С.П. Жихарев. Записки современника. Записки чиновника. (Отрывки)

Источник: С.П. Жихарев. Записки современника. М., Л.: Издательство Академии Наук СССР, 1955

26 февраля, понедельник. [1806 г]

Гнедич, который увлекался всем, что выходило из обыкновенного порядка вещей, который три раза прочитал "Телемахиду" от доски до доски и даже находил в ней бесподобные стихи, предпринял было сочинение какой-то драмы в 15 действиях, но не успел, по случаю отъезда своего в Петербург. Когда приятели его, в особенности сметливый Алексей Юшневский, стали издеваться над его намерением, он доказал, что большие пьесы, в которых сюжет разделяется на несколько суток, совсем не диковина, что, не говоря уже о народных немецких представлениях, каковы, например, "Русалка" и проч., состоящих из трех и более частей, есть у Шиллера трагедия "Валленштейн" в двух частях, так же как и у Шекспира "Король Генрих" в трех; а наконец, в подтверждение своей мысли, он откопал в какой-то старой, завалявшейся книге, что в Италии (помнится, в Генуе) была представлена пьеса "Генрих IV" в 15 действиях и 3 частях; ее давали по три дня сряду и каждую часть под особым названием: 1) "Генрих, король наварский, при французском дворе", 2) "Генрих в лагере, или сражение при Иври" и 3) "Генрих IV на престоле, или торжественное вступление его в Париж".

А для чего вся эта театральная эрудиция, если не для извинения безрассудного литературного предприятия?

С.П. Жихарев (?)
К. Гампельн, 1830-е

19 февраля, вторник. [1807 г]

Приходил сослуживец мой Алексей Юшневский, бывший наш студент, приятель Гнедича, малый умный и чудак преестественный; он застал меня за письменною конторкою с пером в руке. "Что делаешь?". -- "Пишу". -- "Сочиняешь?". -- "Описываю". -- "Какого чорта ты описываешь?". -- "Не чорта, а свой день". -- "Славное занятие! и не скучно?". -- "Привык". -- "Правда, ко всему привыкнуть можно...". -- "Кроме голода...". -- "И жажды, -- подхватил он, -- прикажи-ка додать чаю". -- "Прикажи сам".

Юшневский велел принести самовар и чайный прибор, поставил столик и, накрыв его салфеткой, расположился пить чай en amateur {Как любитель (франц.).}. "Вы все профаны, -- сказал он, -- пьете чай кой-как; надобно пить его со вкусом, как пьют московские купчихи". -- "Кушай во здравие; у меня чай московский, его станет на год на всю артель сослуживцев", -- "Знаю; Хмельницкий не нахвалится твоим чаем; оттого-то, признаться, я и зашел к тебе". -- "Спасибо за откровенность". -- "Впрочем, это шутка, а зашел я к тебе вот зачем: не хочешь ли познакомиться с Гнедичем?". -- "Как не хотеть!". -- "Так отправимся к нему завтра". -- "Нет, не могу". -- "Почему же?". -- "Надобно подождать, пока поумнею: все это время я очень глуп". -- "Так нам долго придется ждать". -- "Бог не без милости! я был свидетелем и не таких чудес". -- "Каких же?". -- "Я видел слабоумного Грамматина на степени первого ученика в пансионе, и умного золотомедального ученика Граве на публичном немецком театре в роли странствующего башмачника". -- "Что ж это доказывает?". -- "Это доказывает, что первые бывают последними и последние первыми". -- "Теперь подлинно я вижу, что мы долго не пойдем к Гнедичу: ты к _т_о_м_у_ же залез в метафизику". -- "Поживи с мое, залезешь в нее и ты".

