варшавским Епископом для Короля Польскаго в 1780 году, и еще журнал Польских Послов, бывших в Москве во время Димитрия Самозванца и Шуйскаго. С сердечною преданностию и высокопочитанием имею честь быть, Милостивый Государь! Ваш покорнейший слуга Николай Карамзин Москва, 5 октября 1805 г. II Милостивый Государь Михайло Никитичь! Мне равно приятно и заниматься делом своим и давать в том отчет вам. Я кончил второй том, поместив в нем историю времен язычества (от первых князей Варяжских до смерти Владимира) и заключив его обозрением гражданского и нравственного состояния древней России. По сию пору все идет изрядно; увидим, что будет далее. Каждая эпоха имеет пору затруднения. Надеюсь в III томе дойти до Батыя, а в IV до первого Ивана Васильевича; там останется еще написать тома два до Романовых. Мне не хочется пропустить ничего любопытного; не хочется также душить читателей грудами пустых слов.— По крайней мере теперь я уже свободно перевожу дух, и не боюсь фе-рули Шлецеровой; то есть, мрак для меня пообъяснился. Я просил Вас о сочинениях Прая: на сих днях прислали их ко мне из Германии. Но все еще не имею некоторых нужных книг: например, Вы одолжили бы меня, естьли бы доставили преданному Вам историку Abhandlungen der Bohmischen Gesellschaft der Wis-senschaften от 1784 до 1739 году. Думаю, что это сочинение есть в Академической библиотеке. Вас же должно мне благодарить и за приятное знакомство Николая Назарьевича. Я не очень скромен; однакожь не мог еще сказать ему всего, что в отношении к Вам чувствую. С душевным высокопочитанием и с личною признательностию имею честь быть Милостивый Государь! Ваш покорнейший слуга Николай Карамзин

² Встреча Александра I со знаменитой француженкой писательницей мадам де Сталь (de Stael), p. 1766 г., ум. 1817 г., дочерью Неккера, преследуемой за свои идеи Наполеоном, произошла осенью 1812 г. Александр сумел очаровать де Сталь и получил от нее массу комплиментов и поощрений в начатой борьбе с французами. В своих «Мемуарах», вышедших в 1821 г., Сталь так записала этот момент своего разговора с императором: «Он выразил мне желание, которое всем известно, улучшить положение крестьян, еще находящихся в крепостной зависимости. «Государь, — сказала я ему,— Ваш характер является конституцией для Вашей империи, а Ваша совесть служит гарантией для этого».— «Если бы это и было так,— ответил он,— я был бы ничем иным, как счастливою случайностью». Чудные слова, первые, как мне кажется, в таком роде, произнесенные когда-либо самодержавным государем. Сколько нужно нравственных достоинств, чтобы судить о деспотизме, будучи деспотом, и для того, чтобы никогда не злоупотреблять неограниченною властью, когда народ, находящийся под этим правлением, почти удивляется столь большой умеренности» (Император Александр I, его жизнь и царствование / пер. Н. К. Шильдера. Т. III. СПб., 1897. С. 96). М. Н. Покровский вскрывает истинную причину либерализма Александра I в этот второй период его потуг к «конституционным» реформам — некоторые слои высшей русской знати готовы были поступиться своим правом на крестьянский труд и собственность, так как понимали прекрасно «связь между развитием капитализма и переходом к вольнонаемному труду» (П о -кровский М. Н. Александр Первый // История России в XIX в. Изд. Гранат. Т. I. С. 35). «В глазах экономически-прогрессивной части дворянства необходимым условием эмансипации была выгодная, с точки зрения дворянских интересов, конституция» (То же).

³Письмо Александра I к кн. Адаму Чарторыскому из Лейпун-Краснополя от 13—15 января 1813 г. (Штрайх С. Я. Декабрист А. М. Муравьев. Записки. Пг., 1922. С. 29).

