Воспоминания Бестужевых. Редакция, статья и комм. М. К. Азадовского. М., Л. : Изд-во Академии наук, 1951.С. 7-40, С. 679-691

Михаил Бестужев.

ПРЕБЫВАНИЕ В ШЛИССЕЛЬБУРГЕ И ПЕРЕЕЗД В СИБИРЬ

В сентябре нас с братом повезли в Шлиссельбург: там мы пробыли до октября следующего года в заведении, подобном человеколюбивому заведению Алексеевского равелина, ухудшенному отдаленностью от столицы п 30-летним управлением генерал-майора Плуталова, обратившего, наконец, это заведение в род аренды для себя и своих тюремщиков на счет желудков несчастных затворников, получавших едва гривну медью на дневной харч, когда положено было выдавать по 50 коп. ассигнациями. Этот Плуталов в свое 30-летнее управление до такой степени одеревенел к страданиям затворников, что со своими затверженными фразами сострадания походил скорее на автомата, чем на человека, сотворенного богом. Когда я его просил купить на остальные мои деньги каких-либо книг, он мне отказал, ссылаясь на строгое запрещение. Я просил его купить по крайней мере французскую, итальянскую и латинскую библию. Он все обещал подарить мне coбственную французскую библию в знак памяти и умер, не прислав ее, хотя я всякий день напоминал ему через тюремщиков и каждую неделю лично ему, когда он являлся с пошлыми утешениями. С братом Николаем он где-то в Петербурге познакомился, и когда Плуталов стал его приглашать к себе в Шлиссельбург, то брат, смеючись, отвечал, что «непременно приедет, а ежели вздумает не приехать, то привезут»... Этот намек, пропущенный им без внимания, Плуталов припомнил при нашем ему представлении.

Я был помещен в маленькую комнатку в 4 квадратных шага, из коего надо вычесть печь, выступающую в комнату, место для кровати, стола и табурета. Это была та самая комната, где содержался в железной Клетке Иван Антонович Ульрих, где и был убит при замыслах Мировича. Комната стояла отдельно, не в ряду с другими нумерами, где помещались брат Николай, Иван Пущин, Пестов, Дивов и другие; те комнаты были просторны и светлы и имели ту выгоду, что, будучи расположены рядом, по одному фасу здания, доставляли заключенникам <возможность> сообщаться посредством мною изобретенной азбуки, а летом, при растворенных окнах, даже разговаривать в общей беседе. Когда Плуталов умер у ног Незабвенного, пораженный апоплексическим ударом при подаче еженедельного рапорта, назначен был генерал Фритберг для исправления всех упущений, вкравшихся в 30-летнее управление прежнего коменданта. Мы вздохнули свободнее. Он дал нам все по положению: халаты, белье, тюфяки, постельное белье, и устроил общее приготовление пищи, что дало нам возможность иметь табак и даже чай. Комнаты начали поправлять и белить. Меня временно перевели в одну из комнат общего фаса, просторную, светлую и чистую. Погода стояла теплая, окно — открыто. Я подошел к нему и оцепенел от восторга, услышав в едва слышимых постукиваниях, подобно скрипу червячка, точащего дерево, вопрос (как я узнал после) Пущина, который спрашивал Пестова: «узнай, кто новый гость в твоем соседстве?..». Не помня себя, позабыв обычную осторожность, я бросился к окну, начал стучать и тем чуть не испортил дела. Меня вовремя остановили, и я, узнав все законы их воздушной корреспонденции, часто разговаривал даже с братом Николаем, сидевшим в самом крайнем нумере, так что между нами находилось шесть комнат.

Около половины сентября нас четверых: Барятинского, Горбачевского, меня и брата свели вместе, заковали в ножные железа и с фельдъегерем отправили в Сибирь.

Радость наша, когда мы увидели свет божий и могли свободно говорить, была так велика, что мы превратились в ребят: мы болтали без умолку, обнимались, смеялись и готовы были делать разные глупости. Это состояние духа не оставляло долго нас в дороге, так что те, кто нас видел, почитали сумасшедшими, и это мнимое наше несчастье было передано нашим товарищам, ехавшим вслед за нами.

Фельдъегерь, везший нас (Чернов), был существо гнусное, который из корыстолюбия, чтоб не отдавать прогонов, где их у него требовали или где он подозревал, что их потребуют, загонял лошадей ¹ — а вы знаете, загнать курьерских лошадей нелегко,— и для этого он гнал и в хвост и в голову, и часто наша жизнь висела на волоске ². Припомните, что мы отправились в самую распутицу, по сквернейшей ярославской дороге, мощеной бревнами, истомленные тюремною жизнью и едва держась на тряской тележке, и притом закованные. Кормил он нас одним молоком и простоквашей, нигде не останавливался для отдыха, так что мы, наконец, потребовали от него, чтоб он нам показал инструкцию, и ежели в ней нет ему положительного приказания убить нас, то мы будем на него жаловаться в первом городе. Он приусмирел, дал нам временный отдых, тем более, что у некоторых из нас, особенно у меня, не имеющего и доселе способности спать дорогой, начали показываться признаки белой горячки. Но его кротость продолжалась недолго: снова он начал неистовствовать и трижды чуть не раздробил нас вдребезги.

Не доезжая до Тобольска, не помню, в каком городке, нас ожидал сенатор Куракин, имеющий (по его словам) приятное поручение от государя узнать о наших нуждах, не имеем ли жалоб, не желаем ли о чем просить его. Когда мы объявили, что ни в чем не нуждаемся, ни на кого не жалуемся, ничего не хотим просить у него, — я объявил просто, без всякой просьбы, что кузнец в Шлиссельбурге второпях заковал мои ноги в переверт, что железа растерли мне ноги и я не могу ходить.

— Чего же вы хотите? — спросил он с удивлением.

— Как чего, ваше сиятельство? чтобы вы приказали меня заковать, как следует: это должен бы сделать наш фельдъегерь, но он не хотел. — Извините, я этого сделать не могу, — ответил он, вежливо кланяясь...³ Какова отеческая заботливость!.. Все делалось, чтобы морочить публику громкими фразами и милостивыми манифестами. Мы прискакали в Тобольск в 12-й день, грязные, разбитые и едва не убитые на Суксунском спуске в Томской губернии⁴. Наш фельдъегерь, по обычаю, саблею наголо до того избил ефесом ямщика, что когда лошади подскакали к спуску в IV2 слишком версты и он, в ужасе ухватившись за ямщика, закричал: «держи!», ямщик, бросив ему возжи, ответил: «Ну, барин, ваше благородие, теперь держи сам!». Фельдъегерь схватил возжи, направил коней на первую к нему повозку Барятинского, спускавшуюся шагом. Брат Николай, сидевший с ним, тщетно кричал ему, что он всех погубит: фельдъегерь, как утопающий, хватался за соломинку. Вся тройка буквально вскочила в тележку Барятинского, который едва успел броситься на свою коренную и тем едва спасся от неминуемой смерти. Вся масса шести сцепившихся коней, бесясь и обрывая упряжь, спускалась тучею на телегу Горбачевского, кони которого в испуге шарахнулись, понесли под гору и, задев за мою телегу, опрокинули ее. Я, падая, повис своими железами на задней оси, а кони, испуганные падением телеги, понесли в свою очередь и повлекли меня, как Гектора за колесницей Ахиллеса. Спасением от неминуемой смерти я обязан был только тому, что упавший ямщик, переломив правую руку в двух местах, не мог уже ее высвободить от запутавшихся около нее возжей и, тащась под колесом, затянул левую возжу коренной так сильно, что, притянув ее голову к самой оглобле, принудил ее заворотить поперек дороги и упереться в скалу, где пролегала дорога. Изнемогая от боли, я не мог шевельнуться, а между тем с ужасом видел, как масса сцепившихся лошадей повозок брата Николая и Барятинского катится на меня. И эта масса точно на меня надвинулась: поперек дороги стоявшая моя повозка их остановила, и взбешенные кони неистово били надо мною. Три раза острые шипы подков коренной задевали мою голову, но только один раз пробили череп: два удара я получил вскользь и только сорвало кожу. Брат Николай бросился и, с опасностью быть смятым в свою очередь, кое-как меня вытащил из-под копыт лошадей. Повозка же Горбачевского мчалась с такою быстротою, что на повороте, встретив воз с сеном, быстро повернув, выбросила далеко в сторону его, двух сидевших с ним жандармов и ямщика. Горбачевский страшно разбил все лицо, ямщик переломил руку, а один из двух жандармов, переломив крестец, умер на дороге⁵.

Пешком, изломанные и окровавленные, мы кое-как добрались до деревни, где, благодаря брату Николаю, уцелевшему в этой катастрофе, все раненые получили первую помощь, какую возможно было получить при содействии сострадательных поселян. Наш фельдъегерь, под влиянием недавнего ужаса, поклялся нам перед образом, что будет смирнее, — и точно, сдержал свое слово... целые два дня, а потом началось повторение тех же сцен. По приезде в Тобольск, когда он проведал, что губернатор лично опрашивает проезжающих государственных преступников: не имеют ли они претензий? — этот презренный опричник не постыдился на коленях выпрашивать нашего прощения — и мы простили ему.

В Тобольске, как в мирной пристани, мы надеялись хоть отдохнуть от мучительной дороги, а главное, надеялись сходить в баню, чтобы переменить грязное белье, которое мы не имели времени переменять дорогой, а нижнее — не имея возможности по причине наглухо заклепанных желез. Нам вышло милостивое разрешение. Мы собрались—и вдруг, неожиданно, нас посадили на тележки и отправили далее. Наши блестящие мечты рассыпались прахом. По прежнему, грязные, изможденные, мы отправились в бесконечную даль, и даже мне, умоляющему, чтоб по крайней мере меня перековали, отказали в просьбе и обрекли на нестерпимые мучения. Что же было причиною такого неожиданно-скорого отправления? — прибытие следующей партии наших товарищей в Тобольск и страх, чтоб следующая за нами партия нас не опередила!!! О, бюрократическая Россия! тебя готовы загнать, погубить администраторы, только бы не нарушить нумерацию: 1, 2, 3, 4 и так далее...

До Иркутска был назначен в наши провожатые квартальный офицер Орел и два жандарма, уцелевшие от роковой катастрофы. Этот Орел был мокрая курица, человек добрый и ленивый, личность, совершенно противоположная фельдъегерю Чернову. Мы ехали, как хотели м ы; останавливались там, где м ы хотели и сколько хотели м ы. В этот переезд мы несколько отдохнули и поправились здоровьем.

По прибытии нас поместили в острог, обширное каменное здание. Губернатор Цейдлер⁶, человек благородный, нас посетил и постарался не словом, а делом исполнять все наши просьбы. Нас расковали, сводили в баню и доставили случай даже прочитать некоторые газеты. После претерпенных лишений это было истинное наслаждение. Но то наслаждение, которое он, по своей доброте, доставил нам с братом Николаем, я никогда не забуду. Ввечеру, в последний день нашего отправления из Иркутска, он пришел к нам и объявил по секрету, что брата Александра привезли и что он дозволяет эту последнюю ночь провести вместе с ним. О, какая ночь! Мы увидели его с Матвеем Муравьевым. Их везли из Шлюссельбурга, куда поместили временно до собрания полной партии. Брат описывал нам свою жизнь в крепости Фортславе. Им было не худо потому только, что там не было такого богоугодного заведения, вроде Алексеевского равелина или Шлюссельбурга, почему они все могли быть вместе и делить горе вместе. О Шлюссельбурге он вспоминал с ужасом, проведши там только два дня, и когда мы ему рассказали все ужасы нашего положения, то он, перекрестившись, сказал: «Благодарю тебя, создатель, что ты меня избавил от этого: я бы с своим характером непременно сошел с ума». Перед рассветом мы простились. Он выпросил у меня на память немецкую библию, а мне дал «Parnasso italiano».* Прощальный поцелуй был последним в этом мире.

Был декабрь — Ангара катила страшную шугу. Сообщение через Байкал было невозможно, и нас отправили в Читу кругоморскою дорогою, верхом. Провожатым нашим был квартальный офицер Петров, прекурьезное существо. Это была олицетворенная доброта в рамке непроходимой глупости. Ежели прибавить, что эту рамку обвивал хмель в самых затейливых узорах, вы будете иметь схожий портрет с оригиналом. Много нам было с ним и смеху и горя.