Юшневский захохотал; он был старее меня четырьмя годами. "Да признайся, что ты там вараксал в то время, как я пришел?".-- "Право, записывал день свой". -- "Неужто же в самом деле ежедневно записываешь всякий вздор?". -- "Непременно". -- "Какая цель тратить попустому время? Лучше бы читал или сочинял что-нибудь дельное". -- "Со временем, может быть, и этот вздор на что-нибудь пригодится". -- "Поэтому запишешь и наш разговор с тобою?".-- "Слово в слово". -- "И покажешь мне?". -- "Завтра же в Коллегии". -- "Чудак!". -- "Родом так". -- "Предвижу, что вы будете большими друзьями с Гнедичем: он в своем роде также чудак". -- "Может быть, но покамест я не пойду к нему". -- "А сказать ему о тебе?". -- "Кто ж мешает? Скажи, что я рад с ним познакомиться, но не теперь, у меня точно голова не в порядке". --"Да что ж такое? Денег нет или семейные огорчения?". -- "Небольшие деньги на нужду есть, а в семействе до сих пор все обстоит благополучно". -- "Ну так воля твоя, не понимаю". -- "И понимать нечего; бывает у молодых лошадей мыт, а у людей корь и оспа и разные волдыри на теле; у меня волдыри на душе и на сердце: нравственный мыт -- вот и все; будет с тебя?".

Мой Юшневский отправился домой приговаривая: "Жаль, очень жаль! Но, видно, мы долго не пойдем к Гнедичу".

20 февраля, среда. [1807 г]

Утром заходил в Коллегию и, к крайней досаде моей, узнал, что дежурство мое приходится в воскресенье. Нечего сказать -- весело! Последний день масленицы я буду затворником. Одна надежда на Хмельницкого, что не даст умереть со скуки.

Я показал Юшневскому вчерашний дневник мой. Он удивился, прочитав его, и не утерпел, чтоб не подписать под ним: с подлинным верно {Эта подпись на дневнике сохранилась и до сих пор. Позднейшее примечание.}, примолвив: "Долго не идти нам к Гнедичу!".

10 марта, воскресенье. [1807 г]

Вчера у Хвостова познакомился с Гнедичем. Он, кажется, человек очень добрый и не даром любил его Харитон Андреевич, но уж вовсе невзрачен собою: крив и так изуродован оспою, что грустно смотреть. Он убедительно приглашал меня к себе и жалел, что далеко живем друг от друга: квартира его у Знаменья на самом конце Невского проспекта. "Мы с вами не чужие, -- сказал он, -- оба университетские, и вот вам рука на всегдашнее братство". Я извинился, что не успел быть у него с Алексеем Петровичем. "Да, Юшневский мне сказывал, -- продолжал он с усмешкою, -- что вы не хотели знакомиться со мною по случаю какого-то беспорядка ваших мыслей, но я надеюсь, что теперь вы, по собственному выражению вашему, совсем перемытились". Я покраснел и внутренно разбранил Юшневского за его нескромность. Гнедич читал свой перевод седьмой песни "Илиады", перевод мастерской, {Автор "Дневника" так думал в то время и сознается в своем заблуждении. Позднейшее примечание.} с греческого подлинника, и, по общему мнению, ничем не хуже перевода первых шести песен Кострова, которого Гнедич может назваться достойным продолжателем. Слушатели были в восхищении. Гнедич читает хорошо и внятно, только чуть ли не слишком театрально и громогласно; на такое чтение у меня не достало бы груди.

15 марта, пятница.[1807 г]