⁴ Н. М. Муравьев в ответе на вопрос Следственной комиссии заявил о причинах своего свободного образа мыслей: «Прокламации союзных держав в 1813 году, предлагавшие народам Германии представительное правление вместо награды за их усилия, обратили, во-первых, мое внимание на сей предмет: впоследствии я был утвержден в оном речью покойного государя императора к сейму государства Польского, в коей он объявлял свое намерение ввести представительное правление в России» (Восстание декабристов: материалы. М.; Л.: Изд. Центрархива. 1925. Т. I. С. 294—295).

⁵Речь Александра I при открытии Сейма в Варшаве была произнесена на французском языке, а министр-секретарь Царства Польского прочитал ее польский перевод; русский перевод был сделан князем П. А. Вяземским и напечатан в № 26 «Северной почты», за 1818 г., в «Вестнике Европы», в «С.-Петербургских ведомостях» и «Духе журналов», он не совсем удачен, между прочим — французское слово «organisation» переведено словом «образование», что дало повод читающим предполагать, что только отсутствие образованности в России мешает дать ей конституцию (об эффекте, произведенном этой речью на русское общество и на декабристов — см. у В. И. Семевского, Политические и общественные идеи декабристов. СПб., 1909. С. 265— 274.— Впечатления двух самых близких к Ал. Мих. Муравьеву людей, брата Никиты и М. С. Лунина, мнения которых безусловно отражаются на его «Журнале» — см. выше, примеч. 4, и у С. Я. Ш т р а й х а. Декабрист М. С. Лунин. Сочинения и письма. //Тр. Пушкин. Дома при Рос. акад. наук. Пг., 1923. С. 63—64, «Взгляд на русское тайное общество с 1816 до 1826 года»).

⁶Освобождение крестьян в Прибалтике произошло: в 1816 г. — в Эстляндии, в 1817^г. — в Курляндии, и в 1819 г. — в Лифляндии (но фактическое освобождение курляндских крестьян произошло значительно позднее, в 1830 г., б е з земли, что сразу же поставило их в кабальную зависимость от прежних господ). О положении крестьян и их отношении к баронам-помещикам — см. у К. И. Ландера. Прибалтийский край в первой половие XIX века //История России в XIX веке / изд. Гранат. С. 341 и след., и у И. Янсона-Брауна. Революция в Прибалтике. М., 1924; на последнюю книжку см. рецензию: Крас, летопись. 1925. № 2. С. 216—270.

⁷Отношение русского общества к борьбе греков за свободу было самое сочувственное (свод данных см. у В. И. Семевского. Op. cit. С. 197—198). Восстание в Чугуевском военном поселении вспыхнуло в 1819 г. в июле месяце и началось с отказа косить казенное сено для полковых лошадей, так как иначе поселяне жертвовали бы своим сенокосом. В дальнейшем требования развернулись шире: «Не хотим военного поселения, которое ничто иное есть, как служба графу Аракчееву, а не государю; и мы приняли решительные меры истребить графа, то наверное знаем, что с его концом разрушится и военное поселение». Наказаны были 55 человек (официально); из них 3 были прощены, как сами «высекшие своих детей», 25 человек умерло под палками; остальные повинились. Первоначально к смертной казни было приговорено 204 человека; старший адъютант второй уланской дивизии, поселенной в Чугуеве, Тареев, который подговаривал нижних чинов действующих эскадронов «стоять заодно с их отцами и родными», был также сначала приговорен к смерти, но затем помилован и сослан в солдаты без выслуги в Оренбургский корпус (Верещагин Г. А. Материалы для истории бунтов в военных поселениях при Александре I. // Дела и дни. 1922. Кн. III. С. 148—165).

⁸Подразумевается известная Анастасия Минкина, крепостная фаворитка Аракчеева, убитая выведенными из терпения его крепостными, которых она зверски истязала. Александр I писал 22 октября 1825 г. по этому случаю своему «любезному другу» следующие характерные строки: «...Сердце мое чувствует все то, что твое должно отрицать... Хотя я и не знал и не видывал особы, тобою оплакиваемой, но она тебе была искренним и давнишним другом, сего довольно, чтобы потеря была для меня прискорбна... Объяви губернатору мою волю, чтобы старался дойтить всеми мерами, не было ли каких тайных направлений или подуще-ний...» (Николай Михайлович, Вел. кн. Император Александр I. Изд. 2-е, Пг., 1914. С. 680—681).

