Р. Добкач. Три Горбачевских...

Часть советских историков всегда очень любила тенденциозные "Записки" Горбачевского, разоблачавшие "дворянскую ограниченность" руководителей Васильковской управы Южного общества Сергея Муравьева и Бестужева-Рюмина и противопоставляющие мягкотелым и нерешительным барам-южанам решительных и радикальных славян, которые всегда рвались в бой, и вот если бы только не препятствия в лице этих противных недо-либералов, так обязательно бы уже и восстание Черниговского полка выиграли, и давно бы установили в России самое лучшее демократическое народное правление. Впрочем, наряду с любовью к мемуарам Горбачевского известна была и версия Нечкиной о том, что воспоминания Горбачевского написал вовсе не Горбачевский - Нечкина, конечно, была самый авторитетным советским декабристоведом, но тем не менее никто с ее выкладками не согласился.

И. Горбачевский.

Тем не менее нельзя не признать, что образ Горбачевского-из-следственного дела и образ Горбачевского-автора-записок - это два каких-то совсем разных Горбачевских, и вместе они складываются с трудом. Но я здесь пока не буду долго писать про следственное дело Горбачевского, замечу только о том, что если признать, что все это писал все-таки Горбачевский, то в голове у Горбачевского существовало два... нет, три... совершенно разных Сергея Муравьева.

Вот это Сергей Муравьев из "Записок":

"Взглянем теперь на совокупность происшествий и рассмотрим внимательно, но беспристрастно действия С. Муравьева. Медленность и какая-то неопределенность в движениях поражают при первом взгляде. Спрашивается, что заставляло его после столь смелого начала ограничиться движениями около Василькова, делать небольшие переходы и дневать в Мотовиловке, между тем как солдаты, так и офицеры только того и желали, чтобы действовать наступательно. Сии жалобы не могли скрыться от начальника. Если бы С. Муравьев, не дожидая помощи, сам искал оную; если бы движения Черниговского полка были быстры, внезапны, то, кроме существенной выгоды, сии движения укрепляли бы дух подчиненных и поддерживали их надеждою успеха. С. Муравьеву должно было собрать полк как можно скорее, избрать какой-либо один или два пункта и действовать с быстротою молнии...

Во время самого похода из Василькова до деревни Полог и далее С. Муравьев на каждом шагу делал ошибки и непростительные упущения..." В других местах "Записок" Горбачевский беспрестанно упрекает Сергея Муравьева в недемократичности, в нежелании быть откровенным с офицерами и солдатами собственного полка, в попытках манипулирования заговорщиками-славянами, в нерешительности, и даже в желании сделать русский народ своим орудием - в общем, какая-то печальная картина.

Впрочем, в следственных показаниях Горбачевский тоже активно упрекает Муравьева и Бестужева, вот так, например: "словом сказать что только могли найти к уговорению нас и распалить наши страсти к преступлениям ведущия, все они употребили, - Ваше Превосходительство, всего того, что оне говорили и делали, перо мое не в состоянии выразить даже трудно пересказать, одним словом, ежели бы не сии злонамеренные люди, тобы сего ничего не было, мы им верили, потому что оне заставили нам к тому всеми способами обольщения, ввели нас в заблуждение, не открывая настоящей цели и скрывая свою..."

или вот так, например:

"Нет у меня ни сил ни такой способности описать все то, что Бестужев и Муравьев говорили, советовали, просили, трогали самолюбие, обещали и заклинали и дружбою и страхом и надеждою несомненною в успехе, словом сказать ни осталось и ни оставалось ничего у них в уговорении человека чего бы они не употребили для завлечения в преступления нас, оне всему причиною, они всему зло, без них ничего бы его не было".

И вот, когда мы уже познакомились в разными вариациями на тему "какая сволочь был этот Сергей Муравьев и как он нас обольстил и бросил? но мы были гораздо круче него", - вдруг на этом фоне существует еще одно письменное свидетельство Горбачевского, которое хочу привести целиком. Это цитата из письма Горбачевского к Михаилу Бестужеву в 1861 году, уже после амнистии (напомню, что Горбачевский амнистией не воспользовался и так и остался доживать в Петровском заводе...)

"... а это мне завещал сам Сергей Иванович Муравьев-Апостол, прощаясь со мной в последний раз ночью с 14 на 15 сентября 1825 года под Лещиным в лагере.