...Вечером был у Гнедича; застал его дома и за работою. Он очень обрадовался мне и сказал, что, со времени свидания нашего в прошедшую субботу у А. С. Хвостова, он ждал меня всякий день и не надеялся уже скоро меня видеть. "Но завтра непременно увидели бы у Шишкова", -- отвечал я. "Да, правда: а вы не слыхали, что у него читать будут?" -- "Да, кажется, считают на вашу восьмую песнь Илиады". -- "Может быть, я и прочитаю ее, но желал бы послушать и других. Нет ли в запасе чего-нибудь у вас?". Я сказал, что ничего приготовить не мог, потому что мало имею времени, находясь при разных должностях. "О-го? так молоды и при разных должностях! следовательно, вы -- другой Тургенев, и жалованья получаете много". -- "Да побольше тысячи рублей, а сверх того, снабжают меня бельем разного рода и разбора, отпускают фунтов по 10 чаю, банок по 20 варенья и еще кой-какую провизию, в числе которых есть и вяленые поросята". Гнедич устремил на меня единственный свой глаз и, конечно, подумал: "Точно Юшневский прав: голова у него не в порядке". Но я скоро разрешил его недоумение и растолковал ему, что значат мои должности и откуда проистекают мои расходы. Все это очень забавляло Гнедича, особенно толки о троянской войне, и он с участием спросил меня, отчего ж, не будучи занят службою, я так мало или, скорее, ничего не пишу и не примусь за какой-нибудь дельный и продолжительный труд, чтоб со временем составить себе почетное имя в литературе. Я отвечал, что, приехав так недавно в Петербург, я не успел еще осмотреться и хочу, прежде чем решительно посвятить себя литературе, заняться службою; и если в Коллегии не добьюсь какого-нибудь назначения, то постараюсь перейти в другое ведомство; что, впрочем, я весьма начинаю сомневаться в призвании своем к литературе, и похвалы Гаврила Романовича моему дарованию, которые сгоряча я принял за чистые деньги, теперь, по зрелом размышлении, кажутся мне не совсем основательными: он в восторге от Боброва, а кто ж не знает, что такое Бобров! -- "Однако ж, в ожиданий назначения должности надобно делать что-нибудь, -- сказал мне Гнедич. -- Вы любите поэзию, страстны к театру и, учась в хорошей школе, приобрели достаточно вкуса, чтоб не писать дурных стихов и беспристрастно ценить литературные труды свои: а потому я советовал бы вам заняться пока переводом какой-нибудь хорошей театральной пьесы; вот, например, начните-ка переводить Гамлета".

9 апреля, вторник. [1807 г]

Вечером сидели у меня Гнедич с Юшневским, говорили, разумеется, большею частью о трагедиях и об актерах, хотя, правду сказать, и не то время, чтоб толковать о театре, а скорее бы надобно было читать канон покаянный и особенно мне, грешному. Гнедич уверяет, что с некоторых пор русский театр видимо совершенствуется и, не говоря уже о прежних известных талантах, которые в продолжение последних трех лет, благодаря многим новым пьесам, на театр поступившим, необыкновенно оживились и, можно сказать, переродились, являются на сцену таланты молодые, свежие, с лучшим образованием и современными понятиями об искусстве. {Так прежде казалось и мне; но я убедился впоследствии, что прежние актеры, вопреки мнению Гнедича, не менее новых имели образование и понятия об искусстве, а сверх того, обладали еще и большими физическими способностями, нужными для сцены. По этому случаю невольно приходят на память слова П. А. Плавильщикова, сказанные им за обедом у князя М. А. Долгорукова. См. "Дневник студента" 30 октября 1805 г. Позднейшее примечание.} Юшневский, соглашаясь с Гнедичем, что театр наш точно становится лучше, не хотел, однако ж, согласиться с ним в том, чтоб это усовершенствование могло иметь такое сильное влияние на наше общество, чтобы, как он утверждает, люди большого света, приученные иностранным воспитанием смотреть с некоторым равнодушием на отечественные театральные произведения и русских актеров, вдруг стали предпочитать русский театр иностранному и охотнее посещать его, чем французский, и что "Эдип", "Дмитрий Донской", "Модная лавка" и несколько других пьес не в состоянии так скоро переменить направление вкуса публики высшего круга. Если ж она с такою жадностью бросилась смотреть на эти пьесы, так не потому ли, что, по замечанию статского советника Полетики, она хотела убедиться в двух невероятных для нее вещах, то есть, что русский автор написал хорошую пьесу, а русские актеры хорошо ее разыграли. "Пожалуй, -- сказал он смеясь, -- вы, Николай Иваныч, и опять станете уверять, что несколько хороших пьес и хороших актеров нечувствительно могут переменить образ мыслей и поведение наших слуг, ремесленников и рабочих людей и заставить их, вместо питейных домов, проводить время в театре. До этого еще далеко".