⁹Преследования профессоров и университетов в 1820-х годах поразили мыслящее общество. В 1821 г. М. Л. Магницким был произведен разгром Казанского университета, причем все преподавание было настроено в православно-византийском духе, ряд преподаваемых дисциплин уничтожен, а студенты подвергнуты военно-монастырскому режиму. В том же году гроза разразилась и над Петербургским университетом: профессора Арсеньев, Галич, Герман, Раупах (двое последних те, у которых слушали лекции братья Н. и А. Муравьевы) и другие были уволены, а затем дело дошло и до «разбора» студентов по успехам и «нравственности» (см.: Рождественский СВ. Первоначальное образование С.-Петербургского университета 8 февраля 1819 года и его ближайшая судьба //Материалы по истории С.-П.-бургского университета. Т. I. 1819—1835. Пг., 1919. С. XXXVII и след.).— Полковник Тимофей Эбергард Бок, приятель Жуковского, ученик дерптского профессора Лерберга и знакомый графа П. А. фон дер Палена, одного из убийц Павла I, в 1818 г. представил Александру I записку с требованием от имени лифляндского дворянства конституции, за что был заключен в крепость и выпущен оттуда после 10 лет в состоянии полного умственного расстройства (Семевский В. И. Op. cit. С. 63—65; Штрайх С. Я. А. М. Муравьев. Записки. С. 31).— В рассказе о Молесоне, Тире (а не Кире) и графе Плятере у А. М. Муравьева некоторые неточности. Молесон (19 лет), сын директора пятиклассного училища в Кейданах, вместе с товарищами расклеил по городу политические прокламации, направленные против русского правительства. Юноши были преданы военному суду в Вильно, подвергнуты телесным наказаниям и сосланы на вечную каторжную работу в Нерчинск (в 1823 г.), а кейданская школа была закрыта (Семевский В. И. Op. cit. С. 187). С ними могли встретиться (или о них слышать) декабристы во время пребывания своего в Нерчинских рудниках. 15-летний граф Плятер, ученик 5-го класса виленской гимназии, находившейся в ведении Виленского университета, 3 мая 1823 г. написал на классной доске в воспоминание о независимости Польши: «Да здравствует конституция 3 мая! Какое приятное воспоминание для нас, соотечественников, но некому о ней напомнить!» Плятер с тремя товарищами были сданы в солдаты (Погодин А. Л. Виленский учебный округ 1803—1831 гг. //Сборник материалов для истории просвещения в России, извлеченных из архива Министерства народного просвещения. Т. IV. СПб., 1891. С. СIII—СXII). Среди учащихся, гимназистов и студентов Западного края было произведено в эти годы много арестов и ссылок.

¹⁰Семеновская история в октябре 1820 г. была первым открытым солдатским бунтом. Перед «старым» Семеновским полком члены тайных обществ испытывали чувство пиетета и на переведенных солдат-семеновцев возлагали, как известно, надежды как на революционизирующий солдатскую массу элемент. Кн. Щербатова звали не Лев, как сообщает ошибочно А. М. Муравьев, а Иван Дмитриевич (о нем см. интересную статью: Нечаев В. Н. Письма И. Д. Якушкина к И. Д. Щербатову //Декабристы и их время / изд. Всесоюз. о-ва политкаторжан. Т. I. С. 147—186).

