Записки актрисы Фюзиль.//Де ла Флиз. Поход Наполеона в Россию в 1812 г. М., "Наследие", 2003, С. 136-165. (Исходник: Записки актрисы Луизы Фюзиль//Русский архив, 1910, № 2.

Записки актрисы Луизы Фюзиль

Я уехала на несколько месяцев, а когда вернулась в Москву, нашла ее в волнении, а иностранцев в большом беспокойстве. Взятие Смоленска не способствовало успокоению умов. Все дворянство удалилось из Кремля и из Воспитательного дома вывозили сокровища и драгоценности. Тянулась беспрерывная вереница экипажей и телег, нагруженных мебелью, картинами и всевозможными вещами. Город стал уже пустынен, и по мере приближении французской армии бегство усиливалось. Рожденная в Вюртембергском герцогстве, в Штутгардте, я надеялась получить через протекцию императрицы-матери, которая была оттуда же, паспорт на выезд в Петербург, куда я хотела переехать. Несмотря на рекомендацию графа Маркова, бывшего посланника во Франции мне в этом отказали. Хотя на сцене Московского Императорского театра уже с некоторых пор не давалось представлений, так как контракт с несколькими артистами кончился, и они не были еще замещены, никто из оставшихся не имел права уехать без личного разрешения камергера, и даже без его разрешения невозможно было получить почтовых лошадей. Майков[Директор Московского театра.] указывал, что он уже давал мне отпуск на несколько месяцев. Если бы он мог предположить, что отказ в новом отпуске принесет мне такое большое несчастье, я думаю, что он не отказал бы мне. Это погубило мое состояние и расстроило мою будущность, лишив пенсии. Из боязни очутиться без съестных припасов, каждый запасался провизией. Беспокойство скоро овладело всеми, так как говорили, что все должны погибнуть под развалинами города. Прятались по отдаленным кварталам Москвы, и, так как город очень велик, то рассчитывали, что часть города, по которой пройдет армия, будет сожжена первой, а, может быть, и единственной: никто не мог себе представить, что весь громадный город будет принесен в жертву пламени; однако все же избегали жить в деревянных кварталах. Все каменные дворцы, покрытые железом, казалось, не могли сгореть, и в них охотнее всего селились.

Я покинула дом, в котором жила, и поселилась с семьей артистов, жившей в громадном дворце князя Голицына на Басманной, месте уединенном и противоположном тому, через которое должна была войти армия. Мужу моей приятельницы, Вендрамини, князь поручил сделать гравированные снимки с его великолепной картинной галереи. Он жил в небольшом крыле дворца, выходящем в обширный сад, где можно было удобно спрятаться на случай, если им народ прибегнул к насилию, а также и от огня.

Кроме нескольких оранжерей, где мы могли найти убежище от поисков, у нас был еще дворец, один занимавший всю сторону улицы, а напротив дворец князя Александра Куракина, в котором мы также могли бы спрятаться: оба дворца были покинуты владельцами. Итак, мы воображали себя в неприступной крепости и, успокоенные, занялись приобретением необходимых вещей. Я перевезла часть своих и безрассудно покинула дом, чтобы переселиться в другой, ставший жертвою пламени. Но не одна я так жестоко ошиблась. Казалось, злой дух заставлял меня видеть опасность там, где и могла обеспечить свое спокойствие. Когда я проезжала город, чтобы соединиться с своими друзьями на Басманной, улицы были пустынны, и едва можно было встретить несколько простолюдинов. Через некоторое время я вдруг услышала в отдалении унылое пение, и вскоре моим глазам представилось необычайное и трогательное зрелище. Громадная толпа со священниками в ризах во главе несла иконы; мужчины, дети, все плакали и пели священные песни. Эта картина целого народа, покидающего свой город и уносящего святыни, раздирала сердце. Я стала на колени и начала имеете с ними плакать и молиться. К друзьям своим я приехала совсем расстроенная этим умилительным зрелищем. Мы жили спокойно в продолжение 8—10 дней. В конце августа (по русскому счету) пришли нам сказать, что армия приближается. Каждую минуту взбирались мы на крышу дома, смотрели в подзорную трубу, и однажды вечером заметили бивуачные огни. Испуганные слуги вошли к нам и сказали, что полиция стучалась ко всем и предлагала жителям выезжать, так как город будут жечь, и что уже увезли пожарные трубы. "Мы не хотим больше оставаться здесь", — прибавили они. И действительно, мы узнали, что полиция покинула город, что не могло служить к успокоению.

Кроме толстой служанки, которая пекла нам хлеб и напивалась, чтобы излечиться от страха, мы остались без прислуги. Эта женщина была нам очень полезна впоследствии. Так как приятельница была очень пуглива, то я не ложилась всю ночь. Я не хотели сообщать ей мои соображения, боясь ее нервных припадков. Местность наша была пустынна, и от времени до времени проходили пьяные, грубо ругавшиеся. И этот день провели мы в большом беспокойстве, потому что до нас дошел слух, что кабаки разбиты. Сло дующую ночь шум усилился, и мне послышались крики: "Французы". Я ждала каждую минуту, что к нам ворвутся.

Две ночи провели мы в ужасном состоянии; начиналась третьи, не принеся нам перемены в нашем положении, потому что мы не знали, что происходит внутри города. Больная и уставшая, броси лась я спозаранку в постель, а друзья пошли на крышу дома, как и в предыдущие дни. Вдруг г-жа Вендрамини опрометью вбегает ко мне и говорит: "Пойдите, пожалуйста, посмотрите на комету; они удивительна, точно огненный меч: она, наверно, предвещает нам беду".

Зная, что она очень суеверна, я не особенно обеспокоилась; однако, увлеченная ею, я взошла на крышу и в самом деле увидала нечто необычайное. Поговорив о явлении и ничего в нем не понимая я взошла на крышу и в самом деле увидала нечто необычайное. Поговорив о явлении и ничего в нем не понимая, мы заснули. И шесть часов утра раздались несколько ударов в наружную дверь. Я побежала в комнату друзей: "Ну, теперь мы погибли, — сказала я, — дверь выламывают". Однако я услышала, что вызывают по имс ни хозяина дома. Заглянув в щель ставни, мы увидали своих знакомых Это был Ториак, эмигрант, бывший офицер императорской армии. "О, Боже, в той местности идет резня, и он спасается к нам", — воскликнула я.

Ториак рассказал, что пожар начался близ его дома, и он, бо ясь, что его дом сгорит, пришел просить у него приюта для себя и еще для двух лиц. Получив согласие, он ушел за остальными. Вер драмини рискнул пройти до конца улицы и, вернувшись, сказал, что необычайное явление, замеченное его женою, была бомба с рекетой, упавшая на дом князя Трубецкого на Покровке (улица, близкая к нам), что он горит, так же, как и соседние дома. Он снова ушел собирать вестей, а мы решились высунуться из окна. Я увидала конного солдата; он спрашивал по-французски: "Это сюда?" Судите о моем изумлении. Менее трусливая, нежели моя приятельница, я крикнула ему: "Господин солдат, вы — француз?" — "Да, сударыня". — "Значит, французы здесь?" — "Они вошли в предместья вчера, в три часа". — "Все". — "Все". — "Радоваться нам или тревожиться?" — сказала я приятельнице. — "Мы избавились от одной опасности, чтобы впасть, может быть, еще в большую".

Размышления наши были печальны, и события показали, что это предчувствие было верно.

Те, кто просил у нас приюта, прибыли, нагруженные вещами, которые им удалось спасти. Они рассказывали, что огонь уже охватил различные улицы, что старались его потушить, но, за неимением пожарных труб, это очень трудно сделать. Меня подмывало пойти узнать, не случилось ли чего с моими друзьями и домом, где оставалась мебель и те вещи, которые я не смогла перевезти. Меня предупредили, что безопаснее идти пешком, так как за недостатком лошадей в армии забирали всех попадавшихся. "Впрочем, — прибавил кто-то, — так как французы очень любезны, то может, ваших и не отнимут. Я лично не хочу рисковать своими: они нам очень будут нужны, если придется спасать вещи".