"Далеко или нет, -- отвечал Гнедич, -- но это последует непременно, если только явятся писатели с талантом и станут сочинять пьесы, занимательные по содержанию и достоинству слога; если ж эти пьесы будут, сверх того, и в наших нравах, то успех несомнителен: театры будут наполнены и переполнены зрителями; но та беда, что трудно написать хорошую пьесу, и особенно пьесу в наших нравах. Я знаю только одну в этом роде, которая заслуживает полного уважения: это драма Ильина "Рекрутский набор"; в ней все есть: и правильность хода, и занимательность содержания, и ясность мысли, и теплота чувства, и живость разговора, и все это как нельзя более приличествует действующим лицам; жаль только, что автор без нужды заставил в одной сцене второго акта философствовать извозчика Герасима: не будь этого промаха, драма Ильина могла бы назваться совершенною. Впрочем, как быть! Вот более десяти лет, как немцы соблазняют нас, и я первый приношу покаянную в прежнем безотчетном моем удивлении и подражании немецким драматургам-философам".

13 мая, понедельник. [1807 г]

Возвращаясь из Коллегии с Юшневским, встретили мы Петра Свиньина, который давно уж здесь и, так же как и я, бьет баклуши. Поговорив о прошлом московском житье-бытье и вспомнив о серенадах его под окнами Н. В. Бушуевой, он на прощанье просил нас сочинить ему немецкое письмо. "А ты не знаешь разве сам по-немецки?", -- спросил его Юшневский. "Немного знаю". -- "Что ж ты знаешь?". -- "Gut morgen, kussen sie mich" {Доброе утро, поцелуйте меня (нем.).}. -- "И больше ничего?". -- "Ни бельмеса". -- "А к кому письмо и какого содержания?". -- "Объяснение в любви к булочнице, что вон там, у Синего моста, в лавке сидит". -- "Да ты влюблен, что ли?". -- "Ни крошки". -- "Для чего ж вся эта процедура?". -- "Надобно же что-нибудь делать в Петербурге". -- "Ну, так знаешь ли что? -- порешил Юшневский, -- двух твоих фраз очень достаточно для объяснения, а если прибавишь третью, то и успех несомнителен". -- "Что ж написать? Пожалуйста, научи". -- "Ich habe Geld" {У меня есть деньги (нем.).}. -- "Спасибо!".

18 мая, суббота. [1807 г]

Жаль, что я не знаю ни одного из восточных языков, а то бы в Коллегии нашлось и мне дело. Илья Карлович сказывал, что теперь в Азиатском департаменте, по случаю войны с турками, много работы, и чиновники не бывают праздны. В числе этих тружеников по части переводов с азиатских языков есть отличные люди, как, например, коллежский советник Везиров, надворный советник Владыкин и коллежский ассесор Александр Макарович Худобашев; их не видно и не слышно, а между тем они работают, как муравьи. Последний, говорят, сверх обязанностей по службе, намерен перевести или уже переводит Шагана Чиберта и Мартина: "Любопытные извлечения из восточных рукописей Парижской библиотеки о древней истории Азии". Худобашев собственно переводчик с армянского языка, так, как Дестунис с греческого, но знает хорошо и французский язык. Грекофил Гнедич отзывается о Дестунисе, которого познакомил с ним Юшневский, как о человеке, знающем в совершенстве греческий язык и разумеющем все наречия гомеровых творений. Я возразил: как же Дестунису, природному греку, не знать своего родного языка? "В том то и беда, -- отвечал он, -- что нынешние греки мастера только варить щук в квасу, да торговать маслинами, а до Гомера и разнородных его наречий им дела нет. Спиридон Юрьич, напротив, настоящий ученый, даром что молод: он прекрасно перевел с греческого "Военную трубу" и прибавил к ней множество любопытных примечаний, а теперь переводит "Жизнеописание славных мужей Плутарха" и намерен также обогатить их своими историческими и критическими замечаниями".