¹¹Программа «Союза благоденствия», формулированная А. М. Муравьевым, совпадает, в общем, с теми показаниями, которые дал на вопросы Следственной комиссии Никита Муравьев 5 января 1826 г.: «Я был ослеплен пламенным желанием видеть Россию на высочайшей степени благосостояния посредством учреждений равно благотворительных для всех состояний людей в оной находящихся, твердого устройства судебной части в нижних инстанциях, и гласности во всех действиях правительства наподобие английского» (Восстание декабристов: материалы / изд. Центрархива. Т. I. С. 298). Еще более определенно совпадает эта программа с изложением М. С. Лунина в его «Взгляде на русское Тайное общество с 1816 до 1826 г.» (Штрайх С. Я. Декабрист М. С. Лунин: сочинения и письма. С. 61—62). «Взгляд», как известно, разработан М. С. Луниным при участии Никиты Муравьева; его брат, Ал. Мих., конечно, читал это произведение, откуда, возможно, и заимствовал, вместе с устным преданием, свою «программу».— В поэтической форме она была изложена Ф. Ф. Вадковским в стихотворении «Желания» (Якушкин Е. Е., Стихотворение декабриста // Крас. арх. 1925. Т. III (10). С. 317—319).

¹²Съезд в Москве, ликвидировавший старое тайное общество «Союз благоденствия» и возродивший его на новых основаниях, состоялся в начале января 1821 г., о чем подробно рассказывает в своих «Записках» И. Д. Якушкин (Библиотека декабристов. М., 1926. С. 53—57; ср. статьи С. Н. Чернова, («Несколько справок о «Союзе благоденствия» перед Московским съездом 1821 г.». Саратов, 1924, и «К истории политических столкновений на Московском съезде 1821 г.». Саратов, 1925).— Об этом съезде у правительства были подробные данные от М. К. Грибов-ского, подавшего записку кн. И. В. Васильчикову, который потом переправил ее Александру I. О составлении и подаче этой записки любопытные сведения со слов Васильчикова записал в 1828 г. А. Д. Балашов; вот эта запись, до сих пор еще неизвестная в печати: «12, Четверг, в Г. Совете.— Был у Л. В. Васильчикова, который болен, и мне рассказывал между прочим, что в 1821 году [за] несколько дней перед известною Семеновской Гвардейской историей, один человек (кто именно, не сказал), приехав к нему, говорил: «Ларивон Васильевичь, мне кажется вы покойны и ничего не подозреваете, а я уверен, что тайные общества чужестранные действуют у нас в России на умы, и составились общества и у нас и готовятся действовать; я еще теперь многого сказать не могу, а в непродолжительном времени вы увидите на деле».— Когда же означилось известное ослушание Семеновского полка, то сей же самой человек, опять приехав, говорил: «Теперь вы уже видели на опыте, что я справедливо вас предостерегал, но я сим не довольствуюсь и теперь уже могу вам сказать, кто именно лицы того общества, которое в тайне приготовляет вредные замыслы для отечества».— Он дал ему перо и бумагу и просил написать имена сии, что тот немедленно и сделал.— Далее опять приехал он к нему с известием, что из них тот-то и тот-то отправляются в Москву и будут там собираться и тайные свои совещания делать; число их было немало и все они находились в том списке, которой он ему прежде дал.— Васильчиков написал к зятю своему К. Голицыну, воен. ген.-губернат., в Москву и просил его уведомить, приедут ли все сии лица в Москву; и тот уведомил о каждом, что приехал.— После чего Васильчиков, более не сумневаясь обо всем этом, донес государю, но ответа никакого не получил.— Когда же государь возвратился из Лайбаха, то Васильчиков, выехав к нему навстречу в Царское С'ело, еще более рассказывал и подал тот самый список, который ему написал тот человек,— (что государь ему отвечал, сего Васильчиков не упомянул) — но прибавил, что потом был в деревне у брата своего Дмитрия Вас. Он ему между прочим говорил: «Сказывал мне, братец, сосед мой (такой-то), что к соседу его Якушкину собираются довольно часто все одни и те же люди и, выслав людей дворовых и запершись, о чем-то тайном толкуют, и думать надо, о чем-нибудь важном».— Васильчиков спросил об именах, и все до одного были уже помещены в том списке, который был дан Ларивону Васильичу тем человеком, который его предостерегал. (Что делал далее, он не продолжал). Когда же случилось 14 декабря 1825 года, то он уведомил обо всем этом государя, возшедшего на престол, и сего списка искали долго в кабинете государя покойного в Петербурге и не нашли; когда же привезли тело его, то государь, быв в Царском Селе, нашел его в том кабинете покойного государя.— Сей рассказ был делан мне Л. В. не тайно, но были тут Козначеев, Бутурлин, К. Голицын и один еще, не знаю кто-то; но он мне показался так интересен, что я его здесь записал.— Почти то же рассказывал он мне и прежде. (Непонятно мне, как не обратил на сие так важное обстоятельство внимания ни государь, ни Московский] в[оенный] г.-губ. К. Голицын, ни сам Васильчиков.— Но я никакими расспросами мешать не хотел (и кажется, не должен был) сего повествования, которому и так мешали многие, входя и выходя из комнаты» (Ар-хеогр. комис. Акад. наук СССР. Арх. А. Д. Балашова, кор. II, пак. 2, № 4. «Журнал 1827—1828 гг.», л. 40—44 об.).