Казалось, он обладал даром пророчества.

В полдень я взяла дрожки у одного из знакомых и отправилась в город. Все дома были полны военными, в моем жили два жандармских офицера; все было вверх дном. Такой беспорядок, по их словам, нашли они, когда въехали в дом. Там оставались только русские слуги, а так как офицеры их ие понимали, то и подумали, что квартира покинута. Они очень уговаривали меня опять переехать туда, уверяя, что мне больше нечего бояться. Это меня мало соблазняло, ибо соседний огонь мог каждую минуту охватить и мой дом. Я вернулась к друзьям при свете пылающих зданий. Благодаря сильному ветру пожар быстро распространялся; казалось, что стихии сговорились сжечь дотла этот несчастный город.

Осень в России прекрасна, и было еще только 15-е сентября. Вечер был хорош, и мы пошли по соседним с дворцом князя Трубецкого улицам посмотреть на пожар. Зрелище ужасающее и вмо сте с тем величественное. Четыре ночи не зажигали мы огня: у нас было светло, как днем. От времени до времени слышались легкие взрывы, как бы выстрелы из ружья, и тотчас же поднималось черное облако дыма. Через несколько минут оно краснело, становилось огненным и скоро превращалось в огненный поток. Через несколько часов дома сгорели дотла.

Вернувшись, я застала г-жу Вендрамини, разговаривающую с раненым офицером. "Я просила господина поместиться у нас, — сказала она; — дом наш на пустынной улице, мало ли что может с нами случиться. Он советует даже попросить караула". На следующее утро я снова вышла за сведениями. Одна сторона бульвара, который я пересекла, представляла собою громадный костер; несколько польских солдат рыскало по улицам, и получа лось впечатление, что город отдан на разграбление. Я пошла к губернатору, но приемная была битком набита, и мне не удалось с ним поговорить.

Я направилась домой; молодой, очень вежливый офицер остановил меня, чтобы предупредить, что одной ходить опасно, и вызвался проводить. Положение было настолько опасно, что я не стала отказываться. Он хотел сойти с лошади и идти со мною, но я воспротивилась. На повороте одной улицы заплаканные женщины умоляли защитить их от солдат, которые грабили дома, и он разогнал негодяев.

Я спешила вернуться, боясь, что у нас грабят; но пока еще благодаря нашей отдаленности мы были избавлены от этого: офицер мог бы еще некоторое время удерживать их. Мой молодой провожатый пообедал с нами, был остроумен, говорил о модах и театрах, и я вскоре различила в нем, несмотря на военные усы, франта из Chaussfte-d'Antin. Вскоре он уехал в штаб и в Петровское, и больше я его не видела. Мне было бы жаль, если бы с ним случилось какое несчастье, потому что он любил свою мать. Наполеон, узнав, что в Кремле заложены мины, переехал в Петровское. Мы решили, г-жа Вендрамини, я и раненый офицер, отправиться иа следующий день в Петровское и попросить стражи.

День, в который мы предприняли эту поездку, останется для меня памятным. При отъезде дом наш был еще цел, и не было при- знаков огня в соседних улицах. Дочь г-жи Вендрамини, девочка лет тринадцати, была с нами; она видела перед тем пожар только издалека. Первый пожар, поразивший ее, был пожар Красных ворот, наиболее древних в Москве. Мы поехали по обыкновенной дороге, бульваром, но там проехать было невозможно: все было в огне. Мы направились вверх по Тверской; там пожар был еще сильнее, и Большой театр, куда мы потом поехали, представлял сплошной костер. Близ него находился запас дров на весь год, что, равно как и самый деревянный театр, было пищей этому грандиозному пламени. Повернули направо — эта сторона казалась нам менее в огне. Едва проехали мы пол-улицы, как ветер с такой силой перебросил огонь, что над нами образовался огненный свод. Это может показаться преувеличением, но это было на самом деле. Мы не могли ехать ни вперед, ни в сторону, и ничего не оставалось, как вернуться по прежней дороге. Но каждую минуту огонь усиливался, головешки летели в нашу коляску, и кучер, сидя боком на козлах, судорожно держа вожжи, повернул к нам лицо, искаженное ужасом. — Назад! — закричали мы ему. Это было трудно сделать, но все же ему удалось из чувства самосохранения держать лошадей. Он повернул, пустил их вскачь, и мы домчались до бульвара. Мы поехали домой, поздравляя себя, что можем, наконец, дать отдохнуть глазам от пыли и огня. Никогда не забуду впечатления от представившегося нашим глазам зрешища. Дом, куда мы рассчитывали спокойно вернуться, где час тому назад не было и признака искры, стоял в огне. Его подожгли, вероятно, недавно, потому что люди, жившие во флигеле, еще ничего не замечали, и только крики девочки Вендрамини заставили их выбежать. Дитя совсем потеряло голову и кричало: "Спасайте, мама, спасайте все, о Боже, мы погибли!" Эти крики и зрелище надрывали мне сердце. Я вспомнила о моей дочери и возблагодарила Бога, что я одна в эту жестокую минуту.

Обладая счастьем не теряться при опасности, я занялась спасением других и потом уже постаралась спасти наиболее ценные свои вещи. Толстая служанка, единственная оставшаяся у нас, помогала мне переносить их в сад. Мужчины, и даже раненый офицер почти потеряли головы; они метались из стороны в сторону, а дело не подвигалось: рубили топорами дверь, а рядом была дверь открыта. Несколько офицеров вошли в сад и предложили на помощь солдат. В сущности, так спешить не представлялось необходимости: дворец отделялся от флигеля садом и оранжереями. Правда, огонь мог перейти на него по оранжереям, что и случилось, но только на следующий день. Если бы в то время головы лучше работали, меньше бы вещей погибло; но страх не рассуждает, к тому же крики матери и дочери потрясали всех.

Когда я все перенесла в сад, то села рядом с портретом старшей дочери, с которым не могла расстаться, и стала спокойно наблюдать за происходившим. Не имея более ни дрожек, ни коляски, я рисковала все потерять. Тотчас же приняла я решение: связала вместе наиболее нужные мне вещи и положила их на дрожки к одному товарищу бедствия, а другой сверток, поменьше, отдала к офицеру, которого сопровождал солдат Мартино, славный и очень обязательный парень. Устроив таким образом свои дела, я уложила в ручной мешочек все драгоценности и деньги и стала, не волнуясь, ждать, что пошлет Господь. "Чьи же это вещи?" — спросил офицер, заведовавший нашим участком. "Мои", — отвечала я. — "Как, вы их так бросаете? " — "Куда же мне их деть? У меня нет ни экипажа, ни лошадей". — "Черт возьми, вот он (указывая на офицера) возьмет часть из них; вещи женщине нужнее, нежели мужчине матрац. Надо же помогать друг другу".

Я почувствовала себя наполовину спасенной, хотя у меня погибло значительное количество обстановки и сундуки, наполненные платьями. Итак, я покинула остальное, в том числе и портрет дочери, поставленный в уголок оранжереи. С ним расставалась я со слезами, ибо предчувствовала, что больше его не увижу. Как жалела я, что он не был миниатюрой!

Мы оставили дом, и он скоро стал добычей солдат. Какое печальное зрелище представляли эти женщины, дети, старики, бегущие, как и мы, из горящих домов! Целая вереница солдат направлялась в лагерь, они шли вместе с нами и предлагали следовать за ними. После долгих поисков мы отыскали улицу, которая еще не горела. Мы пошли в первый попавшийся дом (они все были пусты) и бросились на диваны, а мужчины остались во дворе сторожить экипажи и следить, не загорается ли дом.