III

ЗАКЛЮЧЕНИЕ В ЧИТЕ И ПЕТРОВСКЕ

Накануне 14-го числа мы прибыли в Читу. Нас поместили в небольшой домик, отдельно стоящий от главного каземата. Этот домик с другим, далеко от него стоящим, который назывался «Дьячковским казематом», оба служили как бы лазаретом, — и куда удалялись из большого каземата, чтоб уединиться и несколько отдохнуть от шуму и гаму, вечно царствующего в общем каземате. В нем мы нашли Волконского, Вадковского, Вольфа, Абрамова и других и здесь же свиделись с К. П. Торсоном, нашим другом. Он познакомил нас (т. е. меня с братом) с тюремными законами, образом жизни, с отличительными лицами заключенных, а главное с их замыслами, и таким образом приуготовил нас к принятию крещения и принятию на рамена свои креста. Коменданта, генерал-майора Лепарского, в Чите не было: он ездил в Нерчинские заводы производить следствие и расстреливать Сухинова ⁷ (члена тайного Южного Общества) и его сообщников по делу затеянного бунта; за его отсутствием временно управлял поручик Розенберг и капитан инвалидной роты, нас караулившей, П. И. Степанов ⁸. Высочайший выбор в тюремщики человека, вполне по его мнению надежного и который буквально всегда исполнит его волю, одним словом, самого верноподданного, — этот выбор, говорю я, оправдался в лице Лепарского. Государь знал его потому только, что он когда-то в польскую войну сумел огромную партию конфедератов, его соотчичей, довести до места заключения под весьма малым конвоем. Это обстоятельство дало большую цену в глазах Незабвенного; но мудрое предвидение ошиблось в одном: под генеральскою звездою билось благородное сердце. Этою ошибкой он (Николай, — Ред.) остался в потере, потому что мы остались живы, а мы выиграли, приобретя доброго, умного, снисходительного тюремщика, а что еще важнее — законника, сумевшего в продолжение своего долгого управления помирить букву закона, т. е. бестолково-строгой инструкции, с обязанностью честного и доброго человека⁹.

Вам, вероятно, кажется странным: для чего лицам, осужденным по законам в каторжную работу, следовательно, долженствующим быть разосланным по заводам, — этим лицам строят казематы, назначают коменданта, его огромный штат канцелярии и проч. и проч. Да, это странным покажется всякому, не посвященному в таинства нашей администрации. Ларчик открывался просто: боялись общего бунта всей Восточной Сибири. Когда генерал-губернатор Лавинский был в Петербурге, — а это было как раз по окончании нашего дела, — то государь спросил его: ручается ли он за безопасность края, когда нас разместят по заводам.

— Я не могу ручаться, ваше величество, — отвечал Лавинский, — когда каждый завод разъединен от других и каждый имеет отдельное управление. — Так как же ты полагаешь?

— Я полагаю, ваше величество, лучше их всех соединить вместе: тогда над ними можно иметь лучше надзор.

Эта-то конференция и была зародышем той мысли, которая выразилась казематом, комендантом и проч. и проч. Но тут невидимо был перст божий, внушивший Лавинскому подобный совет. Если бы мы были разосланы по заводам, как гласил закон и как уже было поступлено с семью из наших товарищей, то не прошло бы и десяти лет, как мы бы все наверное погибли, как Сухинов, или пали бы морально под гнетом нужд и лишений, погибли бы под гнетом мук, коих история уже начиналась с нашими первыми семью нерчинскими мучениками, или, наконец, сошли с ума от скуки и мучений. Каземат нас соединил вместе, дал нам опору друг в друге и, наконец, через наших ангелов-спасителей, дам, соединил нас с тем миром, от которого навсегда мы были оторваны политической смертью, соединил нас с родными, дал нам охоту жить, чтобы не убивать любящих нас и любимых нами, наконец, дал нам материальные средства к существованию и доставил моральную пищу для духовной нашей жизни. Каземат дал нам политическое существование за пределами политической смерти. Этого никак не мог предвидеть Незабвенный, который, удивляясь нашей живучести, начал морочить Россию милостивыми манифестами, не приносящими нам ровно никакого облегчения, как сказал поэт:

При нем случилось возмущенье,

Но он явился на коне,

Провозглашая всепрощенье.

И слово он свое сдержал,

Как сохранилося в преданьи:

Лет сорок сряду все прощал,

Пока все умерли в изгнаньи¹⁰.

Чтоб познакомить Вас с тем, что нас ожидало в заводах, я вам скажу два слова о горькой участи семи первых наших товарищей, отправленных в Нерчинские заводы. Это были: Волконский, Трубецкой, Оболенский, Артамон Муравьев, Якубович и двое братьев Борисовых.

Бурнашев, начальник Нерчинских заводов, истый заплечный мастер, назначил их в ближайший завод от своей резиденции с повелением: содержать их наистрожайшим образом. Подчиненные знали своего владыку и постарались угодить ему. Всех семерых заперли в темную, грязную, вонючую конуру, где они не только не могли двигаться, но даже должны были спать в три яруса, от недостатка помещения. Постоянные жильцы всех тюрем в нашей матушке России, эти три рода насекомых, питающихся кровью и плотью несчастных заключенников, буквально покрывали их с головы до ног, мучили их днем и ночью, лишали сна, лишали сил, необходимых для тяжелой работы в глубоких рудниках, так что они, промыслив скипидару, натирали им все тело, и несмотря на то, что их тело горело, как в огне, что их кожа сходила лоскутками, — голодные тунеядцы не оставляли своих жертв. О их пище, о их жизни, о грубом, унизительном обращении с ними — я уже не говорю: вы должны отгадать, что все было в совершенной гармонии. В заключение приведу только сетование этого заплечного мастера Бурнашева: «Чорт побери! — повторял он, —какие глупые инструкции дают нашему брату: содержать строго и беречь их здоровье! Без этого смешного прибавления я бы выполнил, как должно, инструкцию и в полгода вывел бы их всех в расход!».

Лепарский, объезжая заводы, чтобы выбрать местность для постройки главного каземата, был их ангелом-избавителем: он их присоединил к читинским собратам, и они прибыли туда за несколько недель перед нашим приездом.

Еще до прибытия Лепарского горное ведомство, вероятно по указанию Бурнашева, выбрало уже эту местность в Акатуевском заводе, и начались постройки; но комендант не согласился строить каземат в таком страшном и нездоровом месте. Это была глубокая яма, окруженная со всех сторон горами. Там только достроили небольшое помещение, где умер впоследствии Лунин за письма к сестре и, окончательно, за брошюру на английском языке, напечатанную в Tyme[s]¹¹. Лепарский выбрал Петровский завод, и в выборе его много участвовало его доброе сердце. Местоположение хорошее, и самая позиция его на трактовых путях уже много сделала для нас пользы. Жаль, что он, осматривая местность с горы, где потом просил похоронить себя, обманулся привлекательною зеленью луга: тут велел строить, а этот предательский луг оказался болотом. Через несколько дней нас перевели в большой каземат, и вскоре собрались из разных крепостей, где мы все содержались — в ожидании помещения — в Чите, все назначенные сентенциею в каторжную работу. Вам, может быть, будет интересно узнать список всех осужденных, из коих помещенных в каземате я отмечу крестиком¹².

Северное Общество:

1.Рылеев

2.Кн. Трубецкой +

3.Кн. Оболенский +

4.Ник. Муравьев +

5.Каховский

6.Кн. Щепин-Ростовский +

7.Алекс. Бестужев

8.Мих. Бестужев +

9.Арбузов +

10.Ник. Бестужев +

11.И. Панов +

12.Сутгоф +

13.М. Кюхельбекер 2-й +

14.Ив. Пущин +

15.Кн. Одоевский +

16.Якубович +

17.Цебриков

18.Репин +

19.Алек. Муравьев +

20.Якушкин +

21.Фон-Визин +

22.Кн. Шаховской

23.Лунин +

24.Муханов +

25.Митьков +

26.Завалишин 1-й +

27.Батенков

28.Бар. Штейнгейль +

29.Торсон +

30.Кн. Голицын

31.Беляев 1-й +

32.Беляев 2-й +

33.Дивов

34.Петр Бестужев

35.Свистунов +

36.Анненков +

37.Кривцов +

38.Алек. Муравьев 2-й +

39.Нарышкин +

40.Фон-дер-Бриген +

41.Пущин (пионер)

42.Бодиско 1-й

43.Кюхельбекер 1-й Вильгельм

44.Мусин-Пушкин

45.Акулов

46.Вишневский

47.Бодиско 2-й

48.Горский

49.Граф Коновницын

50.Оржицкий

51.Кожевников

52.Фок

53.Лаппа

54.Назимов

55.Бар. Розен +

56.Глебов +

57.Андреев

58.Толстой

59.Граф Чернышев +

60.Чижов

61.Ник. Тургенев

Южного Общества

1. Пестель

2. Серг. Муравьев-Апостол

3. Мих. Бестужев-Рюмин

4. Мат. И. Муравьев-Апостол

5. Кн. Серг. Волконский +

6. Давыдов +

7. Кн. Барятинский +

8. Алек. Поджио +

9. Артам. Муравьев +

10. Повало-Швейковский +

11. И. Вадковский +

12. Тизенгаузен +

13. Браницкий

14. Крюков 1-й +

15. Фаленберг +

16. Лорер +

17. Краснокутский +

18. Лихарев +

19. Вольф +

20. Крюков 2-й +

21. <Иос> Поджио +

22. Аврамов +

23. Норов

24. Янтальцев +

25. Ивашев +

26. Басаргин +

27. Корнилович +

28. Бобрищев-Пушкин 1-й

29. Бобрищев-Пушкин 2-й +

30. Заикин

31. Абрамов 2-й +

32. Загорецкий +

33. Поливанов

34. Барон Черкасов +

35. Фохт

36. Граф Булгари

37. А. П. Юшневский +

Общества Соединенных Славян.

1. Борисов 1-й +

2. Борисов 2-й +

3. Спиридов +

4. Горбачевский +

5. Бечаснов +

6. Пестов +

7. Андреевич 2-й +

8. Люблинский +

9. Тютчев +

10. Громницкий +

11.И. Киреев +

12. Фурман

13. Ведяняпин 1-й +

14. Шимков +

15. Мозган +

16. Иванов +

17. Фролов +

18. Мозалевский +

19. Лисовский +

20. Выгодовский +

21. Берстель +

22. Шахирев +

Игельстром и Вигелин — пионерные офицеры 1-й армии, осужденные за бунт при присяге, и поляк Рукевич, близкий их знакомый. Они шли по канату и прибыли, когда мы еще были в Чите.

Потом после привезенные:

Барон Соловьев — после смерти Сухинова из Нерчинска.

Завалишин 2-й — после его каверз в Нерчинских заводах, по просьбе старшего брата.

Колесников, Таптиков, Дружинин — после доноса Завалишина 2-го.

Кучевский — по каким-то соображениям Лепарского.

Поляк Сосинович — слепец — после бунта 1830 г¹³. Итого восемьдесят два живые существа, втиснутые в небольшом деревянном здании, разделенном на четыре неравные отделения, потому что во внутренности была отделена довольно большая часть для коридора и так называемой столовой, где мы обедали.

Наше отделение было самое маленькое, а в нем все-таки затискивались 8 человек: я с братом, Юшневский, Трубецкой, Якубович, двое Борисовых и Давыдов. Но как, — боже ты мой, — как прочие могли разместиться? Я теперь, припоминая прошедшее, часто думаю, что это был какой-то бестолковый сон, кошмар... Читать или чем бы то ни было заниматься не было никакой возможности, особенно нам с братом или тем, кто провел годину в гробовом безмолвии богоугодных заведений: постоянный грохот цепей, топот снующих взад и вперед существ, споры, прения, рассказы о заключении, о допросах, обвинения и объяснения, — одним словом, кипучий водоворот, клокочущий неумолчно и мечущий брызгами жизни¹⁴. Да и читать первое время было нечего: из малой толики тогда существующих периодических газет и журналов комендантом Лепарским получался только «Телеграф» и «Инвалид», которые он, под большим секретом, давал нам через доверенных офицеров; но и те перестал сообщать после того № «Инвалида», в котором помещено было стихотворение Жуковского на смерть Марии Феодоровны, и где каждая строфа кончалась известным повторением:

Благодарим, благодарим и проч.

и которую мы пропели и повторяли общим хором:

Благодарим, благодарим,

Что ты отправилась к своим (ad patres)¹⁵.

Ели мы прескверно — не потому, чтоб не имели способов иметь хороший стол (т. е., по крайней мере, съедобный), так как три наши дамы: княгиня Трубецкая, княгиня Волконская и Муравьева, бывшая графиня Чернышева, [Елизавета Петровна Нарышкина и после прибывшая m-me Annenkof] не щадили ничего, что было в их силах и в границах возможности, но потому, что негде и некому было приготовить нам пищу. От казны кормовых мы получали по 3 коп. ассигнациями и муку — 2 п. в месяц на каждого, т. е. законное положение каторжников. По положению, варить и печь мы должны были сами, а кухни еще не выстроили, и потому кушанье варилось по подряду у горного начальника Читы Смолянинова {на дочери которого впоследствии женился Дмитрий Завалишин), варилось, где и как ни попало, не потому, чтоб <он> этого хотел, но потому, что не мог лучше делать по неимению средств в такой бедной, ничтожной деревушке, как Чита, а главное, по неимению посуды и удобного помещения. Зато мы утоляли голод чаем, чего у нас было в изобилии, потому что это зависело единственно от денег.

