Е. Драшусова. Несколько слов о Федоре Петровиче Гаазе (некролог) //Московские ведомости, №101, 1853 г. //Московский врачебный журнал, 1853 г.// Московский телеграф, 1853 г.

Сколько благодетельна жизнь людей, исполненных любви и добра, столько поучительна смерть их. Более полувека жил в Москве Федор Петрович Гааз и npиo6рел себе самую завидную народность: он оказывался другом несчастных. Вероятно, в скором времени появится подробная его бюграфия; но да позволено будет теперь посвятить его памяти несколько строк, как излияние искренней о нем скорби.

Общие похвалы не могут идти к тому, которого мы оплакиваем, потому что добродетели его выходят из ряда обыкновеных явлений. Никогда нечистый помысел не смущалъ его, никогда тЬнь какой нибудь неправды не касалась его души. Сострадание его доходило до самоотвержения, милосердие до страсти, любовь к человечеству до фанатизма. Вера его была тверда и пламенна, и она-то была источником всех его высоких дел. Он прощал всякое оскорбление, старался извинить всякую неблагодарность; недоверчивость никогда не возмущала его. В нем были не одни прекрасные порывы, как бывают у многих; но вся жизнь его была постоянно и одинаково исполнена добра, смирения и простоты. Он скорбел о пороках, ужасался злодеяниям; но в самом ожесточенном преступнике видел брата своего, и потому-то умел высказывать те слова любви и утешения, которые пробуждали раскаяние в самых закоренелых сердцах и вели к нравственному возрождению. Неутомимо посещал он тюрьмы; каждое воскресенье неминуемо ездил на Воробьевы Горы в пересыльный замок; его не могла остановить никакая погода, никакая распутица. И там приносил он утешение повергнутым в глубокое отчаяние, там научал благословлять и молиться тех, которые умели только роптать и проклинать. Не одними тюрьмами ограничивалась его благотворительная деятельность. Нет числа бедным, которым он помогал, несчастным, которых он пристраивал, утешал, успокоивал, излечивал. Как врач, он давно уже не имел практики между богатыми, но отыскивал больных бЬдных. Он являлся везде, где ближнего постигало какое-нибудь несчастье, где была скорбь, где оплакивалась сердечная утрата. Он любил все человечество, но несчастные, но страждущие были ему роднее, и на них-то он расточал все сокровища своей души. При этой всеобъемлющей любви у него были, однако, особенные привязанности, и счастливы были те, которых он дарил своею дружбою. С необыкновенным чутьем сердца он открывал внутренние скорби, которые никому не высказывались и которые он так благодетельно врачевал своим сердечиым участием. Куда бы он ни показался, приезд его был общею радостью. Он со всеми был приветлив, умел каждому сказать пpиятное, сердечное слово, дать доброе наставление, полезный совет.

Последние его минуты были достойны его жизни. Мы нисколько раз видели его в продолжение его мучительной болезни, и уносили от него глубокое чувство сердечного умиления. В продолжение нескольких недель он не мог лежать и постоянно сидел в креслах. Благообразное старческое лицо его выражало, по обыкновению, доброту и приветливость. Он не только не жаловался на страдания, но ни слова не говорил ни о себв, ни о своей болезни, и беспрестанно занимался своими бедными, больными, заключенными; делал распоряжения, как человек, который готовится в дальний путь и старается, чтобы остающимся после него было как можно лучше. Он до конца остался верен себе, т. е. для других забывал себя. Он знал, что скоро умрет, и был невозмутимо спокоен. Ни одна жалоба, ни одно стенание не вырвалось из груди его, только раз он сказал своему другу доктору А. И. Полю. «Я не думал, чтобы человек мог вынести столько страданий.» Но страдания его были непродолжительны, и конец его был тих. Его не стало 16-го августа, в час пополудни. По просьбе всех служащих в Полицейской больнице, тело его не было перенесено в церковь, но оставалось в том жилище, которое, в продолжение многих лет он каждый день ознаменовывал благодеяниями; часто, когда не доставало мест в больнице , он клал больных в своей комнате и неусыпно сам ходил за ними. Трогательно было видеть при выносе тела горесть больных и всех жителей больницы; казалось каждый лишился нежного отца. В католической церкви Петра и Павла, при отпевании, было несметное множество народа, и сколько в числе присутствовавших было таких, которые обязаны были покойному живейшею благодарностью. Смерть его можно назвать общественною утратой. Он не имел семейства, но был связан узами любви со всем человечеством, и потому-то гроб его окружало столько любви и горести. Чтобы заслужить такую любовь и сожаление, не довольно одних добрых дел, но надобно быть так чисту сердцем и так высоконравственну, как был Федор Петрович.

Он в жизни своей вполне исполнял заповедь Евангельскую: не собирал сокровищ на земле, все раздавал бЬдным, и не оставил даже чем похоронить себя. Церковь приняла на себя эту святую обязанность. Посреди глубокой скорби об усопшем что-то отрадное, сладостное западало в душу, подобное тому чувству, которое мы испытываем, когда какое нибудь необыкновенное счастье ниспосылается людям нежно нами любимым. Внутренний голос говорил, что смерть повела друга нашего к безпредельному блаженству, и как было не радоваться за него, не благодарить Бога и за жизнь его и за смерть! Его похоронили на католическом кладбище, на Веденских горах. Горестная толпа сопровождала его до самой могилы. Не было произнесено речи над его прахом. Вероятно поняли, что никакая речь не могла передать того, что об нем все знали, ни выразить того, что чувствовали. Ничего не могло быть красноречивее тех рыданий, которые раздавались, когда опускали гроб, ни тех восклицаний, скорби, которые слышались со всех сторон, восклицаний, которые, без сомнения, повторятся и в самом отдаленном краю Poccии, когда известие о смерти Федора Петровича достигнет, несчастных ссыльных, пользовавшихся в Москве благодеяниями усопшего.

Елизавета Д-ва.

Среда 19-го августа. День похорон.