Таков был конец этого печального дня, воспоминание о котором не изгладится из моей памяти. Можно себе представить, какую тревожную ночь мы провели; мы не знали, где найти приют, так как меня уверили, что наш дом тоже сгорел; но соседние дома загорелись, все из него выехали, а между тем он уцелел.

Попасть в Петровское мы не могли без офицера, а наш не хотел туда ехать. Мы бродили из улицы в улицу, из дома в дом. Все носило следы разрушения, и город, который я еще так недавно видела богатым и пышным, представлял собою груды пепла и обломков, между которыми мы бродили, как привидения.

Наконец, нам захотелось вернуться в прежнее жилище, так как мы думали, что оно не сгорело. Действительно, дом стоял таким же, как мы его оставили, с той только разницей, что внутри солдаты все поломали. Мы отыскали припрятанные съестные припасы, не найденные грабителями. Накануне мы ничего не ели, и офицер завел речь об обеде. Вынесли стол, несколько уцелевших стульев и состряпали что-то вроде обеда. Представьте себе стол посреди улицы, со всех сторон горящие дома и дымящиеся развалины, огненную пыль, несущуюся нам прямо в глаза, поджигателей, которых тут же расстреливают, солдат, несущих награбленную добычу: вот какова была обстановка этой плачевной трапезы.

Увы, недалеко было время, когда мы должны были увидать зрелище еще более ужасное. После обеда мы снова стали размышлять, где найти приют. Нам посоветовали обратиться к полковнику, который заведовал этой местностью, и попросить его дать нам офицера, чтобы проводить нас в главный штаб. Приятельница моя пришла в полное отчаяние и уже не помышляла о поездке туда. Но надо было на что-нибудь решиться, и я отправилась на поиски этого полковника (полковник Сикар, убитый в 1813 году), человека самого честного и хорошего, какого я когда-либо встречала; он сделался нашим избавителем.

После некоторого перерыва снова принимаюсь за свой печальный дневник. Я еще не настолько освоилась с своим положением, чтобы не бросить взгляда назад; чувствую, что можно извлечь выгоду из всевозможных обстоятельств жизни. Несчастья дали мне несколько философский взгляд, и с ним возможность спокойно смотреть на события. До этих пор у меня была тьма потребностей и желаний, неисполнение которых заставляло меня страдать; теперь же я чувствую, что с небольшим мужеством можно все перенести. Когда в продолжение двух месяцев человек страдал от жажды, голода, холода, усталости и лишений всего, что делает жизнь покойной и приятной, можно начать презирать судьбу и спокойно смотреть в будущее.

Много написано по поводу пожара Москвы. Подробности о том, что происходило внутри города со времени выхода русских и вступления французов, в большинстве не точны. Только иностранцы, оставшиеся в Москве, могут рассказывать верно. Наиболее интересные подробности дал Сюрюг, аббат католической церкви. Скромность заставила его обойти молчанием все добро, которое оказано им несчастным. Я считаю своим долгом напомнить об этом здесь.

Довольно большая площадь, принадлежащая церкви, была застроена деревянными домиками, где бедные иностранцы находили во всякое время приют. Пока город горел, солдаты грабили его. Все женщины, дети и старики попрятались в церкви. Когда появились солдаты, аббат Сюрюг открыл двери и в полном облачении с распятием в руках, окруженный этими несчастными, единственной опорой которых был он, с уверенностью предстал перед озверелыми солдатами, которые с уважением попятились перед ним. Как не нашелся художник для такой картины? Он стоила бы тех, что были написаны лицами, даже не видавшими пожара.

Аббат Сюрюг попросил стражу для охраны несчастных семей, и ему ее тотчас же дали. Наполеон захотел его видеть и всячески убеждал вернуться во Францию. "Нет, — отвечал тот, — я не хочу бросать свое стадо, которому могу еще быть полезен". Хотя в съестных припасах уже чувствовался недостаток, их все-таки посылали аббату, и он делил их, как добрый пастырь.

Когда французы приблизились к Москве, я жила в доме генерала Дивова. Дивова, урожденная графиня Бутурлина, уезжая, оставила меня там в надежде, что в их доме[На Большой Дмитровке, рядом с Университетской типографией), в наши дни барона Шеппинга. П. Б.] я подвергнусь меньшей опасности, и могла напомнить французским офицерам, как дружески относилась императрица Жозефина к этой семье в бытность ее в Париже[Николай Адрианович Дивов младенцем сиживал на коленях у Наполеона.]. К несчастью, в данном случае не всегда имеешь дело с офицерами, а солдаты мало обращают внимания на рекомендации, даже самые лестные. Я скрылась, как уже говорила, в местность более удаленную от опасности. Вернулась я в этот дом, который считала жертвой пламени, только тогда, когда водворился некоторый порядок в городе. Войдя, я увидела офицера, сидящего за моим туалетом. Он так был занят чтением моих писем, что сидя спиною к двери, не видал меня. "Сударь, — сказала я ему, — мне очень неприятно беспокоить вас; но вы в моей квартире"...

"А, сударыня, я в восторге, — отвечал он, не вставая; — не правда ли, я имею удовольствие говорить с м-ль Бетси?" — "Нет", — с удивлением отвечала я. — "М-ль Генриеттой? А она здесь?" — "Однако, сударь, я не вижу, чем это может интересовать вас, и почему задаете вы мне подобный вопрос". — "Простите, это меня очень интересует, ибо я только что прочел очаровательные письма..."

Для пояснения я должна сказать, что дочь моя уехала во Францию в мае 1812 года. Она состояла в переписке с подругою, недавно вышедшей замуж; молодые женщины писали в легкомысленном тоне с участием своих мужей и не могли предположить, что письма попадутся в руки кавалерийского офицера. Называли они себя Генриеттою и Бетси. Эти письма, о существовании которых я не знала, остались в ящике туалетного стола и служили для папильоток. Я видела, какое действие произвели они на полковника по тому игривому тону, который он принял со мною. "Я уступаю вам место, сударь, вы можете продолжать розыски; только до сего дня я думала, что военные должны защищать женщин, а не оскорблять их".

"Оставайтесь, сударыня, — отвечал он, немного сконфуженный; — я ухожу; впрочем, я все равно должен был уступить этот дом генералу", — и он вышел.

Жена дворника помогла мне восстановить некоторый порядок и рассказала, что произошло за время моего отсутствия. Едва успела я привести в порядок помещение, состоявшее из двух комнат, как вошел другой офицер; это был несчастный генерал Шартран, расстрелянный впоследствии в Лилле (я оплакивала его). Его старый отец умер с горя, узнав об осуждении сына. Это был военный, мало приятный в обращении для тех, кто его плохо знал; но между товарищами он слыл за храбреца и быстро выдвинулся по службе.

"Сударыня, — довольно резко сказал он. — Мне досадно; но нам нужен весь дом, и то едва ли мы все разместимся". "То есть, сударь, вы указываете мне на дверь моей собственной квартиры?"

"Вашей? Я этого не знаю... Но дом принадлежит генералу, и генерал же должен занимать его; к тому же, существуют дома для бесприютных".

"Но ведь бесприютными считаются те, у которых сгорели жилища, в данном же случае этого нет; я живу в этом доме давно, и по желанию владельцев. Город, думается мне, не взят приступом, и разве мы не французы?"

"Да, русские французы. Почему вы не уехали? "

"Лучшего бы я не желала, и не для удовольствия осталась здесь. Мне кажется, многое переменилось во Франции с тех пор, как я оттуда выехала: тогда мужчины были вежливы".

"Ну, сударыня, в походе трудно быть вежливым, к тому же нам необходим этот дом; вот и все".