В этот период нашего хаотического существования брата Николая занимала задушевная его мысль, запавшая в его душу с тех пор, как он посвятил себя морю. Эта заветная мысль, преследовавшая его до последней минуты жизни, была — упрощение хронометров. Следя за развитием мореплавания, он с прискорбием видел, что год от году крушение кораблей умножается, и главною причиною крушений была, почти всегда, неверность определения пункта корабля в критический момент крушения от неимения хронометра, который, по дороговизне, был доступен только богачам. Он замыслил упростить его и сделать всем доступным. Светская жизнь и служебные обязанности отвлекали его от опытов осуществить свою идею. Теперь время было вдоволь, но недоставало средств.

Ободренный примером Загорецкого, который с помощью одного ножика и пилочки соорудил стенные часы из кастрюль и картона еще до нашего прибытия, добыл всякими неправдами тоже нож и маленький подпилок, потому что нам запрещены были все орудия, наносящие смерть, вследствие чего нам не давали ни ножей, ни вилок; даже кончики щипцов были обломаны. Он начал с устройства токарного станка, необходимого для устройства часов. С такими ничтожными средствами, посреди бесчисленных лишений и препятствий от праздных и любопытных зрителей, он сделал часы, соответственные его идее, и подарил их a m-me Mouravieff в благодарность за ее внимание к его труду, в благодарность за выписку полного часового инструмента, даже без его ведома. Комендант Лепарский, сочувствуя делу и ослабляя постепенно строгую инструкцию, позволил брату Николаю пользоваться инструментами¹⁶.

Настало время нашего переселения из Читы в Петровск. Получены известия, что полуказарма уже почти готова; другая половина определена была под сад (см. план). Мы выступили из Читы в двух отрядах: первый под начальством плац-майора Лепарского (племянника коменданта), второй под личным начальством самого Лепарского, 1830 года августа 7 числа, в ненастную погоду. Мы запаслись записными книжками, карандашами и перьями для записывания впечатлении — и все книги и бумаги пришли в Петровск безукоризненно чистыми. Делая каждый день переход в 30 и более верст пешком, нам оставалось едва столько времени, чтоб поесть, отдохнуть и, полюбовавшись природою, спешить поскорее уснуть, чтоб 'С рассветом готовиться в новый путь. Я бы хотел, чтоб рецензенты, так строго судившие брата Александра, — не в наказание, а хотя для того, чтоб быть справедливыми в их суждениях, — хотел бы, чтобы они сами испытали, как брат Александр <мог> писать после 40-верстного перехода, с голодным желудком, в дождь, на бивуаке, под буркою, как ему часто приводилось.

M-mes Розен и Юшневская обрадовали мужей «своим прибытием почти на полдороге. Наконец, после 46 дней, проведенных в пути, в 21-й переход мы прибыли в Петровск. Нас ввели на обширный двор. Мы побежали осмотреть будущие наши жилища и возвратились назад с грустью в душе. В Чите нам было жутко: мы жили там, как селедки в боченке, но все-таки по-человечески; здесь нас обрекали, как скотов, жить в мрачных стойлах. Из приложенного рисунка вы увидите расположение номеров нашего каземата, состоявшего из 12 отделений по 5 и 6 отдельных комнат и общего коридора, из которого проникал какой-то мрачный полусвет чрез небольшое окно над дверью. Наши дамы подняли в письмах такую тревогу в Петербурге, что, наконец, разрешено прорубить окна на улицу в каждом номере. Но какие это были окна! Многие из нас, в том числе и ваш покорный слуга, расстроили и чуть вовсе не потеряли зрение¹⁷.

Я позабыл Вам сказать, что, за несколько месяцев до отправления в Читу, милостивым манифестом с нас сняли железа¹⁸, т. е. нас избавили от телесного наказания, на которое, по закону, не имели права осуждать¹⁹.

Манифест (тоже милостивый) при чтении сентенции был еще курьезнее: там вечная ссылка в каторжную работу уменьшалась на 20 лет, когда простых ссыльных более как на 20 лет никогда не осуждали: после 20-летней работы они поступали на поселение. Нам с братом особенно посчастливилось: мы помещены были во второй раз с головы, т. е. на 20 лет; милостивый манифест в Чите убавлял двум разрядам по 5 лет работы; нас (за отличие вероятно) произвели в 1 разряд и поставили с конца последними, т. е. перенесли грань разрядов только на две строки, и за эту милость мы просидели вместо десяти — пятнадцать тяжких годов. Не правда ли, оригинальная милость?

Нас разместили по нумерам — где по одному, где по два человека. Эта неизбежная мера, по недостатку помещения не менее того была причиною некоторого рода негодования на коменданта. Всем хотелось иметь особый уголок: так всем надоела казарменная общая жизнь, лишающая возможности заниматься. Все осыпали коменданта упреками, иногда очень жестокими, и он, с обычной добротою, снисходил вспыльчивой щекотливости затворников. «Grondez-moi, messieurs, faites-moi vos reprimandes en francais, puisque, voyez-vous, les sentinelles peuvent entendre et faire le denoncement». [Браните меня, упрекайте меня, но только по-французски, потому что, видите ли, служащие могут услышать и донести] Или иногда говорил: «Позвольте, мне теперь некогда: приходите лучше ко мне: мы затворим двери, и тогда браните меня сколько вам угодно». Добрый старикашка! Мы его звали: не могу, потому что все ответы его на просьбы начинались этою фразою, но почти всегда кончались тем, что он соглашался. Но согласие он давал после долгой комбинации ²⁰ (его фраза) с инструкцией или с законами, которые он расправлял и прилаживал на ложе Прокруста.

По мере того, как разъезжались наши товарищи, осужденные на меньшие сроки, нам становилось просторнее: все бросились на занятия, соответствующие склонностям каждого. Строгие меры мало-помалу ослаблялись: тюремщики наши убедились, что мы их бережем для собственной же выгоды,, и смотрели сквозь пальцы на все emencipens,[вольности] которые росли довольно быстро, хотя в строгой последовательности. У нас завелись перья, чернила, бумага; книг уже было вдоволь, журналов и газет даже слишком. Завелись литературные вечера, ученые лекции и диспуты. Дамам еще не позволено было жить в своих домах, да и домы не у всех были-выстроены, следовательно, они жили с мужьями в общем с нами каземате и оживляли своим присутствием однообразие нашей тюремной жизни. Явилась мода читать в их присутствии, при собрании близкого кружка, образовавшегося около каждого женатого семейства, литературные произведения не слишком сурьезного содержания, и то была самая цветущая эпоха стихотворений,, повестей, рассказов п мемуаров. Тогда были написаны те повести, которые недавно напечатаны с именем брата Николая, и многие другие, уничтоженные при периодических мерах строгости или при других обстоятельствах. Тогда же был написан целый ряд морских повестей, из коих самые лучшие были сожжены Мухановым при домовом обыске полиции на поселении, по доносу одного чиновника. Все они были отданы ему, как многие сочинения брата Николая, для напечатания, и все посвящены были брату Александру. Черновые мы сохранять боялись от казематских обысков, и так все они погрузились в Лету. У меня теперь сохранились черновые трех повестей, отданные при отъезде на поселение Торсону; но они уже потеряли цену современного колорита.

Брат Николай, уже значительно разбогатевший инструментами всякого рода, продолжал механические занятия, и, наконец, многие, и в том числе и я, набивши оскомину от чтения и письма, последовали его примеру.

Попросите у сестры Елены внутренний вид наших казематских комнат. В одном из них, именно брата Николая, Вы увидите, как мы ухитрялись, чтоб воспользоваться малою толикою света, проникавшего к нам через скважину которая у нас называлась окном. Такие подмостки устраивали все, кому нужен был свет и кому дорого было зрение. Под руководством брата мы сделались искусными слесарями и золотых дел мастерами, токарями и литейщиками. Я попеременно переходил от одного мастерства к другому и изучил, под руководством и других товарищей, и даже простых заводских мастеров, различные мастерства, как-то: портняжное, сапожное, башмачное, кузнечное, слесарное, токарное, переплетное, картонажное и золотых дел мастерство²¹. Мы делали и посылали сестрам и нашим дамам, и дамам сибирским разные милые вещицы. Особенно делали много колец из наших желез, подложенных золотом. Это мода в Сибири так усилилась, требование на кольца так возросло, что явились промышленники и образовалась особенная отрасль торговли — подложными кольцами.

Наконец, все женатые выстроили домы, которыми была застроена целая улица, названная по их присутствию Дамскою. Вы увидите эту улицу в приложенном рисунке. Тут многих домов нет, потому что они стояли в других улицах. Мужьям их позволено было жить постоянно с женами в домах. Нам еще более стало просторнее; но каземат опустел: он принял характер настоящей тюрьмы, и мы отводили скуку, временно посещая женатых²².

Администрацию собственно нашего внутреннего управления составлял совет трех лиц, ежегодно выбираемых по всеобщему большинству голосов из среды живущих в каземате. Эти лица были: хозяин, закупщик и казначей. Первый заведывал всею хозяйственною частию нашего казематского семейства: на его обязанности лежала главная забота о продовольствии и столе; закупщик исполнял все поручения по закупу предметов по лавкам и вообще вне каземата; казначей выдавал деньги и вел валовой и частный счет каждого лица. Но так как денег нам не позволено было иметь на руках, то платеж производился посредством в ы п и с к и через казначея. Два раза в неделю он составлял, вместе с горным казначейским писарем, валовой и розничный счет, и по этому счету все лица получали деньги. Сношения наши с родными уже установились довольно правильно через дам; большая часть из нас получала денежные пособия, которые почти все поступали в общую кассу и распределялись поровну на всех. Хозяин, ежели обстоятельства позволяли, делал экономию из годовой суммы, ассигнуемой на пищу и прочее, и из этих остатков уделяли довольно значительные пособия отправляющимся на поселение. Из уважения к постоянным занятиям брата Николая, его избавляли во все время нашего пребывания в Петровске от должностей; я был два года казначеем. Хозяин и закупщик имели право свободного выхода из каземата: хозяин во всякое время, закупщик — два раза в неделю. В Чите, когда еще метла строгостей была нова, наше хозяйство шло очень худо, выходило много, а толку было мало. Когда выстроили кухню и отделили место под огород, выбирался только хозяин и огородник. Нам дозволено было впоследствии получать и посылки; но нас бесстыдно грабили иркутские чиновники, через руки которых переходили посылаемые вещи. Так, мы получили какое-то подобие часов вместо прекрасных золотых, посланных нам после смерти брата Александра. Так, например, Александр Муравьев получил старую изношенную шапку вместо бобровой. Белье мы получали часто лазаретное; шляпки, головной и прочий дамский убор — или замененный, или страшно поношенный. Но что хуже и этого, так это — отделение от посылок части, так что остальная, болтаясь и трясясь в опустелых ящиках, доходила до нас в верешках или хлопках. Участи этой постоянно подвергалась посуда Трубецких. А однажды мы с братом присутствовали при курьезной сцене у Ивашева: когда откупоривалась давно ожидаемая ими посылка с дамскими и детскими кружевными уборами, лентами, оборками и проч., с редкими рисунками и видами — в одном ящике, по поводу чего и был приглашен брат Николай, чтоб полюбоваться живописью и полакомиться крымскими яблоками, присылаемыми в особом ящике, — нас удивило, что вместо двух ящиков явился один: укупорка была новая; когда вскрыли ящик, нас поразила какая-то безобразная масса в роде яблочного компота:- ленточки, кружева, перчатки, клочки мятых рисунков торчали в беспорядке из этого бурого комка. Вы догадаетесь, каким процессом дошли до подобной комбинации: отполовинили из обоих ящиков и потом свалили все в один. Обычная оговорка в подобных случаях обозначалась в официальных бумагах, прилагаемых при посылках, гласила тако: «разбившаяся в дороге укупорка заменена новою, за которую просят взыскать и выслать следующие деньги — столько-то»²³. Нам долгих и многих трудов стоило уговорить старого коменданта позволить учить детей и таким образом, делая пользу, занять и себя, употребляя благодетельно время, нас тяготившее. Постоянное «не мог у» было ответом. Наконец, дело уладилось: придумали законную лазейку, так чтоб и волки были сыты, и овцы целы. Он согласился на обучение детей церковному пению. Вследствие такого распоряжения, Свистунов и Крюков (Николай), отличные музыканты и певцы, составили прекрасный хор певчих, а как нельзя петь, не зная грамоте, то разрешено учить читать (только). Мы с братом взяли на себя обучение, и дело пошло так хорошо, что многие дети горных чиновников поступили первыми в высшие классы Горного института и других заведений.