Странная вещь, в это время, когда мы в его балагане разговаривали, я нечаянно держал в руках его головную щетку; прощаясь, я ее положил к нему на стол; он, заметя, взял во время разговора эту щетку, начал ею мне гладить мои бакенбарды (так, как это делал часто со мною твой брат Николай) [примечание - судя по портрету Горбачевского, сделанного Николаем Бестужевым уже на каторге, лохматость у Шарика всегда была повышенная - Р.Д.], потом, поцеловавши меня горячо, сказал:

Тут все я пропускаю, что мы говорили, и какие наши были тайные намерения, и о чем я его упрашивал,— все это, все это должно быть в записках, если они когда-либо будут написаны. Но вот еще, о чем я тебе хотел сказать: не знаю, по какому случаю, я эту щетку положил в боковой карман моей шинели (в то время, как я был у Муравьева-Апостола, я был в мундире, и шел дождь,— вот я думаю, отчего она очутилась в шинели) и она в этом кармане оставалась до самого моего ареста, потому, вероятно, что я мало на нее обращал внимания, и не до того было. Так она со мной с арестованным и приехала в Петербург; вероятно, во время дороги и от долгого времени карман разодрался, и она провалилась в самый низ полы шинели, между сукном и подкладкой. Вообрази, эта щетка сохранилась от всех обысков во дворне, в Петропавловской и Шлиссельбургской крепостях, в Кексгольме, в Сибири и осталась до днесь со мною и у меня и теперь. Трубецкой все силы употреблял, чтобы у меня ее выманить как-нибудь, наконец, давал мне за нее 500 рублей серебром и писал, что если я вздумаю ее продать или отдать, то, чтобы во всяком случае она ему бы досталась. Поджио, видевшись со мной в последний раз в Верхне-Удинске в 1859 году, предлагал мне 1 000 руб. серебром или отдать ее ему так, на память его дочери Варваре. Теперь у этой щетки волосы почти все выпали, сам не знаю отчего,— почти осталось одно древко; но я не могу с нею расстаться, так она мне дорога, несмотря на всех покупщиков (а их было много) и мои нужды".

... И вот из этих трех Горбачевских - как вы думаете, какой из них настоящий? Тот, который хранил облезлую щетку тридцать пять лет, да?

ПРИЛОЖЕНИЕ

Спор о вере. "Записки" И. Горбачевского vs Следственное дело.

Вот как изложена одна и та же сцена - или так называемый диспут о религии...

Cледственное дело.

"Когда мы выходили из лагеря по квартирам то я шедши из Лещина домой зашел со Свиридовым к Муравьеву, там был и Бестужев, он опять начал повторять то, что говорил у Андреевича тут он еще раз просил чтобы приумножали членов потом начал говорить нащет Государя и жизни Его – вот тут я сказал, что это против Бога и Религии, тогда Муравьев вскочил вынул бумагу и начал читать из Священного Писания что якобы идти против Государя нет ничего противного Богу и Религии..."

В другом месте:

"Бестужев сего как я помню желал тогда, когда мы были у него последний раз, тогда когда он говорил против Правительства и Государя, и просил списочки которые ему тут написали, тогда то я сказал что сие против Бога и Религии и тогда Муравьев все приложил старание уверить меня в противном..."

И третий раз:

"с начала Бестужев ни слова не говорил о сем, кроме того что говорил против Государя и Правительства, Муравьев тоже говорил, и когда Бестужев и Муравьев начали говорил еще более даже до того что не нужно Государя (так Бестужев и у Андреевича изъяснялся) и что непременно надобно уничтожить даже сие название, тогда я сказал что на сие никто не согласится (…) и что даже религии сие противно, тогда Муравьев вынул бумагу и начал читать из Священного писания… "

Следующим раундом показания Горбачевского предъявляют Сергею Муравьеву.

"Из показаний же усматривается... что однажды, когда на внушения ваши о восстании против Государя и власти Горбачевский заметил, что сие противно Богу и Религии, то вы вскочив с места и вынув из Шкатулки выписку из библии доказывали ему текстами оной, что ни Богу ни вере не противно идти против Государя..."

Ответ: "Показание Горбачевского что однражды вынув из шкатулки выписку из Библии, доказывал ему что ни Богу ни вере не противно идти против Государя, справедливо, с тою однакож разницею что разговор шел не о том, противно ли вере идти против Государя (выделено в оригинале - РД), а о том, что утверждаемо было мною что в случае восстания, в смутные времена переворота, самая твердейшая наша надежда и опора должна быть привязанность к вере, столь сильно существующая в Русских, и что, потому мы должны во всех наших действиях стараться не ослаблять сего чувства; на что Горбачевский отвечал мне с видом сомнения и удивления, что он полагал, напротив, что Вера противна Свободе (выделено в оригинале - РД). Я тогда стал ему доказывал, что мнение его совершенно ошибочно, что можно напротив сказать, что Истинная Свобода сделалась известною со времени проповедания Христианской веры, что Франция, впавшая в толикия бедствия и страдания во время своего переворота, именно от вкравшагося безверствия до того в умы, должна служить нам уроком, и вынув из портфеля выписки мои сделанные из священного писания, я старался самыми текстами оного оправдать сие мое мнение. - Бестужев и Спиридов были, кажется, при сем разговоре, и они должны припомнить что он происходил, как я показываю."