"Отлично; раз вы так говорите, предупреждаю, что не выйду из дома, разве только солдаты вынесут меня на руках; вот будет достойный подвиг!"

Он вышел, что-то бормоча. Я была в ярости и послала жену дворника за огнем; она вернулась и сказала, что факел вырвали у нее из рук. Тогда я пошла наверх и встретила генерала Кюриаля, которого раньше не знала (одного из лучших людей, до отчаяния хладнокровного).

"Ведь это же грабеж, генерал! Один из ваших офицеров приходит ко мне, чтобы выгнать меня за дверь; солдаты вырывают факел из рук горничной..."

"Вам его вернут; что же касается помещения, то за недостатком места я принужден оставить его за собою; но никто не заставляет вас выезжать тотчас же: вам дадут время подыскать другую квартиру".

"Будьте уверены, генерал, что я поспешу это сделать, так как не имею ни малейшего желания оставаться здесь".

Капитан Л., сын сенатора, адъютант генерала Кюриаля, проводил меня с факелом до моей квартиры и вежливо раскланялся. Его семья по возвращении моем во Францию осыпала меня любезностями и выказала большое участие.

Полчаса спустя тот же офицер пришел сказать, что генерал просит у меня чести отобедать вместе с ним. Я было хотела отказаться, но подумала, что, может быть, будет благоразумнее не становиться во враждебные отношения с этими офицерами, и согласилась. Л., увидав гитару, спросил: "Сударыня музыкантша?"

"Я пою в опере", — отвечала я.

"Нас обнадежили, что мы будем иметь удовольствие слышать вас"

Я не отвечала. В ожидании обеда я принарядилась. Л. пришел за мною. Генерал Кюриаль посадил меня рядом с собою. Шартран, сидевший напротив, всячески старался заговорить со мною; я ему холодно отвечала только кивками головы.

"Вы сердитесь на Шартрана?" — спросил генерал.

"Я? Нисколько. Хотя полковник не представляет собою образца французской вежливости и обращается со мною по-военному, но я не имею права жаловаться".

Видя, что он смущен, я не продолжала этой шутки, и разговор перешел на другое. После обеда я вернулась к себе, и на этот раз меня проводил брат генерала Кюриаля (военный комиссар, убитый потом при Глогау). Он был очень любезен и обещал, что спокойствие мое не будет более нарушено. Я со смехом отвечала, что мне теперь все равно.

Несмотря на тревожное время, отыскали оставшихся в Москве артистов, и был отдан приказ, чтобы они пели и играли во дворце. Подобный приказ трудно было исполнить в городе, где все было перевернуто вверх дном; у женщин не было ни туалетов, ни башмаков, у мужчин ни платья, ни сапог, не было гвоздей для декораций, масла для ламп и тому подобное.

Граф Боссе попросил меня к себе. "Мы хотим, — сказал он, — собрать оставшихся артистов и дать перед императором несколько представлений и концертов. Торкани уверял меня, что вы приятная певица".

"Как? Я должна петь перед императором? Но ведь я очень скромная певица романсов, маленьких песенок, итальянских же вещей я не пою с тех пор, как потеряла голос". "Но ведь вы пели дуэты с Торкани?" "Да; но дамы слушали меня снисходительно, судили меня не по качеству пения, а по той доброй воле, которая слышалась в моем пении. Предстать перед императором? Одна мысль об этом парализует меня. Он знаток, и ему трудно угодить. Ради Бога, оставьте меня в покое".

"Тогда, — сказал Боссе, — будем играть водевиль и комедию".

"А, это другое дело". Я сказала Боссе, что раз он хочет моего участия, пусть даст мне хоть помещение. Он обещал постараться, и я вернулась, гордая тем, что могу проститься с моими сожителями. Сделала я это не без кокетства.

За обедом я была очень весела; говорили о театре, о музыке, и, когда встали из-за стола, попросили меня спеть. Я не противилась. Меня осыпали комплиментами; я встала и сказала: "Господа, я говорю вам — прощайте; с завтрашнего дня вы можете располагать моим помещением". — "О нет, — сказал генерал, — мы против этого .

"Как, господа, ведь вы хотели силою заставить меня выехать? " — "А теперь мы готовы употребить ту же силу, чтобы вас удержать".

На следующий день ко мне явился Боссе с полковником Шартраном, который принес мне свои извинения. По совету того же Боссе я осталась.

Я уже говорила, что русские вельможи имели собственные театры. Позняковский был самым большим и уцелел от огня; его приспособили к спектаклям, там мы и играли.[*Дом на Большой Никитской, ныне В. Н. Семенковича.] В казармах нашлись ленты и цветы. Мы играли до кануна выхода французов, и Наполеон был очень щедр по отношению к нам. Он редко бывал сам в театре, но вот что однажды случилось со мною, когда ему пришла фантазия присутствовать на спектакле. Давалась пьеса "Открытая война". Я пела на сцене у окна выбранный мною романс, имевший всегда большой успех в московском обществе; он был написан Фишером, немецким композитором, и не был нигде напечатан.

Аплодисментов не полагалось в присутствии императора, но этот романс, которого никто не знал, произвел впечатление. Наполеон за разговорами не слышал его. Он спросил Боссе, что значат аплодисменты, и Боссе, префект дворца, пришел сказать мне, чтобы я повторила романс. Это так взволновало меня, что голос задрожал, и я не надеялась окончить. Однако я овладела собою, и с той поры романс вошел в такую моду, что я беспрестанно должна была его петь, а Неаполитанский король велел положить его на ноты. Романс был рыцарского содержания, и слова довольно хороши. Это я привезла его в Париж.

Рыцарь, стремящийся в бой,

Так на прощанье утешал свою возлюбленную:

"На поле честной битвы мною руководит любовь,

Она укрепляет мою руку; не бойся за мою жизнь.

Я вернусь с двойными лаврами:

Любовник, вдохновенный любовью,

Умеет владеть лирою трубадура

И верно направлять копье воина.

Победителем вернусь я к тебе

И получу награду за свою храбрость.

Сердце мое служит залогом твоей веры,

А любовь залогом твоего постоянства.

Я вернусь с двойными лаврами и т. д.

Увы, я должен покинуть эти места.

Пусть твое сердце положится на мою храбрость.

Скажи: в залог нашего прощанья

Он из моих рук получил оружие;

Он вернется, покрытый лаврами.

Любовник, вдохновенный любовью,

Умеет владеть лирою трубадура

И верно направлять копье".

Когда мы менее всего этого ожидали, заговорили об отъезде. Офицеры и генералы с жалостью предвидели, что многие так называемые русские французы могут стать жертвами ярости солдат; они предлагали нам покинуть Россию или, по крайней мере, переехать в Польшу. Особенно женщины возбуждали сострадание, так как одни не могли найти лошадей, другие не были в состоянии оплатить их. Я тем менее расположена была уезжать, что моя материальная выгода заставляла меня желать остаться в России; но мне насказали таких ужасов, что я решилась уехать.