Для работ устроена была для нас мельница с ручными жерновами, на которой, ежели нам было угодно, то мололи для моциона. В Чите нас водили на земляную работу, но это была только приятная прогулка: мы выходили с книгами в руках и располагались под тенью для чтения. Охотники ровняли дорогу или на тачках Чортову могилу (см. план Читы).

Но — go away, go away: [Вперед, вперед!] я боюсь истощить время и терпение Ваше.

Наступил 1840 год²⁴. В июле прибыл к нам адъютант генерал-губернатора Руперта, Яков Иванович Безносиков, — и весь первый разряд, более нежели на 30 повозках, тронулся из каземата, и в поднятой копытами лошадей пыли исчез Петровский завод. В Хираузе, первой деревне от Петровска, весь разряд был разделен на большие партии. Мы отправились с Я. Ив. Без носиковым, прекрасным молодым юношею, тогда поэтом, впоследствии — прозаиком-золотоискателем, а теперь — управляющим пароходным сообщением через Байкал. В пятый день мы прибыли в Чертовкину деревню, на устье Селенги, в самый разгар лова омулей. Тут мы пробыли две недели, пока наши товарищи отправлялись за море, в Иркутск. Жили мы на одной квартире с Безносиковым, потому что очень его полюбили, и тут брат нарисовал его портрет в день очень замечательного по силе землетрясения, а Безносиков посвятил нам на прощанье премилое стихотворение. Когда все разъехались, мы с братом отправились в деревню Посольскую, где стоит Посольский монастырь и где назначено было временное наше поселение до окончательного разрешения жить в Селенгинске. Перед исходом нашего срока каторжной работы матушка и сестра Елена Александровна выхлопотали позволение на наше поселение в Кургане, но мы просились в Селенгинск, чтоб жить вместе с Торсоновыми, и эта-то перемена, которую мы получили с большим затруднением — потому именно, я думаю, что мы просили, — и была причиною временного нашего помещения в Посольске. В конце сентября позволение, наконец, пришло, и мы переехали в Селенгинск.

IV

ЧИТА И ПЕТРОВСК (Дополнительные ответы)

1

(Описание Читы и Петровска в эпоху приезда, выезда и теперь)

В эпоху прибытия нашего в Читу это была маленькая деревушка заводского ведомства, состоявшая из нескольких полуразрушенных хат. Управителем был горный чиновник С м о л я н и н о в. Жители по общему обычаю всех сибиряков-старожилов были ленивы и бедны. Наше почти трехлетнее пребывание обогатило жителей, продававших дорогою ценою и свои скудные продукты, и свои тощие услуги, и вместе с тем украсило Читу десятками хороших домов как чиновничьих, так и наших дам: Трубецкой, Волконской, А. Г. Муравьевой, фон-Визиной, Анненковой и Давыдовой. У жителей появилось довольство, дома приняли более благообразный вид, костюмы — более опрятный, и, прежде оборванные, ребятишки уже в чистых рубашонках не чуждались нас, а, напротив, завидя издали, кричали:

— Не надо ли шпионов (т. е. шампиньонов)?

Из посланного уменьшенного плана Читы Вы можете легко составить понятие о величине и местоположении этой ничтожной деревушки. План в большом размере снимал Ф а л е н б е р г с братом Николаем. Я говорю — с братом, не потому, чтобы брат занимался собственно съемкою: в ней все мы участвовали по очереди, кому хотелось прогуляться подальше заветной черты наших земляных работ, но потому, что Фаленберг был обязан брату в сооружении необходимых для сего инструментов. Чтоб достичь до возможности произвести эту сурьезную работу, мы должны были пройти через длинный ряд ребяческих хитростей и уверток, чтоб мало-помалу завоевать право или позволение иметь некоторые инструменты. Но в казематах иметь их не позволялось. Для этого выстроено было особое помещение на дворе того каземата, который служил лазаретом, и там только некоторым лицам было позволено заниматься слесарным, столярным или токарным делом. Брат и Фаленберг с целью, во-первых, доставить приятную прогулку товарищам, во-вторых, чтоб снять план окрестностей и, наконец, чтоб снять с них виды, уговорили Лепарского позволить им попытать свои силы в приготовлении необходимых для сего орудий. Комендант, может быть, с верным расчетом в неудаче, дал позволение — и ошибся; инструменты сделаны были прекрасно; все принадлежности тоже, и он, осматривая их лично, по необходимости согласился, чтоб они были употреблены для предполагаемой цели. Но через какой лабиринт трудов, затруднений и терпения должны были они пройти, чтоб достигнуть желанного результата? Вы сами, не ошибаясь, можете проследить историю каждой дарованной нам льготы, если вы постоянно будете представлять в своем воображении борьбу настойчивой воли в неволе с добротою коменданта, подчиненного страшной ответственности за послабления и желавшего все нарушенные строгости инструкции юридически оправдать законом или хоть, по возможности, оставить для себя лазейку. Брат составил очень хорошую коллекцию видов прекрасных окрестностей Читы; но он почти все раздарил разным лицам, так что у него сохранились в последнее время только три вида, и то в копии, из числа тех, которые остались у Лепарского после смерти его в Петровском заводе.

По отбытии нашем жители Читы, привыкшие к легкому приобретению денег, скоро впали в бедность, еще большую прежней: лень пошла об руку с пьянством, — итак, прогрессивно упадая, они дожили до той эпохи, когда их бедная деревушка была переименована в областной город Забайкальского края; сами они переименованы в казаков и выселены в Атамановку, в 12 верстах от Читы. Поистине, должно признаться в весьма неудачном выборе места для главного пункта областного правления. Основная идея, увлекшая Н. Н. Муравьева в избрании этого места, была — сделать Читу складочным торговым городом между Иркутском и Амуром. Он тогда слепо верил в возможность водного сообщения этих двух пунктов посредством рек: Шилки, Онона, Читы, Хилка, Селенги и озера Байкалу. Небольшой переволок от верховьев Читы до верховьев Хилка его не останавливал. Время доказало несбыточность предположения: пароходы едва подымаются до Сретенска²⁵, и только в прошлую навигацию пароход «Козакевич» с трудом поднялся до Нерчинска. Только при весенних разливах этот водный путь имеет достаточно воды для плавания; но зато страшная быстрина в самых опасных местах будет непреодолимою помехой. В первое наше свидание с Н. Н. Муравьевым мы трое (тогда еще жив был Торсон) долго и безуспешно старались отвратить его от намерения основать в Чите главный город области; des idees arretees [Предвзятые идеи] восторжествовали: указ был подписан, но указом города не строятся. Значительные льготы, учреждение ярмарки, личные убеждения генерал-губернатора, обращенные к сибирским купцам, — ничего не помогло. Уничтожьте указом в Чите областное управление, и через год этот город представит картину разрушения казенных зданий и домов чиновничества. Ежели со временем торговля амурская разовьется, главным складочным пунктом сделается или Шилкинский завод, или (что вероятнее) Сретенск, и все-таки путь торговый не пойдет на Читу, дороги которой до Нерчинска ужасно гористы, а до Верхне-удинска — пустынны и топки. Торговый путь пойдет зимою по рекам вверх до Хилоцкого переволока, а потом Хилком, Селенгою, Байкалом до Иркутска, и, вероятно, пойдет помощью ледоходов, как уже это делается в Америке и чему делаются опыты и на Амуре²⁶.

О путешествии нашем из Читы в Петровский Завод можно только сказать, что оно было для нас очень приятно и полезно относительно нашего здоровья. Тут мы запаслись новыми силами на многие годы. Погода стояла прекрасная; переходы не утомительны, тем более, что через два дня в третий мы отдыхали на дневках. Мы были разделены на две партии: первая под начальством племянника Лепарского, обязанного жизнью Вольфу и потому признательного и даже до слабости снисходительного ко всем нам; второю начальствовал сам комендант. Каждая из партий разделялась на юрты, по четыре и по пяти человек, помещавшихся всегда вместе и в юртах — на бурятских степях, и в домах деревень, проходимых нами. Нашу с братом юрту дополняли Розен, Торсон и Громницкий, ученик брата по всем возможным мастерствам. Розен был назначен хозяином нашей второй партии и всегда отправлялся на подводе вперед за переход — приготовлять обед, так что по прибытии на место мы уже находили готовое назначение к размещению по юртам и приготовленный обед. Наша юрта, состоявшая почти все из мастеровых, была в материальном отношении лучше всех снабжена всеми удобствами путевой жизни. У нас были сделаны собственными руками нашими и складные кровати, и стол, и стулья, и походный погребец, уютно вмещавший все необходимое для стола и чаю. Все наши тяжести везлись на подводах, на которые нам позволялось садиться для отдыха, и чем редко кто пользовался. На пол-переходе привал для завтрака. Этот поход ознаменовался прибытием двух наших дам: Марии Казимировны Юшневской и Анны Васильевны Розен.

Предоставляю Вам судить о нашем положении, когда, после такой привольной жизни, нас заперли в темные стойла Петровского каземата. Не стану повторять историю милостивого разрешения о пропуске нескольких лучей в наши конюшни, ни образа жизни нашей в них. Я уже об этом писал Вам. Скажу несколько слов в ответ на вопрос Ваш о Петровском Заводе. Он нисколько не отличался от всех сибирских заводов, назначенных быть каторгою преступникам, и где приписные к заводу крестьяне обречены на участь, еще горшую каторжной. Не подумайте, чтоб я преувеличивал: нет, это истина. Каторжный, осужденный на известное число лет работы, ежели он вел себя добропорядочно, почти всегда имел возможность избежать работы, нанимаясь как мастеровой или даже как простой работник у заводских чиновников. По истечении срока каторжной работы его приписывают как поселенца к волости, и по прошествии пяти лет безукоризненной жизни он имеет право приписаться в город как мещанин и потом, получа гильдейский билет, торговать наравне со всеми купцами. А отверженное племя крестьян и горнозаводских служителей обречено с колыбели до совершенного истощения сил оставаться или угольщиком, или дровосеком, или кузнецом, — и участь его тем более горестна, чем он трудолюбивее и прилежнее на работе. Я видел собственными глазами, как 75-летний седой старик (Старченко), слесарь, умер или, точнее, угас, работая у своих тисков. Этот старик был мой учитель по литейной и чернедевой работе, и, несмотря на мое ходатайство у начальников завода, с которыми мы были дружны, они ничего не могли для него сделать.

Наше присутствие в заводе имело благодетельное влияние на укрощение буйного произвола начальствующих, произвола, повсеместно заменявшего все божеские и человеческие законы и каравшего заводского служителя наравне с кандальником. Злоупотребления, укрывавшиеся от Лепарского, доходили до нас прямым путем или через прислугу нашу, всю составленную из каторжных. И зато какою чистосердечною привязанностью, какою бескорыстною любовью платили нам эти отверженцы общества! В продолжение всей нашей петровской жизни никто из прислуги не погрешил против нас ни словом, ни делом. Несмотря на сотни кандальников, работавших в первые годы внутри каземата, у нас не было слуху о пропаже нам принадлежавшего, когда они имели к тому тысячи случаев. И какую интересную психологическую историю преступлений можно было бы написать из их откровенных рассказов, тем более, что они пред нами не имели никакой надобности маскироваться и выливали свою душу. Без сомнения, нет правила без исключений; но большая часть преступлений была вынуждена порочным устройством нашего общества: то были жертвы бесчеловечия помещиков или начальников, то отчаяния оскорбленного отца, мужа или жениха, то, случайного разгула русской природы, и еще чаще — произвола нашего бессовестного и бестолкового суда. Наш повар, крымский татарин Салик (возвращенный впоследствии на родину по ходатайству княгини Зинаиды Волконской лично у государя), был сослан за то, что оказался виновным в случайном присутствии при убийстве; крестьянин Ивашева, Малышев, служивший в жандармах, обладавший необычайною силою, был сослан на каторгу за то, что хмельной, заснув крепко, оттолкнул неосторожно вахмистра, который его будил на службу. (Он до самого конца нашего пребывания в Петровске служил и работал, как паровая машина в десять лошадиных сил, у своего барина, Ивашева). У нас был в услужении кандальник Степан Жилкин, выпросившийся с нами даже в Селенгинск; он был сослан в каторгу за то, что, встретясь в лесу с попом, который ограбил его, взяв за свадьбу последние деньги, начал его упрекать в жадности, приведшей его к нищете, и когда тот отвечал ругательствами и лез драться, оттолкнул его так сильно, что поп, ударившись о пень головою, испустил дух. Он так был привязан к нам, что, когда надо было, наконец, его возвратить в Петровский завод, он, на другой день по прибытии на место, бежал и как в воду канул. Через два года брат Николай, в бытность свою в Иркутске, встретился с ним на улице, которую равняла партия кандальников. Жилкин узнал брата, подбежал к нему и поклонился ему до лица земли. Брат исходатайствовал ему позволение вступить в рабочий ремесленный дом, снабдил его необходимыми инструментами, и он скоро сделался прилежный и зажиточный мастеровой. Первым из горных инженеров, управляющим Петровским заводом был назначен А. И. А р с е н ь е в, человек прямой, бескорыстный, честный и благонамеренный. Мы все с ним очень сблизились, а особенно мы с братом. Редкий день проходил, чтоб он не навещал нас в каземате или чтоб мы не посещали его. Посреди нас — он был наш; мы и он делили пополам и радость и горе. Он был истинный отец для служителей и кандальников, ввел многие улучшения и первый доказал, что из петровского чугуна можно делать железо не хуже лучшего шведского. В его успехах и неудачах мы брали живейшее участие, и ничего он не предпринимал, не посоветовавшись с нами, а особенно с братом. Наши импровизованные обеды, ужины, сельские пикники и его, как мы называли, лукулловские пиры мы проводили очень весело вместе; а комендант, полюбивший его тоже, доверчиво и снисходительно смотрел на наши сношения с ним и дозволял ему свободно посещать нас во всякое время, даже поздно вечером, и нам посещать его, равно как и все его мастерские. В это время Лепарский пристрастился к минералогии, разорялся на покупку камней и хотя, уверенный в непогрешительности своего знания, обогащал плутов покупкою редких минералогических экземпляров, но всегда отдавал покупки свои на суд или брата, или Арсеньева. Ни тот, ни другой не могли его убедить в заблуждении и, наконец, чтоб не огорчать старика, должны были находить небывалые качества минералов или редких каменьев.

