Воспоминания Бестужевых. Редакция, статья и комм. М. К. Азадовского. М., Л. : Изд-во Академии наук, 1951.С. 7-40, С. 679-691

НИКОЛАЙ БЕСТУЖЕВ. ВОСПОМИНАНИЕ О РЫЛЕЕВЕ ¹

Я жребий свой благословляю».

«Исповедь Наливайки» ²

Когда Рылеев писал исповедь Наливайки, у него жил больной брат мой Михаил Бестужев. Однажды он сидел в своей комнате и читал, Рылеев работал в кабинете и оканчивал эти стихи. Дописав, он принес их брату и прочел. Пророческий дух отрывка невольно поразил Михаила.

— Знаешь ли, — сказал он, — какое предсказание написал ты самому себе и нам с тобою. Ты, как будто, хочешь указать на будущий свой жребий в этих стихах.

— Неужели ты думаешь, что я сомневался хоть минуту в своем назначении, — сказал Рылеев. — Верь мне, что каждый день убеждает меня в необходимости моих действий, в будущей погибели, которою мы должны купить нашу первую попытку для свободы России, и вместе с тем в необходимости примера для пробуждения спящих россиян.

Почти в каждом сочинении Рылеева выливается из его души подобное предвещание. Мысль быть орудием или жертвою начатков свободы наполняла все его существование, составляла единственную цель его жизни. Освобождение отечества или мученичество за свободу для примера будущих поколений были ежеминутным его помышлением; это самоотвержение не было вдохновением одной минуты, подобно решимости древнего Курция или новейшего Винкельрида, но постоянно возрастало вместе с любовью к отечеству, которая, наконец, перешла в страсть — в высокое восторженное чувствование...

Он не скрывал своих предчувствий от друзей и родных. Я был свидетелем его прощанья с матерью, нежно его любившею и отъезжавшею в деревню. Она была очень грустна; ее тревожила мысль, что не увидит более сына, которого, казалось ей, оставляет обреченного на какую-то гибельную судьбу. Со всею материнскою нежностью просила, чтобы он дал ей спокойно закрыть глаза, что она хочет видеть его счастливым и желает умереть с тою же мыслью, что он остается счастлив и после нее.

— Побереги себя, — говорила она, — ты неосторожен в словах и поступках; правительство подозрительно; шпионы его везде подслушивают, а ты как будто поставляешь славой вызывать их внимание.

— Вы напрасно думаете, любезная матушка, — отвечал Рылеев, — что я везде таков же, как перед вами. Моя цель выше того, чтобы только дразнить правительство и доставлять работу его наемникам. Напротив, я скрытен с чужими; мне надобно, чтобы меня оставляли спокойно действовать. Если же я откровенно говорю с друзьями — мы работаем вместе; ежели я не скрываюсь от вас, это от того, что вы более или менее разделяете мои чувствования.

— Милый Кондратий, эта откровенность и убивает меня; она и показывает, что у тебя есть важные замыслы, которые ведут за собою важные последствия. С горестью предвижу, что ты вызываешься умереть не своею смертью, зачем ты открываешь эту ужасную тайну матери?

Глаза ее были полны слез, когда она говорила последние слова:

— Он не любит меня, — сказала она, обратясь ко мне и взяв меня за руку, — вы друг его, пользуетесь его расположением — убедите его — может быть, он вам поверит, что он убьет меня, ежели с ним что-нибудь случится... Конечно, бог волен взять его у меня каждую минуту... но накликать беду самому...

Она не могла продолжать.

Я говорил к ее успокоению, что мог только придумать, она слушала и качала головой с недоверчивостью. Рылеев взял ее за другую руку и начал:

— Матушка, до сих пор я видел, что вы говорили только об образе моих мыслей, и не таил их от вас, но не хотел тревожить, открываясь в цели всей моей жизни, всех моих помышлений. Теперь вижу — вы угадываете, чего я ищу, чего хочу... Мне должно сказать вам, что я член тайного общества, которое хочет ниспровержения деспотизма, счастья России и свободы всех ее детей... Мать Рылеева побледнела, рука ее охолодела в моей, он продолжал:

— Не пугайтесь, милая матушка, выслушайте, и вы успокоитесь. Да, намерение наше страшно для того, кто смотрит на него со стороны и, не вникая в него, не видя прекрасной его цели, примечает одни только ужасы, грозящие каждому из нас; но вы мне мать — вы можете, вы должны ближе рассматривать своего сына. Ежели вы отдали меня в военную службу на жертву всем ее трудностям, опасностям, самой смерти, могшей меня постичь на каждом шагу, — для чего вы жертвовали мной? Вы хотели, чтобы я служил отечеству, чтоб я исполнил долг мой, а между тем материнское сердце, разделяясь между страхом и надеждой, втайне желало, чтобы я отличался, возвышался между другими, — мог ли я искать того и другого, не встречая беспрестанно смерти? Нет, но вы тогда столько не боялись, как теперь; неужели отличия могли уменьшить страх вашей потери? Ежели нет, то я скажу вам, для чего вы можете достойнее пожертвовать мною, Я служил отечеству, пока оно нуждалось в службе своих граждан, и не хотел продолжать ее, когда увидел, что буду служить только для прихотей самовластного деспота; я желал лучше служить человечеству, избрал звание судьи, и вы благословили меня. Что меня ожидало в военной службе? Может быть, военная слава, может быть, безвестная смерть; но в наше время свет уже утомился от военных подвигов и славы героев, приобретаемой не за благородное дело помощи страждущему человечеству, но для его угнетения. Суворов был великий полководец, но слава его бледнеет, когда вспомним, что он был орудием деспотизма и побеждал для искоренения расцветавшей свободы Европы. Должен ли был я, получив эти понятия, оставаться в военной службе? Нет, матушка, ныне наступил век гражданского мужества, я чувствую, что мое призвание выше, — я буду лить кровь свою, но за свободу отечества, за счастие соотчичей, для исторжения из рук самовластия железного скипетра, для приобретения законных прав угнетенному человечеству — вот будут мои дела. Если я успею, вы не можете сомневаться в награде за них: счастие россиян будет лучшим для меня отличием. Если же паду в борьбе законного права со властью, ежели современники не будут уметь понять и оценить меня — вы будете знать чистоту и святость моих намерений; может быть, потомство отдаст мне справедливость, а история запишет имя мое вместе с именами великих людей, погибших за человечество. В ней имя Брута стоит выше Цезарева — итак, благословите меня!

Я никогда не видал Рылеева столь красноречивым: глаза его сверкали, лицо горело каким-то необыкновенным для него румянцем.

Мать его, которой он сообщил свой энтузиазм, улыбалась, но слезы ее не переставали катиться. Она наклонила его голову — благословила; горесть и чувство внутреннего удовольствия смешивались на лице ее, наконец первая взяла верх — она залилась слезами и сказала:

— Все так, но я не переживу тебя...

Все действия жизни Рылеева ознаменованы были печатью любви к отечеству; она появлялась в разных видах: сперва сыновнею привязанностью к родине, потом негодованием к злоупотреблениям и, наконец, развернулась совершенно в желании ему свободы. В «Думах» его мы видим жаркое желание внушить в других ту же любовь к своей земле, ко всему народному; привязать внимание к деяниям старины, показать, что и Россия богата примерами для подражания, что сии примеры могут равняться с великими образцами древности.

В «Сатире на временщика» ³ открывается все презрение к почестям и власти человека, который прихотям деспота жертвует счастием своих сограждан. В том положении, в каком была и есть Россия, никто еще не достигал столь высокой степени силы и власти, как Аракчеев, не имея другого определенного звания, кроме принятого им титла верного царского слуги; этот приближенный вельможа под личиной скромности, устраняя всякую власть, один, незримый никем, „без всякой явной должности, в тайне кабинета, вращал всею тягостью дел государственных, и злобная, подозрительная его политика лазутчески вкрадывалась во все отрасли правления.

Не было министерства, звания, дела, которое не зависело бы или оставалось бы неизвестно сему невидимому Протею — министру, политику, царедворцу; не было места, куда бы не проник его хитрый подсмотр; не было происшествия, которое бы не отозвалось в этом Дионисиевом ухе. Где деспотизм управляет, там утеснение — закон: малые угнетаются средними, средние большими, сии еще высшими; но над теми и другими притеснителями, равно как и над притесненными, была одна гроза: временщик. Одни карались за угнетения, другие за жалобы. Все государство трепетало под железною рукою любимца-правителя. Никто не смел жаловаться: едва возникал малейший ропот — и навечно исчезал в пустынях Сибири или в смрадных склепах крепостей.