Клеман Тинтиньи, ординарец императора и племянник Коленкура, предоставил в мое распоряжение своих людей и экипаж: это был очень хороший дормез. Меховые вещи у меня уцелели, и я чувствовала себя так хорошо, как только могло быть при подобных обстоятельствах. Так как все выезжали из города, то я должна была присоединиться к ним в назначенном месте. Я послала вперед все, что могла увезти, а остальное бросила. Я пошла по Тверскому бульвару, пока еще пустынному, так как войска проходили по другим улицам; я нарочно выбрала эту дорогу, чтобы избежать давки на мосту. С некоторым ужасом смотрела я на этот город, где виднелись только развалины, как вдруг на меня набросилась целая стая собак. Собаки в России служат сторожами и сидят ночью у наружных дверей; они настолько опасны, что даже мужчины ходят не иначе, как с палкой. Если в обыкновенное время приходится принимать такие предосторожности, судите, как опасно было встретить их в то время, когда они не находили себе пищи. Когда они кинулись на меня, я чуть не упала со страха, однако имела достаточно присутствия духа отскочить от подъезда, так как они обыкновенно стерегут только свой дом. Но они настолько оголодали, что кинулись вслед за мною и в клочья изорвали шаль и платье, а последнее было на вате и из довольно плотной материи. Я уже не знала, какого святого призывать, как, наконец, мои крики привлекли внимание прохожего, вероятно, посланного мне Небом, потому что в этой части города трудно было кого-нибудь встретить. Это был мужик, вооруженный толстой палкой, и ей он не без труда разогнал собак. Я вынуждена была вернуться домой, куда не думала больше возвращаться, и рада была найти оставленное платье, так как мое превратилось в лохмотья. Я до сих пор содрогаюсь при мысли, что собаки могли быть бешеными... Такое начало не было добрым предзнаменованием. Когда я нагнала экипаж ординарцев, их самих уже не было: они уехали с императором.

Погода стояла чудная, и я далека была от мысли о бедствиях, которые последовали; если бы я только могла их предположить, ничто не заставило бы меня покинуть Москву. Я рассчитывала доехать до Минска или Вильны и там подождать, пока все успокоится.

Прошло всего три дня, а мы уже начали подвергаться большим опасностям, которые увеличивались по мере движения вперед. Я расскажу только о своих и о тех двенадцати днях, когда я находилась в постоянном страхе. Утром я себе говорила: весьма вероятно, что я не доживу до вечера, но какого рода смерть постигнет меня? Под Смоленском начались самые тяжкие бедствия. Я отметила начало этих ужасных дней: 6-го ноября 1812 года. Это была пятница, и мы были близ Смоленска. Офицер, в экипаже которого я ехала, отдал кучеру приказ быть там к вечеру. Кучер был поляк, самый медлительный и неловкий, каких я когда-либо встречала. Он провел всю ночь, по его словам, в поисках за фуражом, а лошадей оставил мерзнуть. Когда он их запряг, они не могли двигать ногами; две их них околели, и мы не имели возможности на оставшихся трех ехать дальше. Мы остановились у въезда на загроможденный мост до субботы, 7-го числа. Обдумав, что мне делать, я решила, как только рассветет, бросить экипаж, перейти пешком мост и просить помощи или места в каком-нибудь экипаже у генерала, распоряжавшегося на другом конце моста; но кучер, спустив окно, сказал, что нашел двух лошадей. Я отлично понимала, что он их присвоил, но в то злополучное время это был обыкновенное дело: крали друг у друга все нужные вещи, будучи уверены в безнаказанности; опасность грозила только в случае поимки на месте преступления, потому что тогда вор рисковал быть высечен. Ежедневно слышалось: "О Боже, у меня украли плащ, у меня украли чемодан, у меня украли хлеб, лошадь", и это начиная с генерала и кончая солдатом. Однажды Наполеон, увидев на офицере прекрасную шубу, спросил, смеясь: "У кого вы ее украли?" — "Государь, я ее купил". - "У спящего?" Это слово пошло в ход, и я сделала то же самое.

Мы двинулись в путь, не размышляя, кому принадлежат лошади, и счастливые тем, что могли перебраться через мост. Досадно было, что кража не особенно удалась, потому что лошади были вовсе не хороши. Мы пытались подвигаться вперед, а нас постоянно задерживали. "Пропустите, — говорили нам, — экипажи маршала, экипажи генерала такого-то, потом такого-то". Я приходила в отчаяние, как вдруг заметила близ себя генерала (Ларибуасьера), распоряжавшегося нашей стороной. "Ради Бога, генерал, — сказала я, — пропустите мой экипаж; я здесь со вчерашнего утра, и лошади едва волочат ноги. Я погибну, если не догоню главную квартиру и не буду знать, что мне делать". Я плакала, потому что легче прихожу в отчаяние от мелких препятствий, нежели от больших. "Подождите минутку, сударыня, — отвечал он. — Я сделаю все возможное, чтобы пропустить вас". Он поговорил с жандармом и приказал причислить мой экипаж к экипажам герцога Экмюльского. Не знаю, почему жандарм принял меня за жену генерала Лористо-на и рассыпался в любезностях. Когда мы наконец въехали на мост, по обе стороны его стояли генералы, полковники, офицеры, поставленные там, чтобы торопить с переправой, так как я потом узнала, казаки были недалеко. Едва проехали мы полмоста, как лошади отказались идти дальше. Всякий экипаж, задерживавший движение, должно было по приказу сжигать. Я очутилась в худшем положении, нежели накануне; со всех сторон кричали: "Экипаж мешает, сжечь его". Солдаты, довольные таким случаем, потому что грабили сжигаемые экипажи, также кричали: "Сжечь, сжечь!" Несколько офицеров сжалились, наконец, надо мной и отдали приказ: "Солдаты, к колесам!" Приказ исполнили, и солдаты вывезли нас. Когда мы, наконец, переехали, ко мне подошел прежний жандарм. Я не решилась предложить ему денег, потому что они тогда не ценились, а хлеба или водки у меня не было. "Не знаю, чем поблагодарить вас", — сказала я... "О, сударыня, жена генерала.... Генеральша имеет столько средств... Позвольте мне, когда понадобится, обратиться к вашей помощи". — "Можете", отвечала я, смеясь, и он остался очень доволен.

Я наблюдала за страшным зрелищем, которое представляла эта злополучная армия. Каждый солдат уносил, что только мог из награбленного: одни оделись в мужицкие кафтаны или в короткую меховую кофту с толстой кухарки, другие — в богатое платье купчихи, и почти все — в атласные меховые ротонды. Дамы, надевая ротонды только в защиту от холода, делают их черными; но горничные, купчихи, вообще простонародье видит в них предмет роскоши и носит розовые, синие, лиловые и белые. Ничего не могло быть смешнее (если бы обстоятельства не были так печальны), как видеть старого усатого гренадера в розовой атласной ротонде. Несчастные защищались от холода, как могли, и часто сами смеялись над таким маскарадом. Это напоминает мне довольно забавное происшествие.

Гвардейский полковник приказал остановить мой экипаж, потому что сам остановился с полком. Мой человек старался убедить его, что экипаж принадлежит Тинтиньи, племяннику обер-штал-мейстера. "Наплевать, — отвечал он: — ты не проедешь". Я проснулась от шума ссоры, и вероятно, полковник в эту минуту заметил меня, потому что сказал: "Извините, я не знал, что в карете дама". Я выглянула и, увидав его в голубой ротонде, улыбнулась. Он, вероятно, тоже вспомнил о своем костюме и разразился смехом. Нахохотавшись вволю, мы объяснились. "Правда, — сказал он, — полковник гренадеров в голубом атласе довольно смешон; но я замерзал и купил ее у солдата". Мы разговаривали довольно долго, и он предложил мне разделить с ним скудные остатки провизии. Зажгли костер, срубили ель и устроили нечто, названное полковником хижиною Анны и Любена. Увы, чахлые еловые ветки не защищали пастушков от холода, а пение соловья заменялось зловещим карканьем ворона.

Приехала я в Смоленск в три часа пополудни. Меня уже считали погибшей. Накануне послали на розыски людей с лошадьми, но те предпочли в дороге переночевать и вернулись только через деиь утром. Мы уже не рассчитывали больше на коляску, однако она приехала к вечеру, но в плачевном состоянии. Несмотря на россказни людей, было ясно, что они-то нас и обокрали. Что касается меня, то я потеряла все, и мои чемоданы, положенные в офицерские экипажи, были захвачены казаками. Оставался один сундук с драгоценностями и деньгами в приехавшей коляске. Я приготовилась к худшему, но Тинтиньи успокаивал меня, говоря: "Я дам вам одного из моих товарищей; он хотя и ранен, но сумеет заставить служить людей. Каждый вечер вы будете подъезжать к месту нашей остановки; я надеюсь, таким образом с вами ничего не случится". В Смоленске я отдыхала целый день и выехала только на следующее утро.