Арсеньев носил между нами название «отца природ ы», по поводу ужасной галиматьи, в виде просьбы, поданной одним унтер-шехмейстером на имя А. И. Арсеньева, которая начиналась этим титулом. Когда Ч е в к и н, посетив завод, пожелал, чтоб Арсеньев объехал все Уральские заводы и тогда приступил к предполагаемым преобразованиям, мы точно стосковались в его отсутствие; но, узнав о его возвращении, приготовили ему оригинальный прием. Был уже 12-й час вечера, когда он, едва успев переодеться, прибежал к нам с братом и бросился лобызать всех собравшихся. Но мы с непоколебимою сурьезностью уклонились от его дружеских излияний и запели хором гимн на голос: «Ты возвратился, благодатный», петый некогда m-me Каталани Александру I:

Ты возвратился, наш отец природы,

Всех управляющих венец,

И, облетев Уральские заводы,

В Петровск приехал наконец.

Внемли ж веселья клики звучны! (2)

О, сколько мы благополучны,

Узрев природы всей отца!

Ура, ура, ура! Узрев природы всей отца!

В прекрасной северной столице

Тебя луч славы озарил,

И для ношения в петлице

Ты Станислава получил.

Внемли ж, и проч.

Комизм этой неожиданной сцены, применение к нему импровизованных стихов, когда он их слышал петых другому, имел успешный результат — все мы много смеялись.

В другой раз, когда мы праздновали у него день его именин, наш доморощенный хор пропел ему гимн en vers burlesques,* [В комических стихах]где воспевались его административные и сердечные подвиги и где каждый куплет заканчивался припевом на голос:. «Александр, Елизавета — восхищаете вы нас»:

Александр Ильич Арсеньев,

Восхищаете вы нас.

Наше дружеское с ним знакомство продолжалось и по выезде нашем на поселение в Селенгинск. Он нас часто посещал, а когда праздновал свою свадьбу с дочерью генерал-губернатора Руперта, то я у него гостил целые три недели²⁷. По смерти Лепарского на его место прислали жандармского полковника Ребиндера. Плац-майора Лепарского заместил майор Казимирский, а адъютанта, немецкого иезуита Розенберга, — штабс-капитан Б а р а н о в.

Ребиндер был осторожно-хитрый человек и с начала своего управления попытался переменить тон обращения с нами, но ему очень чувствительно дали заметить неприличие такой попытки, и он наладил свои поступки в тон камертона Лепарского и до конца выдержал свою ролю, ежели это не было его душевное побуждение. Он стал с нами на ногу товарищества, часто посещал женатых, казематских и почти каждый день приглашал нас к своему обеду.1 Казимирский был человек в полном смысле открыто благородный и заслужил всеобщую приязнь, несмотря на свой голубой мундир. Брат и я пользовались особым его расположением, часто бывали у него и продолжали знакомство с ним и на поселении. Из некоторых писем, писанных им к брату Николаю и отосланных мною к вам, вы познакомитесь несколько с ним. По его усиленным просьбам, брат ездил в последний раз в Иркутск для свидания с ним, когда он, как окружной жандармский генерал, объезжая по обязанности службы, пытался трижды переправиться через Байкал и был остановлен бурями. Эта поездка стоила брату жизни: он простудился при весенних ветрах Иркутска, добавил простуду на 60-верстном переезде по льду Байкала, уступив свою повозку бедному семейству К и р е н с к о г о, назначенного по его ходатайству нам в городничие, скрывая долго уже развившуюся болезнь от нас, и умер, отказываясь принимать лекарства. После его стоически-твердой борьбы с судьбою-мачехой юн, казалось, утомился жизнью и жаждал смерти²⁸.

2

(Какие газеты и журналы выписывались всеми вами?)

Не помню, но, кажется, я Вам упоминал выше, что в Чите мы почти не читали никаких газет. В паровике нашего казематского общества бурлили пары, сжатые высоким давлением; машинисты-тюремщики еще не ознакомились с управлением такой паровой машины, которая грозила им каждую минуту страшным взрывом, и потому они боялись подливать масло на огонь. К нам доходили контрабандою некоторые листы «Инвалида», но и те были вскоре запрещены после гимнов за упокой Марии Феодоровны. Корреспонденция с нашими родными, через посредство наших дам, только что завязывалась; многие из нас уже начали получать и деньги и посылки, но книг еще присылали мало: надо было сперва удовлетворить физическим потребностям — нам надо было иметь одежду, обувь; мастеровых в Чите совсем не было или были, но так плохи, так ленивы и пьяны, что, отдавши им скудные запасы наших материалов, мы все-таки оставались без одежды, и потому мы составили цехи разных мастеровых, например портных, сапожников, столяров. Мы с братом, Т о р с о н и Розен были портными. Таким образом, большая часть времени у нас поглощалась материальными занятиями, а при скудном освещении вечером и при постоянном шуме бряцающих желез от perpetuum mobile живых существ, при постоянном гуле vivos vocos,1 при утомлении от дневных трудов за иголкою, — трудно было заниматься чтением, тем более, что зимние дни были коротки и с девяти часов нас запирали на замок до рассвета. Но все-таки запас книг, и книг очень дельных, был очень велик. Он составился и был пущен в общее пользование из всего, что было привезено каждым из нас и что было получено нашими дамами по назначению их мужей.

В Петровском Заводе мы зажили совсем другою жизнию. Сношение наше с родными уже упрочилось; постоянная переписка чрез дам дала нам возможность не только получать постоянные пособия в деньгах для материального существования, но доставляла обильную пищу для ума. Мы с общего согласия выписывали чрез наших родных и самые замечательные современные литературные и политические произведения, и самые лучшие периодические журналы и газеты, как иностранные, так и русские. Все, что в то время писалось и издавалось в России замечательного; все, что печаталось за границею стоящего чтения, как в отдельных сочинениях, так и в периодических, мы все получали без изъятия. Петровский завод многочисленностью своих мастеровых избавил нас от материальных занятий, и мы погрузились с наслаждением в волны умственного океана, чуть не захлебнувшись им.

Не стану Вам исчислять книг нашего обширного каталога; упомяну только о тех периодических изданиях, которые сохранились в моей памяти. Все тогдашне-ограниченное число ежемесячных и еженедельных русских журналов и газет мы получали. Из иностранных: Revue Britanique, Revue de Paris, Revue des deux mondes, Revue industrielle, Revue du meca-nicien, Revue technologique, Mecanicien anglais, Cabinet de lecture, L'illustration frangaise, Journal pour rire, Journal des Debats, Independence Beige etc. etc.; Times, Quarterly review, Edinburgh review, Morning Post, Punch,' English Illustration etc., etc. etc., Journal de Francfort, Journal de Hambourg, Allge-meine Zeitung, Preussische Zeitung etc., etc., etc., несколько польских и итальянских газет.

Это только часть тех периодических изданий, сохранившаяся в моей памяти, и потому вы можете судить о роскоши нашей умственной жизни касательно удовлетворения только современных событий. Чтоб все безобидно и своевременно могли пользоваться чтением газет и журналов, из среды нас избирался на год распорядитель чтения, который, получая почту, распределял время, потребное для прочтения каждого, составлял список читателей и присоединял его к каждому № журналов и газет. Каждый из нас обязан был, по прошествии урочного времени, передать № товарищу, означенному в списке. Этот порядок служил к немалому ослаблению нашего зрения.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Примечание В. И. Штейнгейля: «Это и другие, если не все, делали. Бывало, фельдъегерь закричит: „Я вперед еду!" Мы и знаем, что прогонов попросили».

²О безобразном поведении фельдъегерей, их бессмысленной жестокости по отношению к ямщикам, бессмысленной грубости к арестованным, отказе от зшлаты прогонов и пр. свидетельствует ряд мемуаристов: Розен, Якушкин, А. Муравьев, Лорер и др. Очень образно рассказано о поведении фельдъегерей А. М. Муравьевым: «Из всех неприятностей, которые мы имели в пути, наиболее тягостно было переносить необходимость быть молчаливыми свидетелями зверств, совершаемых фельдъегерем. Он покрывал ударами ямщика, порывался вырвать ему бороду. В особенности, когда он был обязан платить почтовые прогоны, перед нами разыгрывалось грустное зрелище подобных зверств» (В о с п. и р а с с к., I, стр. 134). Поведение одного из фельдъегерей, везшего Панова и Сутгофа, своей бессмысленной и излишней жестокостью возмутило даже официального ревизора (см. ниже), далеко не отличавшегося чувствительностью и гуманностью. Он отметил в своем донесении, что фельдъегерь не давал времени Панову и Сутгофу проглотить, кусок и не давал возможности хотя бы немного отдохнуть во время сильных жаров (Декабристы, стр. 119). Пущин, со свойственным ему тонким юмором, в одном из писем к Ф. Матюшкину так вспоминал через 25 лет свое «путешествие в Сибирь»: «Примчались мы трое в Тобольск с фельдъегерем — именно примчались, я не раз говорил ему, что, ехавши в каторжную работу, кажется, незачем так торопиться, но он, по своим расчетам, бил ямщиков и доказывал свое усердие к службе». Якушкин лаконично отмечает, что перевод государственных преступников в Сибирь был для фельдъегерей средством обогатиться (Якушкин, стр. 116); аналогичное замечание — у Анненковой: «для этого изверга» (она говорит о фельдъегере Желдыбине) были «более всего соблазнительны и прогоны и разные сбережения от сданных на его руки арестантов» (Анненкова, стр. 95). Фельдъегерь Желдыбин, о котором рассказывает здесь Анненкова (конечно, со слов своего мужа), особенно прославился свопми жестокостями и издевательствами, однако и он оказался «не на высоте своего положения» и попал под суд за «неисправность по службе», выразившуюся в недосмотре за своими подчиненными, старавшимися передавать письма и другие поручения. Желдыбин находился под судом и арестом около года, после чего, ввиду его «прежней отличной службы», был возвращен к прежним обязанностям. Дело Желдыбина подробно изложено в ст. С. Н. Чернова «Из жизни декабристов на каторге и в ссылке в 1827 году» (Дек. на кат., стр. 58—62).

