А. Гиллер, "Иркутские репортажи"//Воспоминания из Сибири: мемуары, очерки, дневниковые записи польских политических ссыльных в Восточную Сибирь первой половины XIX столетия. Публ., сост., перевод, вступл., предисл., коммент. Б. С. Шостаковича.- Иркутск: Издание ООО «Артиздат», 2009., С.646-649

[Издание Шостаковича снабжено обширнейшим сквозным комментарием, воспроизводить его отрывочно не представляется возможным, тем более, что здесь я помещаю маленький кусочек из "Иркутских очерков" А. Гиллера, а не весь текст.

Агатон Гиллер (1831-1887)- участник Январского восстания 1863 года, автор многочисленных публикаций о Сибири (которые, в свою очередь активно использовались Максимовым в "Сибири и каторге". Лично с декабристами в Сибири он не встречался, текст написан по собранным уже в 60-70-ые годы сведениям. Конкретно этот открывок Б. Шостакович комментирует следующим образом:

Явно предвзятой и надуманной выглядит изложенная Гиллером версия якобы содержания в Иркутске домов Трубецкого и Волконского на средства, полуанонимно жертвовавшиеся обоим названным декабристам ксендзом Д. Хачиским. На самом деле финансовые отношения поддерживали с настоятелем Иркутского католического прихода не только эти двое декабристов. Имеется немало документальных свидетельств, красноречиво свидетельствующих о том, что подобные связи отнюдь не были односторонними. Так, в сохранившейся тетради Хачиского с «Реестром долгов» значатся записи о получении: от Волконского разновременно несколько сот рублей «по расчету», от Трубецкого разновременно (в 1850-е гг.) свыше 500 рублей, от Е. И.Трубецкой (в июне 1852 г.) - 1 ООО рублей. Там же фигурируют имена декабристов П. А. Муханова, Н. А. Панова, А. П. Юшневского и др. (См.: ГАИО. Ф. 297. On. 1. Д. 9. К. 3. Л. 315, 409 и об.)- М.Ю.]

Назавтра после трудной прогулки в пуще я провел целый день в деревне, не выходя далеко за ее черту. На одной из улиц показали мне дом, где какое-то время жил князь Сергей Трубецкой после выхода на поселение с рудника, к работам на котором он был приговорен как один из начальников декабрьской революции в Петербурге, разразившейся после вступления на трон Николая. Сегодня дом пустой, начал уже рушиться, ибо князь из него давно перебрался в Иркутск, откуда, освобожденный Александром II, вернулся в Россию.

Трубецкой и коллега его, приговоренный за то же самое дело князь Сергей Волконский, несмотря на то что оба были изгнанниками, пользовались в Сибири немалым уважением, как и вообще все так называемые декабристы. Дома их собирали всех известнейших людей. Даже генерал-губернаторы Руперт и Муравьев-Амурский, хотя публично не могли иметь с ними иных отношений, кроме тех, что были рекомендованы царскими инструкциями, бывали у них и прибегали к их советам. Декабристы вместе с польскими изгнанниками, разумеется, более обделенными правительством, задавали тон в местном обществе и прививали таковому европейские культурные навыки.

В частой материальной нужде изгнанные князья спасались деньгами иркутского католического настоятеля, ксендза Хачиского, экс-бернардинца и скупца, который, однако же, все, что собрал, разодолжил без процентов и расписок на вечное невозвращение. Декабристов он особенно поддерживал, а среди них наиболее одаривал семьи обоих князей, навещая которых ввел в привычку как бы ненароком, всегда в одном и том же месте, на фортепьяно, оставлять деньги. Хояева знали об этом деликатном великодушии своего гостя и после его ухода находили под нотами «бумажки», которыми поддерживали в изгнании блеск княжеских домов. После освобождения и возвращения к своим состояниям ни один из них, насколько мне известно, ничего не сделал для костела, настоятелем которого был их умерший меценат. Это удивляет тем более, что костел находился в нужде, поскольку новый настоятель, ксендз Кшиштоф Швермицкий, занялся его реставрацией, а полковник Кукель, шеф штаба войск Восточной Сибири, собирал на эту цель взносы . Однако не следует по этому поводу делать заключений, оскорбительных для характеров обоих князей. Хотя и слабой воли, непостоянные и нерешительные, они оба были людьми благородными и образованными. Но ни ум, ни характер их не являлись равны таковым у Лунина, умершего в Акатуе, у Никиты Муравьева и генерала Юшневского, женатого на польке, Круликовской, умерших в окрестностях Иркутска, ни у Петра Муханова, умершего в Усть-Куде.

Число декабристов, которые в изгнании окончили свою жизнь, очень значительно. Воспоминанием о них горд сегодняшний либеральный русский мир, и не без основания: те, которых мы узнали, были лучшими людьми и не настроенными против Польши. В то время когда меня гнали через Иркутск в Нерчинск, кроме упомянутых князей жили еще в Иркутске Александр Поджио, Бычестны и Кюхельбекер, о которых не много было слышно. Старость отодвинула их в сторону, изгнание истерзало. Те, кто пережил своих товарищей, были уже только великолепными руинами, реликвиями эпохи, которая полила мученической кровью первое зер­но свободы, брошенное в российскую почву. Итак, у нас есть надежда, что это зерно не погибло! Кроме декабристов здесь в изгнании были также иные еще с давнейших времен представители российской свободы, след которых мне едва удалось отыскать. Это были крестьяне из военного поселения в окрестностях Великого Новгорода, некогда столицы независимой и могучей республики, быт которой цари уничтожили насилием и натиском, а дух убили жестокостями, более кровавыми, чем те, что во време­на Альбы наполнили Бельгию пожарами и могилами. Крестьяне эти были присланы за бунт против царя, начатый 16, 17, 18, 19 и 20 июля 1831 года, во время нашего восстания. Счастье, издавна сопутствующее царям, не допустило расширения пожара, который здесь начался и мог сделаться мощнейшей диверсией в пользу сражающихся поляков. Не следует думать, будто бы его разжигали поляки. Тогдашние руководители нашего восстания не обладали революционным духом и свои намерения едва простирали за пределы конгрессового Королевства.

Новгородский бунт начался сам из-за притеснения, в котором находились крестьяне, взятые в военное подчинение, непосредственно же вызвало его холерное бедствие, распространение которого приписывали крестьяне своим тиранам, объясняя царским властям свои действия тем, что офицеры, управляющие ими как американские плантаторы неграми, подкупленные поляками, начали их отравлять и распространять страшную болезнь.

Новгородское движение в самом начале приняло достаточно широкие размеры, но, быстро парализованное в одном месте, не имело времени развиться в другом. Парализовано же оно оказалось в окрестностях Сиркова на реке Волхов подполковником инженерных войск Панаевым. Каким способом он это устроил, мы сможем узнать из информации, которую приводим по изложению и описанию этого события у Герцена.

По окончании этих происшествий в бывшей республике Новгородской установилась обычная тишина, похожая на ту, которая здесь в изгнании меня окружает. Даже может быть, что тишина оказывается большей там, нежели здесь. Ведь в духовной памяти нынешнего, измельчавшего поколения, живущего но берегам Ильменя и Волхова, не звучит тоска по традиции жизни, славы и силы его республиканских предков, уже не бытует там даже дух Марфы посадницы. Здесь же, в Сибири, собираются воспоминания о крупных событиях и из скорби и тоски жертв деспотизма созидается новая традиция мученичества и борьбы за свободу, которая, будучи когда-нибудь положена на лютню сибирским Тиртеем, станет содержанием стремления Сибири к самостоятельности и политической свободе.