Во вторник, 10-го ноября мы двинулись в путь с товарищем Тинтиньи. "Он — другой я, — сказал мне Тинтиньи; — с ним вам нечего бояться". Он не был справедлив, приравнивая себя к этому господину, потому что между ними была большая разница. Несмотря на похвалу, он сразу мне не понравился. Хотя это был человек невоспитанный и занятый только собой, я оказывала ему всякие услуги, требуемые его состоянием.

Вскоре я заметила, что лошади наши были нисколько не лучше прежних; впрочем, несчастных животных так плохо кормили, что они едва волочили ноги. Медленно двигались мы до 11-го ноября. Мой товарищ бесился, что сел в коляску, и очень боялся встречи с казаками. "Если бы у меня была лошадь, я бы наплевал на коляску; но я не могу найти слуги, который должен был ее привести". Это не служило к моему успокоению; однако я извиняла его, потому что рана его была настолько серьезна, что он не мог идти пешком. Наконец, мы решили послать в главную квартиру сказать Тинтиньи, что, если он не даст нам других лошадей, мы не в состоянии ехать дальше. Чтобы не потерпеть от небрежности слуги, мы послали не форейтера, а слугу с кучером за фуражом. Снова остановилась я среди большой дороги, по крайней мере не одна: проходили войска, солдаты останавливались бивуаком. Посланные не возвращались с фуражом, и мы боялись, не попали ли они в плен. Около десяти часов вечера мой любезный товарищ встретил своего полковника, и я слышала, как он говорил: "Полковник, я был ранен, меня поместили в этот экипаж; так как лошади отказываются идти, я послал людей за фуражом; думаю, что они нас бросили, потому что до сих пор не возвращаются". — "Советую вам, — отвечал полковник, — сесть верхом, а коляску сжечь". — "Я очень вам благодарна за совет, — сказала я, — замечу только, что этот господин не имеет никакого права на коляску: она дана исключительно мне". Сказав, я отвернулась и крепко заснула. Около полуночи спутник мой отыскал слугу и лошадь и с такой поспешностью выскочил из экипажа, что даже не имел времени извиниться передо мной; однако не забыл захватить единственный оставшийся хлеб. Я была возмущена, однако чувствовала себя гордой тем, что оказалась храбрее, нежели мужчина; впрочем, не скрывала от себя, что положение мое менее всего приятно, но, по своему обыкновению, вооружилась хладнокровием и стала спокойно ждать утра.

Луна светила довольно ярко, и я различала солдат, спавших в двадцати шагах от меня. Я решила подождать еще час, и, если дона ней держаться". В ту же минуту слуги доложили нам, что впереди овраг, который невозможно переехать в экипаже, казаки поблизости, надо садиться верхом и спасаться. Мы пытались придать им храбрости. "Попробуем, по крайней мере, — сказала я им; — если он сломается, всегда будет время его бросить". "Пойдите, посмотрите сами, что проехать невозможно", — отвечали они. Мы пошли и убедились, что они правы. Правда, рядом была большая дорога, но по ней ежеминутно летали ядра. Мы решились на крайнюю меру: поехали верхом целиной по полю, покрытому снегом. Бедные лошади вязли по живот и совсем выбивались из сил, потому что целый день не ели. И вот я в полночь, верхом, имея только то, что на мне, не зная дороги и умирая от голода. В два часа ночи нагнали мы колонну, которая тащила части пушки. Это была суббота 14-го.

Я спросила офицера, командира колонны, далеко ли до главной квартиры. "Будьте покойны, — отвечал он мрачно, — мы ее не догоним, потому что если нас не захватят этою ночью, мы попадемся завтра; избежать этого невозможно". Не имея понятия, куда идти, он остановил свою часть. Солдаты хотели развести огонь, чтобы согреться; он запретил, говоря, что огни откроют их неприятелю. Я сошла с лошади и села в кучу соломы, положенную на снег. Тут нашла на меня минута отчаяния.

Кучер подъехал с каретою, и мы медленно двигались всю ночь при зареве горевших деревень и громе пушек. Из рядов выходили несчастные раненые; одни изнуренные голодом просили есть, другие, умиравшие от холода, просили взять их в карету и умоляли о помощи, которую мы не могли оказать: их было так много! Следовавшие за армией просили взять детей, которых они не в силах были нести дальше; это была сцена отчаяния: приходилось страдать за себя и за других.

Когда показалось Красное, кучер заявил, что лошади не в состоянии идти дальше. Я сошла в надежде найти главную квартиру в городе. Рассветало. Я пошла вслед за солдатами и подошла к необычайно крутому спуску; это была как бы ледяная гора, по которой солдаты скатывались на коленях. Не желая им подражать, я сделала обход и благополучно сошла вниз. Я спросила у офицера, где главная квартира. "Думаю, что еще здесь, но недолго останется, так как город начинает гореть .

Пожар распространялся очень быстро благодаря тому, что город весь состоял из деревянных построек, а улицы были необыкновенно узки. Я бросилась бежать, горящие бревна грозили упасть на меня. Один жандарм любезно вызвался сопровождать меня и поддерживал до выхода из города, так как толпа была настолько плотна, что нас толкали во все стороны... Он спросил, зачем я захотела пройти городом. "Чтобы найти офицеров из квартиры императора". — "Император давно уже проехал, вы не можете его догнать". — "В таком случае мне остается только умереть, у меня нет сил идти дальше".

Я чувствовала, как холод проникал в мою кровь. Говорят, что замерзание — очень приятная смерть; я охотно этому верю. Я слышала, как мне говорили: "Не оставайтесь здесь... встаньте..."; меня трясли за руку, и это беспокойство было мне неприятно. Я испытывала сладкую истому, как человек, мирно засыпающий. Наконец, я перестала что-либо слышать и лишилась чувств. Когда я пришла в себя, то оказалась в крестьянской избе. Меня закутали в шубу, и кто-то держал руку, щупая пульс: это был барон Деженетт. Я была окружена народом, и казалось, проснулась от глубокого сна, но не могла сделать ни одного движения: так велика была слабость. Генерал Бурман, которого я тогда еще не знала, наблюдал за мной с участием. Старый маршал Лефевр подошел и сказал: "Ну, как дела? Издалека вы возвращаетесь!"

Я узнала, что меня подобрали на снегу, сначала хотели положить к сильному огню, но барон Деженетт воскликнул: "Берегитесь, вы этим уморите ее; заверните ее во все имеющиеся шубы и положите в нетопленную избу". Там я лежала довольно долго. Когда я начала понемногу согреваться, маршал принес мне большую кружку крепкого кофе. Это оживило меня, и кровь потекла по жилам. "Сохраните эту кружку, — сказал маршал: — она станет исторической в вашей жизни... если вы к ней вернетесь", — прибавил он тихо.

Через несколько часов я отправилась в карете маршала. Вечером мы остановились переночевать в брошенной деревне. Мы находились близ Березины. Рано утром, на следующий день был отдан приказ ехать дальше, но отъезд был так поспешен, что произвел большой беспорядок. Утро едва брезжило. Силы вернулись ко мне, потому что я поела. Я села в коляску, перед которой ехал отряд гвардии. Император стоял у въезда на мост и торопил переезд. Я могла внимательно рассмотреть его, так как мы подвигались медленно; он казался мне таким же спокойным, как на смотру в Тюильри. Мост был очень узок, и наша коляска почти задевала императора. "Не бойтесь, — сказал Наполеон, — вперед, вперед, вперед, не бойтесь!" Эти слова, относившиеся исключительно ко мне, так как других женщин не было, навели меня на мысль, что опасность близка.