³В феврале 1827 г. была назначена специальная комиссия в составе сенаторов В. К. Безродного и кн. Б. А. Куракина для обреви-зования Западной Сибири, главным образом Тобольской губ., губернатором которой был Бантыга-Каменский, оставивший интересные воспоминания об этой ревизии («Русск. стар.», 1873, VI). Куракину же было дано дополнительное поручение: «собирать сведения относительно государственных преступников, находящихся в Западной Сибири, а также и о тех, которые прошли через Тобольск». Допесение Куракина Бенкендорфу опубликовано в статье Б. Л. Модзалевского «Декабристы на пути в Сибирь» (Декабристы, стр. 99—127). Наглый и циничный куртизан, впоследствии уволенный даже Николаем за пристрастные действия и донесения во время ревизии (Бантыш-Каменский назвал ее «Шемякин суд»), Куракин отнесся к декабристам крайне бюрократично, с циничным сожалением отвечая на их просьбы. В своих донесениях он разделил всех встреченных им лиц (примерно, 80 человек) на три своеобразные группы: 1) «кои находились в раскаяяном и совершенно отчаянном положении», 2) «кои находились в растроганном положении» и 3) «кои находились в веселом виде». М. и Н. Бестужевых он - характеризовал следующим образом: «они не слишком удручены своим положением, ни слишком безразличны к своей участи... что касается второго, т. е. безразличия, то они не проявляли никакой неуместной веселости и еще менее позволяли себе какое-нибудь странное или дерзкое суждение, чтобы извинить свое поведение: они были унылы и очень грустны» (Декабристы, стр. 121). Куракин сообщает и о жалобе М. Бестужева на плохую заковку, вполне подтверждая таким образом точность его рассказа. «Я хотел облегчить их в этом отношении, — пишет он, — по так как цепи были пробуравлены и нужно было обратиться к кузнецу, я не осмелился позволить себе это; впрочем, — лицемерно добавляет он, — три четверти пути были уже закончены» (там же). Некоторых из декабристов он пытался вызвать на провокационные разговоры, как это было, например, с пылким Сухиновым, о чем затем и доносил подробно Бенкендорфу. О встрече с Куракиным упоминают также Лорер (стр. 130) и Якушкин (стр. 117).

⁴В тексте несомненная описка: Суксунский спуск находится не в Томской губернии, а в Пермской

⁵Случай с Бестужевым не единичен; об аналогичном происшествии рассказывает и А. Муравьев: «Часто сани переворачивались, и мы волочились по снегу с цепями на ногах» (Восп. и расск., I, стр. 134); Якушкин чуть не погиб около Перми: при переезде через Сылву под его повозкой подломился лед, и его с трудом вытащили и спасли (Якушкин, стр. 115).

⁶Цейдлер — иркутский губернатор в период 1821—1835 гг., увековеченный Некрасовым в поэме «Русские женщины». Цейдлер, действительно, имел специальную инструкцию, по которой должен был всевозможными способами и мерами отклонять жен декабристов от продолжения пути. Инструкция была впервые опубликована в «Ист. вестн.» (1898, V, стр. 675—677); Щеголевым в кн. «Исторические этюды» {стр. 414—417); новые документальные данные см. у Б. Кубалова в кн. «Декабристы в Восточной Сибири» (Иркутск, 1925, стр. 8, 9, 23—26). Некрасов истолковал поведение Цейдлера как вынужденное исполнение жестоких предписаний, которым он сам не сочувствовал, питая втайне глубокое сострадание к женам декабристов. Эту трактовку следует считать во многом неверной: как установили местные исследователи (Кубалов и др.), ген.-губернатор Лавинский и Цейдлер еще до получения пресловутой инструкции выработали самостоятельно систему мер для воспрепятствования проезду в Нерчинский Завод. В дальнейшем Цейдлер изменил свою тактику и сумел оказать декабристам ряд значительных услуг, в частности, он особенно благосклонно и внимательно относился к Одоевскому, с отцом которого был хорошо знаком; переписка Одоевского с отцом, помимо писем, шедших через 3-е Отделение, осуществлялась еще с помощью родного брата Цейдлера — Ф. Б. Цейдлера, занимавшего должность начальника Иркутского ком-мисариатского комиссионерства; последние обстоятельства вскрыл иркутский губернский почтмейстер Меркугаев, пославший по этому ловоду донос в Петербург; сам Николай обратил на этот донос особое внимание, в результате чего были крупные неприятности как для самого Цейдлера, так и для его брата и других лиц, названных в доносе Меркушева (см. прим. И. А. Кубасова к изданию стихотворений Одоевского, «Academia», 1934, стр. 449—450). Впоследствии Лавинский потребовал отстранения И. Цейдлера от занимаемой должности. В одном из своих доносов Медокс также рекомендовал убрать Цейдлера как пособника декабристам. В результате расследования Цейдлер был взят «под подозрение» и вынужден был оставить службу.

⁷). В подлиннике ошибочно: Сухинина, — так пишет М. Бестужев и дальше во всех случаях, где встречается эта фамилия»

⁸). М. Бестужев очень бегло и сдержанно упоминает о прибытии в Читу и ничего не говорит о встретивших их представителях тюремной администрации. По свидетельству Басаргина, прибывшего несколько ранее Бестужевых, прием был очень груб, особенно со стороны Степанова (Басаргин, стр. 104). По поводу последнего он пишет: «никогда не видел я такого сходства в наружности, как у этого офицера с Аракчеевым. Оно было так поразительно, что впоследствии мы не иначе его звали, как Аракчеевым, и сомневались, не побочный ли он его сын» (там же).

⁹Лепарский сыграл большую роль в жизни декабристов» После его смерти Ник. Бестужев в письме, посланном к родным с оказией, писал: «Незадолго перед этим известием т. е. перед известием о смерти Ал. Бестужева> мы имели другое огорчение, наш добрый комендант умер после короткой болезни от паралича. Благородный, добрый, деликатный, умный и даже воспитанный человек — он в продолжение десятилетнего начальства над нами не дал никому почувствовать, что он начальник в тюрьме. Все, что от него зависело к облегчению нашему, часто и к удовольствию, — все было им допущено, все позволено — и хотя часто получались им выговоры по глупым доносам, но он, несмотря на это, не отступал от избранной им благородной стези; одним словом, смерть его огорчила всех нас очень много. Мне кажется: самая лучшая похвала коменданту такой тюрьмы, как наша, состоит в том, когда его хвалят и жалеют заключенные» (Статьи и письма, стр. 261). Оценка, которую дают Лепарскому как тюремщику декабристов М. и Н. Бестужевы, разделяется почти всеми декабристами. О нем упоминают в своих мемуарах Якушкин, Розен, Басаргин, Лорер, Анненкова, Волконская и др.; очень часто встречаются упоминания о нем и в переписке декабристов и их жен. Общие впечатления декабристов о Лепарском суммировал С. Максимов в своем труде «Сибирь и Каторга» (Максимов, IV, стр. 230—231 и др.). Единственным исключением является Завалишин, давший в своих мемуарах исключительно резкую и отрицательную характеристику коменданта. До сих пор не опубликованные письма Завалишина к Ф. О. Смольяниновой позволяют до некоторой степени выяснить причины неприязни Завалишина к коменданту. Можно догадываться, что Лепарский не очень сочувственно и благосклонно отнесся к проекту женитьбы Завалишина на дочери Смольяниновой. Своим назначением на должность коменданта Нерчинских рудников Лепарский был обязан личному знакомству с Николаем. Лепарский, начавший свою службу рядовым, был в течение многих лет командиром Северского конногвардейского полка, шефом которого был Николай. Отсюда и произошло их знакомство. Николай очень благоволил к нему, так как Лепарский считался образцовым командиром и за все 16 лет его управления никто из солдат его полка не был оштрафован или наказан по суду, не было взысканий и в офицерской среде (М. К у ч а е в. С. Р. Лепарский, комендант Нерчинских рудников. «Рус. Стар.», 1880, № 8, стр. 712). Опубликованные письма и записки Николая к Лепарскому, относящиеся к этому времени, свидетельствуют об исключительном доверии к нему Николая и даже о некоторой интимной близости, конечно, на почве руководства полком. Некоторые прежние биографы полагали, что Лепарский был выбран Николаем из гуманистических соображений; так, например, излагает дело в специальной статье о Лепарском («Рус. стар»., 1892, VII) весьма верноподданнически настроенная В. Тимощук; но, по всей вероятности, прав М. Бестужев (с которым явно полемизирует В. Тимощук) в своей оценке, — во всяком случае, все действия и распоряжения Николая по отношению к декабристам на каторге не подтверждают такого суждения. При назначении Лепарского была назначена специальная комиссия под председательством Дибича для выработки особой инструкции (см. по этому поводу любопытный рассказ Л о р е р а, стр. 136), — последняя содержалась в глубокой тайне, и о ней создавались различные легенды. По рассказу одного петрозаводского старожила, у Лепарского было «сто двадцать бланков» (по числу заключенных) за личной подписью Николая, на основании которых Лепарский имел право применить к заключенным любую меру вплоть до расстрела (А. П е р га и н. Воспоминания старожила. «Забайкалье», 1902, № 37). Инструкция Лепарскому, подписанная Дибичем (19 сент. 1826 г.), опубликована по подлиннику, хранящемуся в ПГЦИА (ф. III, отд. 1, эксп. № 61, ч. 5), М. Н. Г е р н е т о м («История царской тюрьмы», т. II, 1825—1870. М., 1946, стр. 152—154). Впрочем, оценивая отношение тюремной администрации и высших сибирских властей к декабристам, не следует забывать и огромных влиятельных родственных связей сибирских узников. Следует также добавить, что еще до назначения его комендантом Лепарский с большим уважением относился к одному из прощенных деятелей Тайного Общества, П. X. Граббе (Якушкин, стр. 127,161), и, возможно, эта дружба предопределила некоторые моменты в его отношениях к декабристам. Очень знаменательно, что Лепарский отчетливо сознавал, что его роль как тюремщика декабристов будет как-то отмечена и оценена и современным общественным мнением в России и в Западной Европе и потомством (Максимов, IV, стр. 230).

¹⁰Примечание В. И. Штейнгейля: «Давыдова Вас<илия> Львовича, родного брата генерала Раевского».