¹³«Конституция» Никиты Муравьева составляет предмет специального исследования Н. М. Дружинина. Декабрист Никита Муравьев. М., 1929 (рукопись на маш.) (см., кроме того, его же статью «Конституция Никиты Муравьева (Происхождение и различие вариантов)» в сборнике Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев «Декабристы и их время: тр. Моск. и Ленингр. секций по изучению декабристов и их времени. Т. I. М. С. 62—108).

¹⁴Памятником проживания и переживаний Муравьевых в 1812 г. в Москве служит любопытное письмо Е. Ф. Муравьевой к К. Н. Батюшкову (см. «Прил., № 1»; см. также выше, с. 113).— Дополнения о побеге Н. М. Муравьева в действующую армию — в «Заметках на «Мой журнал» А. М. Муравьева» Е. И. Якуш-кина (выше, с. 139).— «Рассуждение о жизнеописаниях Суворова», за подписью «М. Н.», напечатано в «Сыне отечества». 1816. Ч. 27. № VI. Литература. Наука. Художества, С. 218—232; Ч. 29. № XXVI. С. 121 — 140; Ч. 34. № XVI. С. 3—16. Сопоставление этого произведения с критическим разбором Н. Муравьева «Истории» Н. М. Карамзина сделано С. Я. Штрайхом./ А. М. Муравьев. Записки. С. 33—38.

¹⁵Это место записок А. М. Муравьева чрезвычайно близко «Взгляду на Тайное общество» Мих. Лунина — Ник. Муравьева, являясь почти буквальным его повторением (Ш т р а й х С. Я. Декабрист М. С. Лунин. С. 64).

¹⁶Николай I в бытность его вел. князем вызывал, как известно, общее отрицательное отношение к себе большинства военного общества. О его грубом, ничем не вызванном, отношении к офицерам много примеров собрано В. И. Семевским (Op. cit., с. 81—83).

¹⁷исьмо Я. И. Ростовцева к Николаю I и рассказ его об его сношениях с последним напечатаны бар. М. А. К о р ф о м. Восшествие на престол императора Николая I. СПб., 1857. С. 113—119. Выдержки из собственноручных записок Ростовцева о всей истории его доноса цитируются и Н. К. Шильдером. Император Николай I: его жизнь и царствование. Т. I. СПб., 1903. С. 273—277 (также: Общественные движения в России в первую половину XIX века. СПб., 1905. С. 218—223).— Подлинник записок Ростовцева хранится в Московском отделении Центрархива. Об этих записках — доклад М. С. Вишневского в Московской секции по изучению декабристов, 5. XI. 1926 г.: «Журнал моей жизни» Я. И. Ростовцева.