Король Неаполитанский держал в поводу лошадь и другой рукой облокачивался на дверцу моей коляски. Он сказал что-то ободряющее, глядя на меня. Костюм его показался мне очень странным в подобную минуту и при морозе в двадцать градусов. Открытый ворот, бархатный плащ, небрежно наброшенный на плечо, завитые волосы, черная бархатная шапочка с белым пером, — все придавало ему вид героя из мелодрамы. Я никогда не видела его так близко и не могла наглядеться. Когда он очутился позади, я обернулась. Он заметил и грациозно приветствовал меня рукою. Он был тщеславен и любил, чтобы женщины восхищались им. Несколько офицеров также держали в поводу лошадей, потому что по мосту нельзя было ехать верхом: он был так легок, что дрожал под колесами экипажа. От смягчившегося холода лед ослаб, что делало реку более опасной. Когда доехали до деревни, остановились, как приказал император, и все офицеры вернулись к Березине. Я взяла под руку генерала Лефевра (сына маршала) и пошла посмотреть, что там происходит. Когда мост рухнул, мы услышали крик, один только крик всего множества народа, и этот крик был неописуем! До сих пор звучит он у меня в ушах, когда я вспоминаю эту минуту. Все несчастные, оставшиеся на том берегу, падали, убитые картечью. Только тогда поняли мы, как велико было бедствие. Лед был недостаточно крепок, он ломался, и мужчины, и женщины, и лошади, и экипажи исчезали под ним. Военные с саблями наголо рубили всех, кто препятствовал их спасению, потому что при смертельной опасности не признаются законы человеческие: жертвуют всем для собственного спасения. Мы видели прекрасную женщину с ребенком на руках, зажатую льдом, как тисками, ей протянули ложе ружья и саблю, чтобы она могла держаться за них, но от этого самого движения лед разошелся, и она исчезла. Я отошла, рыдая. Генерал Лефевр, не очень малодушный, был бледен, как смерть, и повторял: "Какое ужасное несчастье! Несчастные под неприятельским огнем".

Однако, некоторым удалось по льду перейти реку; нагнав нас в Вильне, они передавали нам сцены, заставлявшие содрогаться. Какая удивительная и необъяснимая вещь судьба! Если бы меня не бросили, считая замерзшей в снегу, меня не подобрал бы маршал Лефевр [Герцог Данцигский Лефевр (в 1820). В театральном французском мире получила большую известность под именем Sans-gene жена его, некогда деревенская прачка.], и я, как большинство беглецов из Москвы, погибла бы в Березине. По возвращении моем во Францию, когда меня представляли или рекомендовали кому-нибудь из властелинов, то говорили: "Она переправлялась через Березину".

Я продолжала свое путешествие в экипаже маршала до Виль-ны. С этого времени я находилась вне опасности, но очень страдала. Я была окружена людьми, совсем мне незнакомыми. Когда я ехала под охраною ординарцев, жизнь моя более двадцати раз подвергалась опасности; по так как это были молодые люди благородного происхождения и хорошо воспитанные, их человечное отношение вознаграждало меня отчасти за те страдания, которые я ежедневно испытывала. Я им рассказывала довольно смешно свои злоключения, и мое уменье заставляло их подражать мне. Мы говорили о времени, когда увидим свои семьи и найдем пищу, так как это было главное: я питалась шоколадом и сахаром в продолжение целого месяца.

В Вильну мы приехали 9-го декабря часов в одиннадцать вечера. Ворота города были так запружены толпой, воображавшей, что она достигла обетованной земли, что мы едва протискались через нее. Тут и погибли почти все французы из Москвы, потому что из-неможденные холодом и голодом, они не могли проникнуть в город. Избегнувшие смерти так изменились и постарели, что шесть недель спустя я едва могла узнавать их. Мы поместились у графини Косаковской, где останавливался в первый свой проезд герцог Данцигский; дом был в полном беспорядке. Граф Косаковский состоял на службе у Наполеона и готовился уехать из Вильны; мы не могли найти ни одного слуги, чтобы дать нам поесть и развести огонь. Было 20 градусов мороза, и мы провели ужасную ночь. Я видела по беспокойству, написанному на лицах, что в городе недолго останутся. Сын герцога Данцигского был ранен и не в состоянии ехать дальше; несчастный отец должен был ежеминутно покидать его, чтобы отдавать распоряжения. Он вернулся вечером сказать нам, что решено выступать, и что написал письмо русскому генералу, командовавшему авангардом, сообщая, что вынужденный оставить в городе раненого сына, он поручает его честности великодушного неприятеля. Слезы были у него на глазах. "Маршал, сказала я, — останусь я при вашем сыне и буду ходить за ним, как мать". Он горячо поблагодарил меня и принял предложение. Я предчувствовала опасности, которым мы подвергались, но хотела принести ему эту жертву. Его адъютант, полковник Вирио (тот самый, что спас полк, оставшийся в Вильне) и его домоправитель остались также. Он дал им денег, аккредитивы и уехал, унося в сердце смерть; казалось, он предчувствовал, что не увидит больше сына.

Ночь провели мы без сна, а на следующий день, в одиннадцать часов утра вступили русские войска. Мы еще не получили ответа на письмо маршала и были в беспокойстве. Однако в час дня адъютант русского генерала пришел сказать нам, что письмо получено, и что генерал окажет должное внимание несчастному сыну храброго воина, которого он очень уважает; он прибавил, что нам дадут охрану.

Через полчаса к нам пришло несколько казаков. Имели неосторожность впустить их в комнату, где лежал молодой граф; адъютант, желая заинтересовать их в нашей безопасности, дал им несколько монет. Как только казаки заметили на камине свертки с золотом и на столе серебряные вещи, они тотчас же схватили их, и я видела по их алчным лицам, что нам от них не поздоровится. Я села к постели молодого графа и под видом того, что укрываю его и поправляю подушки, выбросила за окно часы, шубу и несколько других вещей. Они погрозили копьями двум лицам, жившим против нас, потом подошли к постели больного и, грозя ему, сказали: "Денег". Я сняла с шеи маленький образок Киевской Божьей Матери, который дала мне в России Кутузова как предохранение от несчастий. Он произвел благоприятное для нас действие. Я положила его на больного и сказала: "Как смеете вы беспокоить умирающего? Бог накажет вас". Русские очень чтят образа, особенно Киевской Божьей Матери. Мое присутствие духа спасло нас; но волнение, пережитое молодым человеком, сделало его положение безнадежным.

Около четырех часов прибыл генерал Чичагов, и ему рассказали, что случилось. Он оставил при нас 18 человек, за которых ручался, и мы немного успокоились, однако то, что мы слышали от прислуги дома, заставляло нас трепетать за других. Бесприютные страдальцы скитались по улицам, отталкиваемые жителями, которые боялись, что раз они дадут им приют, их дома начнут грабить; у них отнимали все, и они умирали от холода. Улицы были полны трупами. Так продолжалось до приезда Кутузова, по и ему не вполне удалось водворить порядок.

Мы помещались рядом с монастырем бенедиктинцев и ночью слышали стоны несчастных. Я подождала, когда уйдут солдаты, и вся дрожа, пошла посмотреть, не осталось ли в ком-нибудь искры жизни. Увы, я обманулась в своих надеждах, а когда пришла назад, меня пожурили за неосторожность выходить одной, чем я могла привлечь по своим следам солдат.