¹¹Лунин принадлежит к числу наиболее выдающихся и замечательных деятелей декабристского движения. К сожалению, о нем нет до сих пор исчерпывающей монографии; существующие же биографические очерки и статьи не дают о нем полного представления, оставляя в стороне важнейшие вопросы его деятельности. Его биография полна всяких легендарных вымыслов, — и в то же время остаются спорными и не выясненными до конца даже такие факты, как год его рождения или принадлежность его к той или иной религии; не установлены факты его пребывания во Франции и его связи с французскими писателями и политическими деятелями, не изучена его деятельность в Польше и связь с польскими политическими кружками, и т. д. Не выяснены, наконец, и многие факты, относящиеся к последнему периоду его жизни: на поселении и в Акатуе. Лунин был одним из старейших (не по возрасту, но по стажу) деятелей движения: он состоял членом основной группы Союза Спасения, в который вступил уже в 1816 г., и принадлежал к числу сторонников наиболее решительных действий: в частности, он первый выступил с проектом цареубийства (о деятельности Лунина в Союзе Спасения — см.: М.В.Нечкина. Союз Спасения. «Ист. записки», т. 23, М., 1947). Далее Лунин последовательно был в Союзе Благоденствия, а затем членом и Северного и Южного Общества. Во время декабрьского выступления находился в Варшаве, где и был арестован, отвергнув предложение великого князя Константина бежать за границу. В Сибири Лунин оказался единственным, кто не прекратил своей политической деятельности. Он написал ряд политических сочинений: «Взгляд на русское Тайное Общество с 1816 по 1826 г.», «Разбор донесения, представленного Российскому императору Тайной Комиссией в 1826 году», «Розыск исторический» и «Письма из Сибири», что явилось причиной нового ареста и заключения в Акатуй, где он и скончался. До сих пор некоторые исследователи и комментаторы считают его письма из Сибири, адресованные к сестре, лишь частной перепиской, в которой, между прочим, затронуты и различные политические и общественные вопросы. В действительности же «Письма из Сибири» Лунина —не письма как таковые, а целостное литературное произведение, своеобразный политический памфлет, переданный в лирической форме писем изгнанника. Как определенное политическое сочинение, а не как частный документ, рассматривал их и сам Лунин, поэтому он очень заботился о распространении их путем многочисленных списков. Они были широко распространены среди всех декабристов, живущих в Сибири (и в Восточной и в Западной); распространялись (благодаря сестре, имевшей на это определенные полномочия от Лунина) и по ту сторону Урала. Очень хорошо осведомленный Е. И. Якушкин категорически утверждал, что Лунин предполагал напечатать их в Америке (Дек. на поселении, стр. 59). Все «письма» шли легальным путем и читались чиновниками различных ведомств, через которые проходили. Нарочито-оскорбительные замечания Лунина о правительственном аппарате, об его отдельных деятелях, о беспорядках и злоупотреблениях приобретали поэтому особый смысл и вызывали резкое негодование правительственной верхушки вплоть до самого Николая. Трубецкой утверждал, что эти «Письма» и послужили причиной ареста Лунина (Д е к. и их время, II, стр. 17), так же думали и некоторые другие декабристы, например, Свистунов, Муханов. Это же объяснение поддерживал, на основании семейных преданий, и Е. Е. Якушкин. Н. М. Дружинин, опираясь на официальные источники («Дело» Лунина, хранившееся в архиве 3-го Отделения), считает, что причиной ареста явилось сочинение Лунина «Взгляд на Тайное Общество», попавшее в 1841 г. в руки Бенкендорфа, — видимо, по доносу иркутского чиновника Успенского (Дек. и их время, II, стр. 22). Но Н. М. Дружинин прав только формально. Обнаружение «Взгляда» было лишь внешним поводом, чрезвычайно пригодившимся для расправы с непокорным изгнанником, чей неукротимый и мятежный дух так отчетливо обнаруживался в «Письмах». Они воспринимались как личное оскорбление, но арестовать за письма, которые шли легальным путем и самими же чиновниками передавались их прямому адресату, т. е. сестре, — было неудобно даже и для Николая и Бенкендорфа. Другое дело — «Взгляд» и другие сочинения Лунина. Это уже была попытка нелегального распространения противоправительственных сочинений, и она явилась тем поводом, которого жадно искал Николай и его чиновники для расправы за «Письма», — недаром иркутский чиновник, сделавший донос, был впоследствии щедро награжден. Поведение Лунина в Сибири было неясно для многих его товарищей, в том числе даже для таких глубоко принципиальных людей, как Якушкин или Вадковский. Якушкин считал поведение Лунина бравадой, легкомысленным желанием, «чтоб о нем говорили» (Дек. на поселении, стр. 81); более глубоко и правильно поняли его Никита Муравьев, Трубецкой, Волконский, Свистунов. Трубецкой возражал тем, кто объяснял поведение Лунина тщеславием. Одним тщеславием нельзя объяснить важнейших его действий, писал он, — его побудительная причина скрывалась в каком-нибудь более сильном чувстве. Тщеславие не может заставить человека желать окончить век свой в тюрьме...» (Дек. и их время, II, стр. 17). В качестве основной причины действий Лунина Трубецкой выдвигает, мотивы религиозные — «желание мученичества» (там же), — но это объяснение крайне односторонне, хотя какая-то незначительная доля истины в нем имеется. Самое же основное в действиях Лунина правильно подметил и вскрыл Свистунов: они опирались на убеждение Лунина в необходимости продолжать политическую борьбу. В свою записную книжку Лунин занес как один из лозунгов — изречение апостола Павла: «Итак, братия, стойте и держите предания крепко» (Луни н, стр. 28). Как выполнение общественного долга трактовал «Письма из Сибири» и Никита Муравьев. В монографии Дружинина приведено письмо Н. Муравьева к матери, в котором он пишет: «Вы обвиняете Michel^, но он исполняет свой долг, доводя до сведения власть имущих слова истины, чтобы они не могли сказать, что они не знали правды и что они действовали в неведении» (Дружинин, стр. 269). Сам Лунин объяснял свои «письма» как возобновление в ссылке «действий наступательных» (Лунин, стр. 29): «Цель писем моих состояла в том, чтобы обозначить органические вопросы быта общественного, которые разрешать необходимо, но которые держат под спудом, занимая умы делами второстепенными и мелочными подробностями» (там же). Н. Муравьев передает, что Лунин вполне отчетливо представлял возможность суровой ответственности за письма и статьи: «он пишет, зная, что его ожидает» (Дружинин, стр. 269). Упоминание М. Бестужева о напечатании в Times одного из сочинений Лунина в свое время породило большую полемику между С. Максимовым и Свистуновым ( Восп. и расск., II, стр. 260, 280,306) и явилось источником многих недоразумений. Версию о публикации Луниным своих произведений за границей одно время отстаивал и автор настоящих примечаний («К вопросу о сочинениях Лунина». «Кат. и ее», 1930, № 1), однако возражения С. Я. Гессена (там же, 1930, №11) окончательно распутали этот вопрос; следует добавить, что и сам М. Бестужев позже, как сообщает об этом Свистунов, убедился в ошибочности слуха о заграничных публикациях Лунина (Восп. и расск., стр. 306).

¹²Список, который был составлен Мих. Бестужевым, был очень неточен, и «крестики» были расставлены с большими ошибками; в печатных изданиях эти ошибки были уже устранены, — эти исправления сохранены и в настоящем издании.

¹³В списке лиц, присоединенных к декабристам в Чите и Петровском Заводе, — также ряд ошибок: Вегелин и Игельстром были членами «Общества военных друзей», организовавших сопротивление при присяге Николаю I в Литовском пионерном батальоне (в г. Белостоке); Рукевич судился с ними по тому же делу и был признан главнейшим виновником происшествия, хотя сам и не принадлежал к Обществу (Восст. дек., VIII, стр. 233—249). В Сибирь «по канату», т. е. скованные одной цепыю, пришли участники Оренбургского Тайного Общества:Колесников, Дружинин, Таптыков и Завалишин Ипполит, брат Дм. Завалишина. Кружок этот был создан в провокационных целях Ипп. Завалишиным, однако он сам разделил судьбу своих жертв и был приговорен наравне с ними к каторжным работам. О деле Колесникова и его товарищей см: В. П. Колесников. Записки несчастного, содержащие путешествие в Сибирь по канату. Ред и вступ. ст. П. Е. Щ е г о л е в а. «Огни», СПб., 1914; там же опубликован «всеподданнейший доклад аудиториатского департамента» о деле по составлению в «Оренбурге тайного злоумышленного Общества» (стр. 105—155). Кроме Соловьева из Зерентуя после гибели Сухинова был переведен в Читу еще Мозгалевский, о чем Мих. Бестужев забыл упомянуть. Сосинович («слепой поляк») был осужден по делу эмиссара Михаила Воловича, пытавшегося поднять восстание (в 1831 г.) в г. Слониме. Сведений о нем в литературе очень мало: в книге Janik (см. прим. к стр. 202), где собраны огромные материалы о ссыльных поляках, о Сосиновиче нет никаких упоминаний. Из декабристов о нем упоминает еще Якушкин (стр. 159—160). К Сосиновичу, как и к другим полякам-ссыльным, декабристы отнеслись с большим участием и существенно помогали ему. В письме к Оболенскому от 7 ноября 1840 г. М. Бестужев сообщал: «наш бедный слепец умер от апоплексического удара» (ИРЛИ, ф. 606/7, л. 263). Всех вновь присоединенных лиц декабристы считали своими товарищами, за исключением, конечно, Ипп. Завалишина и отчасти Кучевского, общественный и моральный облик которого до сих пор еще не выяснен с достаточной ясностью. О нем лишь известно, что он был обвинен в организации Тайного Общества в Астрахани, предан суду и приговорен к каторжным работам. Некоторыми авторами ошибочно причисляется к декабристам (напр. М. Овчинников — в «Тр. Ирк. учен. арх. комиссии», вып. 2, Иркутск, 1914; и др.). В сборнике «Тайные Общества в России...» были опубликованы одновременно две статьи о нем (В. Петрова и Б. Кубалова), авторы которых высказывали резко противоположные точки зрения на личность Кучевского и созданного им «Общества». Кубалов видел в нем «если и не декабриста в узком значении этого слова, то, во всяком случае, человека, близкого им по идее, сознательного врага самодержавия, пытавшегося незадолго до восстания декабристов организовать движение народных низов в далекой Астрахани» (там же, стр. 51). Петров же считал Кучевского просто «уголовным преступником» (там же, стр. 29 и др.); см. также нашу рецензию в журн. «Сиб. огни», 1926, .\« 4, стр. 163—165. В переписке и мемуарах имя Кучевского встречается очень часто также в противоречивом освещении. На каторге ему покровительствовали морально и материально Оболенский и Трубецкой, но многие декабристы относились к нему резко отрицательно. С. Г. Волконский в декабре 1854 г. писал Пущину: «с А. Л. Кучевским благодаря бога не имею никаких сношений, не так добр, как ты, чтоб его посещать, не так добр, как Евгений <Оболенский>, чтоб о нем заботиться» (Летописи, стр. 108). М. Бестужев писал Оболенскому о Кучевском: «Ты один не видел, что было видимо для всех: он был и есть — большой плут» (ИРЛИ, ф. 606/7, л. 274 об.). Завалишин Ипполит, получивший широкую известность как первый русский провокатор (еще до оренбургской истории он сделал донос на своего родною брата, Д. Завалишина), был первоначально направлен в Нерчинские рудники, но потом присоединен к декабристам; среди них находился в обособлении, хотя некоторые из влиятельных декабристов пытались его поддержать. По отбытии каторжных работ жил на поселении в Западной Сибири, занимаясь, между прочим, и литературой. Ему принадлежит трехтомное «Описание Западной Сибири» (1865) и ряд беллетристических произведений («Затункинская красавица», «Ольхонянка» и др.), опубликованные под псевдонимом: Ипполит Прикамский (установлено доцентом Новосибирского пед. института А. А. Богдановой). Интересно отметить, что в «Затункинской красавице» выведены жены декабристов.

¹⁴(!). Мемуаристы обычно затушевывают эту сторону каземат-ской жизни, за исключением Дм. Завалишина, который, наоборот, чрезмерно подчеркивает всякого рода неполадки и неурядицы внутренней жизни в казематах. Однако те причины, которые выдвигает для обвинения Дм. Завалишин, не всегда правильны, а даваемые им характеристики по большей части пристрастны и продиктованы личным раздражением. Это обстоятельство заставляло некоторых исследователей относиться с совершенным недоверием к мемуарам Завалишина, — однако абсолютное отрицание их является, в свою очередь, неоправданной крайностью. Лаконичные и сдержанные замечания М. Бестужева позволяют иначе подходить к оценке страниц записок Завалишина, описывающих пребывание в каземате. - Отдельные замечания и сведения о различных фактах такого типа иногда встречаются также в переписке или дневниковых записях декабристов. Штейнгейль отметил один такой инцидент во время перехода из Читы в Петровский Завод и охарактеризовал его «как следствие близкого столкновения и тех оттенков характера, которые в обыкновенной общественной жизни остаются обыкновенно неприметными» (Декабристы, стр. 142); сохранилось известие о резкой ссоре Вадковского с Сутгофом («Рус. стар.», 1880, VIII, стр. 718). Сдержанность мемуаристов в описании такого рода событий не следует рассматривать как стремление во что бы то ни стало идеализировать свою сибирскую жизнь и казематские взаимоотношения (хотя в какой-то* слабой степени это и имеет место у некоторых мемуаристов), но в основном это диктовалось требованиями принципиального порядка, сущность которых четко выразил Лунин в одной из своих записей: «Политические изгнанники образуют среду вне общества. Следовательно, они должны быть выше или ниже его. Чтобы быть выше, они должны делать общее дело, и полнейшее согласие должно господствовать между ними — по крайней мере наружно» (Лунин, стр. 26).

¹⁵Декабристы имели основания ненавидеть вдовствующую императрицу Марию Федоровну. Благодаря своим придворным связям они, видимо, были вполне осведомлены о той роли, которую она играла во время производившегося следствия и суда. Очень осведомленный и располагавший недоступными для прочих исследователей интимными документами царской семьи, Н. М. Романов (подписывавший свои статьи: «великий князь Николай Михайлович») считал ее роль в этом деле весьма значительной («Ист. вестн.», 1916, VII). Дневники Марии Федоровны, относящиеся к событиям декабря 1825 г., а также некоторые письма этого же периода опубликованы в сборнике «М е ж д у ц а р с т в и е...». Все ее замечания относительно подсудимых, самого суда и предстоящей казни проникнуты, с одной стороны, плохо скрываемой злобой, с другой — елейным ханжеством. В письмах к А. Н. Голицыну она беспрерывно беспокоится, «молились ли „несчастные", причащались ли»; «выказывали ли раскаяние», и т. п. Она сообщает ему, что все время «молится за них», «прося о ниспослании им божественного милосердия» (М еждуцарствие, стр. 227), — единственно, что ее смущает, — «ужасная казнь четвертованием»: «хочу себя уверить,— пишет она, — что ее заменили каким-нибудь иным видом смерти, менее ужасным» (там же). После казни она пишет тому же корреспонденту: «Николай был милосерд и добр, господь вознаградит его за это» (там же). Как выясняется из переписки ее с Константином, из дневника жены Николая, Александры Федоровны, и особенно из дневника племянника Марии Федоровны, принца Евгения Вюртембергского, она играла во время междуцарствия двойственную роль, внешне поддерживая Николая и в то же время питая надежду, что Константин возьмет обратно свое отречение. Были у нее надежды и на собственное воцарение.