¹⁸Cократился личный приказ от 19 декабря 1825 г. Николая I председателю Следственной комиссии А. И. Татищеву об отправлении А. М. Муравьева и его товарищей: «Посылаемых при сем Кавалергардского полку офицеров: Арцыбашева, Муравьева и Анненкова, отправить всех на шесть месяцев в крепость, в Нарву, Ревель и Выборг под строгий арест» (Столетие Военного министерства 1802—1902. Императорская главная квартира. История государевой свиты. Царствование императора Николая I. СПб., 1908. С. 193).

¹⁹О нравственных пытках говорит далее и сам Муравьев, сохранились сведения и у других декабристов (см.: Ш т р а й х С. Я. М. С. Лунин: разбор донесений Тайной комиссии С. 68).

²⁰О внешне обрядовой стороне допроса ходили в обществе разные толки; так, например, один из офицеров Семеновского полка, П. Ф. Гаккель, записал: «Многих генералов прямо из повозок доставляют в Зимний дворец и ведут в масках на допрос» (Греков Б. Д. Записки П. Ф. Гаккеля о 14 декабря 1825 г. // Летопись занятий постоянной Ист.-археогр. комис. 1926. Вып. I (XXXIV). С. 266).

²¹ О списках и судьбе «Конституции» Никиты Муравьева — см. вышеуказанную статью Н. М. Дружинина ; о поисках и открытии «Русской правды» П. И. Пестеля — доклад С. Н. Чернова, «В поисках «Русской правды» Пестеля», прочитанный в Ленинградском отделении секции по изучению декабристов и их времени Общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев, в январе 1930 г.

²² Степень «виновности» П. И. Фаленберга и созданную им легенду о своих действиях и показаниях перед Следственной комиссией вскрывает в своем предисловии к мемуарам Фаленберга А. В. Предтеченский (см. далее, с. 236—243).

²³Это место записок напрашивается на сопоставление с «Разбором донесений Тайной комиссии» М. С. Лунина: «Тайный союз не мог ни одобрять, ни желать дворцовых революций, ибо таковые предприятия даже под руководством преемников престола не приносят у нас никакой пользы и несовместимы с началом, которые союз огласил и в которых заключалось все его могущество» (Штрайх С. Я. Декабрист М. С. Лунин. С. 71):

²⁴Решительное заявление на допросе Никиты Муравьева о своем республиканизме в 1825—1826 гг. очень любопытно. Оно, по всей видимости, должно бы относиться к тому моменту следствия (10 апреля 1826 г.), когда Н. М. Муравьеву дана была очная ставка с П. И. Пестелем, настойчиво утверждавшим, что Муравьев только из тактических соображений прикрывается монархическими фразами, но что при личном свидании с ним в 1824 г. он по-прежнемутоворил о своих старых республиканских убеждениях. Однако, в протоколе Следственной комиссии записано, «что если он, Муравьев, и писал к Пестелю в том смысле, как он показывает, но прямого намерения следовать республиканским мнениям его, Пестеля, никогда не имел» (Восстание декабристов. Т. I. С. 317—318). Это место «Журнала» А. М. Муравьева основано явно на рассказах брата в Сибири, очевидно, взглянувшего иначе на свои показания 1826 г., тем более что единственного свидетеля их, П. И. Пестеля, не было в живых, а на опубликование подлинного дела, в первой половине XIX в., едва ли можно было рассчитывать.