По какой-то причине Следственный комитет, тем не менее, не допрашивает на эту тему ни Бестужева, ни Спиридова - и не возвращает самому Горбачевскому ответные показания Сергея Муравьева (возможно, к этому моменту крестики и нолики занимают Чернышева больше, чем какой-то диспут о религии).

(Заметим здесь также вскользь, что судя по следственному делу и немногим сохранившимся письмам, Спиридов - как и Сергей Муравьев - глубоко верующий человек - а вот о Горбачевском этого, по-видимому, не скажешь).

А вот как изложен тот же самый эпизод в позднейших "Записках".

"... С. Муравьев отвечал, что, по его мнению, лучший способ действовать на русских солдат религиею; что в них должно возбудить фанатизм и что чтение Библии может внушить им ненависть к правительству.

— Некоторые главы,— продолжал он,— содержат прямые запрещения от бога избирать царей и повиноваться им. Если русский солдат узнает сие повеление божие, то, не колеблясь ни мало, согласится поднять оружие против своего государя.

— Я с вами не согласен,— отвечал Горбачевский,— вы знаете, что терпимость составляет отличительную черту русского народа; вам не нужно говорить, что ни священники, ни монахи не могут иметь влияния на русских и что они пользуются весьма невыгодным для них мнением между нашими соотечественниками. Скажите, можно ли с русским говорить языком духовных особ, на которых он смотрит с весьма худой стороны? Я думаю, что между нашими солдатами можно более найти вольнодумцев, нежели фанатиков, и легко может случиться, что здравый смысл заставит некоторых из них сказать, что запрещение израильтянам избирать царя было не божие повеление, а обман и козни священников-левитов, желавших поддержать теократию.

— Вы делаете много чести нашим солдатам, — возразил С. Муравьев,— простой народ добр, он никогда не рассуждает, и потому он должен быть орудием для достижения цели.

Говоря сие, он вынул из ящика исписанный лист бумаги и, подавая его Горбачевскому, сказал:

— Поверьте мне, что религия всегда будет сильным двигателем человеческого сердца; она укажет путь к добродетели; поведет к великим подвигам русского, по вашим словам равнодушного к религии, и доставит ему мученический венец. Горбачевский молча взял бумагу из рук Муравьева, пробежал ее глазами и увидел, что это — период той главы из Ветхого завета, где описывается избрание израильтянами царя Саула.

— Это все очень хорошо, — сказал он, отдавая назад Муравьеву помянутый лист,— но я уверен, что никто из славян не согласится таким образом действовать; что же касается меня, то я первый отвергаю сей способ и не прикоснусь до сего листа.

В это время подошел к ним Спиридов. С. Муравьев, отдавая ему сей лист, повторил сие мнение. Услышав оное, Спиридов начал поддерживать мнение Горбачевского, говоря, что сей способ совершенно не соображен с духом русского народа; что он не принесет никакой пользы, и что кто проникнут чувством религии, тот не станет употреблять столь священный предмет орудием для достижения какой-либо посторонней цели. Муравьев силился доказать Горбачевскому, что сие средство действовать на солдат есть самое надежное; Горбачевский же, напротив, утверждал, что оно, относительно русского солдата, есть совершенно бесполезно, и что ежели ему начнут доказывать Ветхим заветом, что не надобно царя, то, с другой стороны, ему с малолетства твердят и будут доказывать Новым заветом, что идти против царя значит — идти против бога и религии, и — наконец — что никто не захочет входить в теологические споры с солдатами, которые совсем не в том положении, чтобы их понимать, и не те отношения между ними и офицерами.

Муравьев замолчал, положил бумагу в ящик и обратил разговор на другой предмет. Мы не будем здесь рассуждать, почему Муравьев полагал, что священным писанием можно привлечь к делу солдат и показать им, каким образом должны управляться народы; не будем также доказывать, ложно ли или справедливо было сие его мнение, но только скажем, что ни Горбачевский, ни Спиридов не только не приняли предложения С. Муравьева, но даже впоследствии оставили его без всякого внимания и не сообщали его своим товарищам, ибо наперед знали, что <они> будут противного мнения".

Выводы, полагаю, каждый может сделать сам :)

------------

Мы в Фейсбуке

Мы во Вконтакте

Мы в Телеграмме

ugluka@mail.ru