¹⁶К работам Н. Бестужева по устройству часов М. Бестужев возвращается неоднократно (см. стр. 323—325 и др.); встречаются упоминания о ним и в других мемуарах. А. Беляев пишет: «Н. А. Бестужев устроил часы своего изобретения с горизонтальным маятником; тогда он еще, кажется, не являлся. Это было истинное великое художественное-произведение, принимая в соображение то, что изобретатель не имел всех нужных инструментов. Как он устроил эти часы — истинная загадка. Помню, что эти часы были выставлены им на полном ходу в одной из комнат. Эта работа его показала, какими необыкновенными гениальными способностями обладает он» (Беляев, стр. 223). Вероятно, именно эти часы хранились впоследствии в Музее Вост.-Сиб. отдела Русск. Геогр. общ. в Иркутске и сгорели во время иркутского пожара 1879 г.

¹⁷Об окнах в казематах упоминают почти все мемуаристы; неоднократно упоминается о них и в письмах. Сохранилось перлюстрированное и не доставленное адресату письмо А. Г. Муравьевой ее отцу, содержащее описание первых впечатлений от знакомства с новым местом: «Мы в Петровском и в условиях, в тысячу раз худших, нежели в Чите. Во-первых, тюрьма выстроена на болоте; во-вторых, здание не успело просохнуть, и в-третьих, хотя печь и топят два раза в день, но она не дает тепла, и это в сентябре; в-четвертых, здесь темно: искусственный свет необходим днем и ночью; за отсутствием окон нельзя проветривать комнаты» (Дек. на кат., 1925, стр. 45).

¹⁸Примечание В. И. Штейнгейля: «Манифеста не было, а просто Лепарский объявил, что представлял, и повелено снять 30 августа».

¹⁹Из рассказа М. Бестужева и особенно примечания Штейнгейля следует, что инициатором в этом деле явился Лепарский; так думали и другие декабристы. П. Е. Щеголев, однако, разъяснил, что разрешение снять кандалы последовало по личному приказанию Николая; непосредственной же причиной явилось письмо Корпиловича. Когда последнего привезли из Читы снова в Петропавловскую крепость для выяснения вопроса о роли иностранных держав в заговоре декабристов, Николай потребовал у него и сведений о том, каким образом обходятся с каторяшиками в Чите. «Предмет щекотливый, — пишет П. Е. Щеголев, — так как Корниловичу трудно было, конечно, уяснить, какие последствия выйдут из его описания — хорошие или плохие для его товарищей. Он с честью вышел из затруднения и описал положение каторжан-декабристов, не скрывая хороших сторон, но и не сгущая красок при описании темных» (П. Щ е г о л е в. Декабристы. Л., 1926, стр. 316). Заметка Корниловича, — указывает далее Щеголев, — «не прошла бесследно для отбывавших каторгу». Николай подчеркнул те строки, где Корнилович говорил о том, что кандалы «носятся день п ночь и снимаются только в бане», и положил резолюцию: «Уполномочить г. Лепарского снимать кандалы с тех, кто своею кротостию заслуживает» (там же, стр. 319). По рассказу Лорера, Лепарский ответил, что считает всех достойными, — покуда же длилась эта переписка, «мы пр.оходили, — скорбно замечает Лорер, — лишних шесть месяцев в цепях» (Лорер, стр. 149); примерно так же рассказывает и Якушкин, при этом он добавляет, что при объявлении этого указа «раздалось несколько голосов славян, просивших, чтоб с них не снимали оков» (Я к у ш к и и, стр. 142). В указании времени, когда были сняты оковы, М. Бестужев делает двойную ошибку. Он пишет, что это было за несколько месяцев до отправления в Читу: Чита, конечно, обмолвка — вместо Петровского Завода,— но это случилось не накануне перевода, а гораздо раньше: в 1829 г.

²⁰Примечание В. И. Штейнгейля: «Мишель забыл его фразы: „Дайте мне поконсультоваться с собою" или: „Вот я поконсультуюсь"».

²¹Занятия различными видами ремесла были очень распространены в казематах. Завалишин совершенно справедливо указывает, помимо практических интересов, и на общепринципиальные обоснования этих занятий (стр. 269). В «Катехизисе» Общ. Соедин. Славян был специальный параграф (7), гласящий: «Почитай науки, художества и ремесла». Наиболее выдающимися мастерами в казематах, кроме всестороннего специалиста Н. Бестужева, были: Торсон — способный механик, Оболенский — портной-закройщик, Артамон Муравьев и Арбузов — изучившие токарное дело; Андрей Борисов был выдающимся переплетчиком и картонажником. Переплетное дело изучили также М. Бестужев и Завалишин; портными были Мозган и Арбузов; столяром — Громницкий; Трубецкой и оба Бестужевы славились как штопальщики чулок, Повало-Швейковский и Ал. Крюков были, по характеристике Завалишина, «отличными поварами», Горбачевский занимался парикмахерским делом, и т. д. Н. Бестужев писал брату Павлу (9 января 1839 г.): «Если бы видел нас в работе, то содрогнулся бы аристократической дрожью, смотря на наши фартуки и замаранные руки. Надо вполне готовиться быть фермерами и, если не хочешь разоренья, то уметь все сделать самому; а мы с братом, кроме нужного, можем сделать и прихотливое, и это почти ничего не будет стоить <как> сделанное дома своими руками. Нужда учит калачи печь» (А р х. Вест., № 5578, л. 132).

²²О характере жизни Бестужевых в Петровском каземате свидетельствует одно из неопубликованных писем к родным (от 17 авг. 1834 г.), писанное М. К. Юшневской: «Милая и добрейшая Елена Александровна, хотела бы с вами много говорить, но на сей раз братцы ваши дали мне милое поручение к вам, а именно, вот в чем состоит. Они оба совершенно здоровы, хотя у нас более двух недель самая сырая погода: дождь, холод и ветр несносный. Н. А., как вы знаете, постоянно занимается рисованием, точеньем разных разностей и множество хороших вещей делает. Во всю нашу дурную погоду он почти не выходит из своего номера и так пристально занят, что некогда, говорит, навестить своих друзей и знакомых. Третьего дня я его видела. Более недели тому назад я была у ваших братьев у обоих: они живут в одном отделении и занимают номер друг подле друга. У М. А. я видела Ваш портрет литографированный; они уверили меня, что он хотя не очень на Вас похож, но есть некоторое сходство... Видела я и портрет вашей почтенной маменьки, который, говорят, не очень похож, но напоминает ее. Я тотчас сказала, что Н. А. должен быть похожий на мать, и, вправду, говорят, что он на нее похож. Добавлю вам, что несмотря на то, что здесь каждый сам убирает свой номер, у обоих ваших братьев комнаты удивительно чисты, в таком порядке все, что мило видеть. Мебель у них своей работы; часы даже работы Н. А., стенные. В номере Н. А. стоит токарный станок, им же самим сделанный; он меня посадил за него и учил точить...». В конце письма: «... все, что я полагала может вам казаться интересным, я написала, и, если что-либо еще случится найти для вас приятного, не премину описать вам; а на сей раз нечего более вам сказать: жизнь наша такая единообразная, что один день можно на целый год полагать. Одно и то же и ничто не изменяется в нашей здешней жизни: скука, горесть, страдания не покидают нас...» (А р х. Б ест., № 5598, л. 38).

²³Подобная практика почтового ведомства, о которой пишет М. Бестужев, вошла в своеобразную систему, — она вызвала полные гнева и сарказма строки Лунина в одном из писем к сестре: «Вещи и книги, полученные мною, пришли перепорченными по небрежности или тупоумию Почтового департамента, которому вы их вверили. Такое нарушение общественного доверия происходит от того, что эта важная отрасль управления превращена в синекуру и отдана на кормление царедворцу старой школы, который при нескольких государях занимал с большим или меньшим успехом должность шута. Старая школа, вообще, ни к чему не годна. Вверьте ей армию, она ее загрязнит; поручите дворец — она его сожжет; предоставьте поезд — она его изгадит» (Лунин, стр. 32). Директором Почтового департамента был кн. А. Н. Голицын — один из судей декабристов.

²⁴Примечание В. И. Штейнгейля: «Мишель забыл упомянуть, что добрый комендант Лепарский умер в 1837 году, и они вступили под новое пестунство».

²⁵Примечание В. И. Штейнгейля: «Совершенно справедливо

²⁶История города Читы теснейшим образом связана с декабристами. До 1827 г. она представляла собою лишь незначительный острог с небольшим количеством жителей. Значение декабристов для роста и благоустройства Читы очень верно описано М. Бестужевым; о том же сообщают и другие декабристские авторы, в частности Якушкин (стр. 143) и Завалишин; наиболее подробно говорит об этом он в своей статье «Пребывание декабристов в Чите и Петровском Заводе» («Рус. стар.», 1881, X); см. также его письмо Е. Оболенскому (П а м. дек., III, стр. 140—142). В 1851 г. была образована Забайкальская область с областным центром в Чите. Позиция Бестужевых и Торсона в оценке роли и будущности Читы оказалась явно ошибочной. Бестужевы были правы, указывая на невозможность установить речное сообщение между Читой и Сретенском (что проектировал Муравьев-Амурский), но они не учли возможности железнодорожного транспорта. Данные строки М. Бестужев писал в 1860 г., но, очевидно, и тогда он считал неосуществимым железнодорожное сообщение между этими важнейшими пунктами области. В вопросе о Чите Муравьева всецело поддерживал Д. Завалишин, который более правильно и дальновидно оценил административные и экономические предпосылки нового города. «Будущность Читы,<— писал он Оболенскому еще в 1850 г., — несомненна. И лучшее доказательство, что она имеет собственные силы для развития, это то; что она начала развиваться вопреки ошибочных распоряжений заводского ведомства» (П а м. дек. III, стр. 142).

²⁷Управляющий Петровским Заводом, А. И. Арсеньев был другом и покровителем многих декабристов и оказывал им крупные услуги, порой с риском для своей служебной карьеры. Арсеньев служил одним из посредников между декабристами и их зауральскими родственниками и друзьями. При поездке в Петербург он забрал с собой большое количество писем и прямых поручений к родственникам декабристов. Связь его с ссыльными декабристами началась еще ранее, когда, находясь на службе в г. Петрозаводске, он познакомился с находящимся там в ссылке Ф. Н. Глинкой. После Петрозаводска он был в Нерчинске, где также познакомился с находящимися в нерчинских рудниках декабристами. Особенно был близок с братьями Бестужевыми, от которых во время своей поездки в Петербург в 1837 г. привез письма родным. В этих письмах Ник. Бестужев писал о нем: «Добрый человек, принявший на себя труд доставить эти известия, еще более может пополнить собственными сведениями все, что вам о нас узнать захочется. Это редкий молодой человек, каких я в жизни моей не встречал и десяти, благородный и честный» (Статьи и письма, стр. 260); в еще более восторженных тонах писал о нем Михаил: «Человек, каких немного на свете, — честен, прямодушен, добр и благороден» (там же, стр. 276). Позже оказывал большие услуги Горбачевскому, когда тот, после освобождения, остался на постоянное жительство в Петровском Заводе. Находившийся в сильном запущении Петровский Закод он поднял на большую высоту, и в этом отношении ему важную помощь оказали своими советами специалисты-инженеры из среды декабристов, — на этой почве, несомненно, произошло и первоначальное сближение с Н. Бестужевым, обратившееся позже в самую тесную дружбу с обоими братьями. В экземпляре «Рус. стар.» (1881, XI), принадлежащем библиотеке Иркутского Государственного университета (а ранее библиотеке Духовной семинарии), кем-то вклеен лист с полным текстом (но в иной редакции) «гимна» в честь Арсеньева, о котором упоминает М. Бестужев; текст -этот воспроизведен в прим. к изд. 1931 г. (стр. 277—278).

²⁸К той характеристике, которую делает М. Бестужев, следует добавить отзыв Д. Завалишина. Обычно враждебно относящийся ко всем представителям заводской администрации, о Ребиндере говорит он с большой симпатией и приязнью (Завалишин, стр. 279). Впрочем из текста тех же «Записок» Завалишина видно, что у Ребиндера были довольно крупные столкновения с декабристами, и возможно, что в данном случае похвала Ребиндеру есть не что иное, как скрытый выпад автора мемуаров и против прежнего коменданта и против одной из группировок каземата. О попытке Ребиндера ввести новые и к тому же весьма стеснительные порядки свидетельствует один из шуточных рисунков Якубовича, воспроизведенный в сб. «Декабристы»: рисунок изображает жандармского штаб-офицера, сковывающего железною цепью окруженного частоколом Якубовича. Якубович кричит: «караул!», а офицер уговаривает его: «позвольте преобразовать: немного потерпеть, всего год четыре месяца, — ну а там, узнаете всю пользу преобразования» (ук. сб., стр. 237; еще ранее подробное описание этих рисунков, но без их воспроизведения, появилось в «Рус. стар.», 1892, VII, стр. 173).