²⁵«Капитана Горского» нет в известном «Алфавите декабристов» А. Д. Боровкова, куда занесены все более или менее прикосновенные к делу. Очевидно — здесь или спутано (А. М. Муравьев записал это по слухам), или, что вернее, мемуарист имел в виду статского советника О. В. Горского, сосланного в Сибирь за агитацию в пользу Константина на Сенатской площади 14 декабря.— Вл. Ф. Раевский — «первый декабрист» (о нем см.: Щеголев П. Е. Декабристы. М.; Л., 1926. С. 50—51; Алфавит декабристов / под ред. Б. Л. Модза-левского и А. А. Сиверса. Л., 1925. С. 383—384).— Судьба кн. Ф. П. Шаховского была очень печальна: поселенный в Туру-ханске, он в 1828 г. сошел с ума на религиозной почве.— П. Хр. Граббе, впоследствии граф,— личность очень замечательная. О его настроениях и «деле» 1820 г.— см.: Чернов С. Н. Из истории борьбы за армию в начале 20-х годов XIX в. // Изв. Казан, о-ва археологии, истории и этнографии. XXXIV. Вып. 3—4, Казань. 1929. С. 271—330. Графу Захару Григорьевичу Чернышеву, декабристу, последнему в роде настоящих графов Чернышевых, деятелей XVIII в., посвящена работа Н. М. Дружинина «Семья Чернышевых и декабристы», прочитанная в заседании Ленинградской секции по изучению декабристов 7 января 1930 г.

²⁶Сорвались с веревки трое — Рылеев, Каховский, С. Муравьев-Апостол. Об этом моменте казни существует рассказ княгини Е. И. Трубецкой и А. Г. Муравьевой (жены Никиты Муравьева): «Тринадцатого июля во всех аристократических кружках Петербурга рассказывали, как достоверное, сделавшееся известным через молодого адъютанта Кутузова, что из трех сорвавшихся поднялся на ноги весь окровавленный Рылеев и, обратившись к Кутузову, сказал: «Вы, генерал, приехали посмотреть, как мы умираем в мучениях?» Когда же неистовый возглас Кутузова — «Вешайте их скорее снова» — возмутил спокойный, предсмертный дух Рылеева, этот свободный необузданный дух передового заговорщика вспыхнул прежней неукротимостью и вылился в следующем ответе: «Подлый опричник, тиран! Дай же палачу свои аксельбанты, чтобы нам не умирать в третий раз!» (Щего-лев П. Е. Николай Первый и декабристы. С. 35).— Тревожное настроение Николая I перед казнью и во время ее, а затем — успокоенное и умиротворенное чувство «благополучной» ликвидации декабристского движения казнью пятерых из заговорщиков, которые, однако, по выражению императора, как «гнусные и вели себя гнусно», хорошо обрисовываются из переписки его с матерью, императрицей Марией Федоровной (То же. С. 29—34). Самим Николаем, как известно, был подробно разработан весь «обряд» казни.— О деятельности Николая во время суда и казни, в качестве главного руководителя всего — см.: Сыроечковский Б. Николай I и начальник его штаба в дни казни декабристов //Крас. арх. 1926. Т. IV (XVII). С. 174—181.

²⁷ а этот отказ гр. Александр Николаевич Зубов, родной племянник фаворита Екатерины II и одного из убийц Павла I, кн. Пл. Ал. Зубова, в январе 1827 г. был уволен из военной службы для определения к статским делам. Из полковников гвардии он в течение 20 лет дослужился только до чина действительного статского советника, т. е. в сущности, получил, считая по «табели о рангах», всего лишь следующий чин — не помогло ни богатство, ни знатность.— Отношение графа Д. Н. Блудова, члена «Арзамаса», литератора, вращавшегося в кружках Оленина, Карамзина, Пушкина, любопытно сопоставить с благородным письмом Н. И. Гнедича Е. Ф. Муравьевой, не побоявшимся попросить у нее через шесть дней после казни портрет такого видного деятеля Тайного общества, «государственного преступника I разряда», каким был ее сын Никита (см. выше, «Приложения», № 5, с. 165).

²⁸Это место «Журнала» А. М. Муравьева навеяно, по-видимому, запиской его брата Никиты «О Тайном обществе», печатаемой нами (С. 152).

²⁹Одна из следующих партий декабристов, прибывшая в Иркутск в конце ноября 1827 г., также была посещена губернатором и переведена из острога на особую квартиру (Декабрист М. И. Муравьев-Апостол: воспоминания и письма / с предисл. и примеч. С. Я. Штрайха, С. 53).— М. И. Муравьев-Апостол сохранил нам и имя этого семеновца-солдата — Андреев