Болезнь молодого герцога с каждым днем все ухудшалась. Доктором у него был поляк, и генерал Деженетт, оставшийся пленником в Вильне, приходил навещать его ежедневно. С первой же минуты доктор сказал нам, что состояние больного безнадежно, и ему можно давать все, что он попросит. Он услышал только последнюю фразу и не давал мне покоя, пока я не приносила ему чего он хотел. Трудно было что-нибудь достать, потому что французские слуги не могли выходить, не подвергаясь опасности, а жиды, служившие комиссионерами в городе, возвращались с пустыми руками, говоря, что у них все отняли. Итак, опять-таки я шла отыскивать, что было предписано врачами. Я проходила мимо солдат и лошадей, привязанных среди улицы, говорила ласково казакам: "Пожалуйста, посторони лошадь", и они сторонились. Я привыкла ходить таким образом по городу за покупками всего необходимого, и могла наблюдать вблизи картину бедствия.

Наконец, 19-го декабря 1812 года в три часа утра Лефевр скончался. Он сохранял сознание до последней минуты. За несколько часов до смерти, когда все кругом меня спали, он подозвал меня и сказал тихим голосом: "Я не переживу этой ночи". Я всеми силами старалась разубедить его и говорила все, что говорится в подобных случаях. "Так как вы, вероятно, скоро будете во Франции, — сказал он (женщин не будут задерживать), — отрежьте теперь же прядь моих волос (потом вы будете меня бояться). Скажите моим родителям, что им я поручаю вас. Если бы я был в силах, я написал бы матери. Вы потеряли все, она богата и не забудет вашего самоотвержения". Потом он говорил мне много трогательных слов, глубоко меня волновавших.

Его похоронили должным образом, и, по обычаю страны, одели в полную форму. Когда я вошла в комнату, где он лежал, я была поражена. В первый раз, как увидала его в доме, занимаемом его отцом, была полночь, и он спал на лавке в той же форме и в таком же положении. Такое совпадение обстановки, и такой быстрый переход от жизни к смерти заставил меня залиться слезами. Исполнив все печальные обязанности, я стала, наконец, думать о себе. Я была без денег и без возможности как-нибудь заработать их. Мне советовали обратиться к императору Александру, потому что, находившись на службе императорского театра в течение шести лет, я имела некоторое право на его покровительство. Если бы у меня достало смелости попросить аудиенции, как это сделали некоторые из наших, он, вероятно, помог бы мне, потому что старался облегчить участь несчастных. С прибытием императора Александра в Вильну пытались устроить в честь его праздник. "Нет, — сказал он, — употребите эти деньги на несчастных, которые без хлеба и без крова. Кто может веселиться, когда столько страданий? Это значило бы оскорблять несчастье".

Кутузов покровительствовал мне во время моего пребывания в Вильне. Я была так хорошо принята в Петербурге в его семье, что это дало лишний повод его благожелательству. Не будучи в состоянии и не желая оставаться в доме, где умер Лефевр, я поместилась у одной вдовы, которая дала приют многим французам, мужчинам и женщинам, бывшим в очень жалком положении. Здоровье мое не пострадало от стольких невзгод, и я помогала более меня несчастным и заболевшим. Один офицер, свидетель моих забот о других, упомянул мне о ребенке, которого еще считали живым, когда остальные уже умерли от усталости и голода. Рассказ его был трогателен. "О, сударь, — вскричала я, — бежим за ним". Мы скоро очутились у городских ворот. Не могу представить себе без содрогания представившуюся картину. Я завернула ребенка н свой салоп и бросилась бежать так быстро, что спутник едва поспевал за мной.

У меня было мало надежды вернуть маленькое созданьице к жизни, однако мне удалось согреть его благодаря стараниям доктора. Ребенок только застыл от холода. С большими предосторожностями покормили его, потому что он, по всей вероятности, долго голодал. Приходилось понемногу приучать его желудок к пище. Все заставляло думать, что родители его были французы, жившие в Москве, потому что из женщин, последовавших добровольно из Франции за мужьями и спасшихся потом, ни одна, думается мне, не могла бросить ребенка.[*Памятная Москве своей деятельностью в женском споем учебном заведении (ныне г-жи Констан) Маргарита Борисовна Дюмушель была также при переправе через Березину. Отец ее Ллляр-де-Мезоннёв имел в Москве большой книжный магазин на Кузнецком Мосту (где в наши дни был магазин Дейбнера), но с другими французами был выслан из Москвы, а супруга его с маленькой дочкой последовала за главною армиею но выходе ее из Москвы. Маргарите Борисовне на руках у матери кто-то из офицеров подал чего-то поесть. Это увидел Наполеон, завтракавший, сидя па барабане; он с гневом велел отогнать прочь несчастную мать с дочерью. Кое как доплелись они до Вильны. Мать успела добраться в помещение Кутузова, который принадлежал к одной и той же ложе с Алляром. Мать показала масонский знак, и Кутузов не только принял ее ласково, но снабдил деньгами и дал ей повозку доехать до Петербурга, где удалось ей у банкира Ливио увидать императора Александра, которому крошка-дочь подала бумагу с просьбой о приказании отпустить ее отца из Мурома в Москву (слышано от самой Маргариты Борисовны Люмушель)] "Почему не возьмете вы его себе? — сказал офицер: — вы так добры" . — "Почему же и не взять, — отвечала я, — но у меня ничего не осталось. Что могу я дать ему?" — "То, что вы даете всем этим несчастным, — попечение". — "Оно не дает средств к существованию". — "Оно его облегчает; сложившись, мы дадим ему то малое, что имеем: это будет лепта вдовицы". Глаза мои наполнились слезами при виде этой хорошенькой маленькои товарки по несчастью, к которой я уже чувствовала живейший интерес. Одна ножка была отморожена. Так как я уже нескольких вылечила простым средством (соком картофеля), то и тут применила его, что имело успех.

На следующий день я отправилась к Кутузову. Меня принял зять его, князь Кудашев. "Знаете, что со мною случилось? Знакомы вы с маленькой пьесой "Банкротство Саветье", игранной Брюнном? Бедняк жалуется, что ему нечем кормить своего ребенка, и находит у двери еще двух. В таком приблизительно положении нахожусь и я: у меня ничего нет, и мне достался ребенок". — "Как ребенок?" — "Увы, хорошенькое маленькое созданьице, упавшее на снег, как птенчик из гнезда".

Он принялся смеяться. "Надо это рассказать Кутузову". — "Да, это забавно; но сделайте одолжение, скажите, что же станется с ней и со мной?" — "Я поговорю с тестем, приносите вашего птенчика" .

Я вернулась в тот же день. Свою девочку я принарядила, чтобы представить Кутузову. Ожидая его выхода, я заглянула в открытую книгу. Это были стихотворения Клотильды. Я прочла:

Несчастный ребеночек,

Я уверена,

Что Бог посылает меня

Стать твоею защитою.

"Взгляните, ваше сиятельство, — сказала я входящему Кутузову, — не есть ли это предсказание?" — "Действительно, — отвечал он, — странное совпадение; ну хорошо, я буду ей защитой и крестным отцом". Он назвал ее Надеждой, дал пятьсот рублей, а зять его — триста. "Тратьте их на ее нужды", — сказал он мне.

Радостно поспешила я сообщить о таком благополучии своим товарищам.

Я не знала, что мне делать с ребенком, когда придется уезжать, потому что при моем неопределенном положении и в суровую зиму было немыслимо везти его с собою, бросить же я не могла и не хотела. И в этом случае вывел меня из затруднения Кудашев. Он знал одну немку, которой раньше оказал услугу и теперь выхлопотал паспорт для возвращения на родину. У меня была родственница в Люксембурге. Князь уверил меня, что немка возьмется доставить девочку вместе с письмом, где я попрошу родственницу заботиться о ней до моего возвращения. "Мы заплатим за ее проезд, — сказал он, — и я ручаюсь за нее". Действительно, она вполне добросовестно исполнила поручение.