В таком положении была Россия, когда Рылеев громко и всенародно вызвал временщика на суд истины; когда назвал его деяния, определил им цену и смело, предал проклятию потомства слепую или умышленную покорность вельможи для подавления отечества. Нельзя представить изумления, ужаса, даже можно сказать оцепенения, каким поражены были жители столицы при сих неслыханных звуках правды и укоризны, при сей борьбе младенца с великаном. Все думали, что кары грянут, истребят и дерзновенного поэта, и тех, которые внимали ему; но изображение было слишком верно, очень близко, чтобы обиженному вельможе осмелиться узнать себя в сатире.

Он постыдился признаться явно, туча пронеслась мимо; оковы оцепенения пали, мало-помалу расторглись, и глухой шепот одобрения был наградою юного правдивого стихотворца. Это был первый удар, нанесенный Рылеевым самовластию. Многие не видят нравственных последствий его сатиры, но она научила и показала, что можно говорить истину, не опасаясь; можно судить о действиях власти и вызывать сильных, на суд народный.

С этого стихотворения началось политическое поприще Рылеева. Пылкость юношеской души, порыв благородного негодования и меткие удары сатиры, безбоязненно нанесенные такому сопернику, обратили общее внимание.

Уже в России начинали чувствовать тягость деспотизма, видеть бедствия, угнетающие отечество, и помышлять о средствах для введения нового, лучшего порядка вещей.

Тайное Общество, составленное из нескольких друзей человечества, существовало, и Рылеев, взысканный общим уважением за свои заслуги перед человечеством, увенчанный заслуженными похвалами за поэтические дарования, с полною доверенностью к его характеру и мнениям был принят в это Общество. Здесь порывы его души, болезнь сердца о несчастиях родины и неясные понятия о желании лучшего получили надлежащее направление. Отсюда мы видим уже в нем новый порядок идей, другие действия, иные поступки. Пылкий юноша созрел постоянным и осторожным мужем; раздраженный смельчак переменился в скрытного и предприимчивого заговорщика; дерзновенный поэт — в обдуманного стихотворца, который уже не гремел проклятиями на площадях против эфемерных любимцев, но в сочинениях своих желал направлять умы соотчичей к единственной цели, к благородной свободе народов.

Служив в артиллерии, женясь и взяв отставку, он жил в своей деревне. Его качества заставили соседей избрать его заседателем в уголовный суд по Петербургской губернии. ⁴

Сострадание к человечеству, нелицеприятие, пылкая справедливость, неутомимое защищение истины сделало его известным в столице. Между простым народом имя и честность его вошли в пословицу. Однажды по важному подозрению схвачен был какой-то мещанин и представлен бывшему тогда военному губернатору Милорадовичу. Сделали ему допрос; но как степень виновности могла только объясниться собственным признанием, то Милорадович грозил ему всеми наказаниями, ежели он не сознается. Мещанин был невинен и не хотел брать на себя напрасно преступления; тогда Милорадович, соскуча запирательствами, объявил, что отдает его под уголовный суд, зная, как неохотно русские простолюдины вверяются судам. Он .думал, что этот человек от страха суда скажет ему истину, но мещанин вместо того упал ему в ноги и с горячими слезами благодарил за милость.

— Какую же милость оказал я тебе? — спросил губернатор.

— Вы меня отдали под суд, — отвечал мещанин, — и теперь я знаю, что избавлюсь от всех мук и привязок, знаю, что буду оправдан: там есть Рылеев, он не дает погибать невинным!

Это происшествие более всех похвал дает понятие о действиях сего человека. Я не скажу ничего об известном деле разумовских крестьян: ⁵ мнение Рылеева о сих несчастных было написано с силою чувствований, защищавших невинное дело. Император, вельможи, власти, судьи, угождающие силе, — все было против, один Рылеев взял сторону угнетенных, и это его мнение будет служить вечным памятником истины — свидетелем, с какой смелостью Рылеев, говорил правду.

Кроме высоких чувствований, любви к отечеству и истине, душа его и сердце были доступны всякому благородному впечатлению. Любовь и дружба сопутствовали ему на всем поприще жизни. Я был свидетелем его домашнего быта, много раз слышал, как он повторял мне о своем счастье, пересчитывал качества своей супруги и описывал любовь свою к ней. Здесь я считаю священным долгом сказать то, что я знаю о его привязанности к супруге и семейству, потому что были люди, которые сомневались в его к ней верности — подозревали, что он ее оставлял для других; я несколько раз должен был защищать его публично; но тогда не мог я сего сделать так, как могу теперь. Он был жив, с меня взято было обещание не говорить ничего, могшего служить в его оправдание. Поступки его в отношении к супруге могли казаться двусмысленными и не могли быть объяснены, но теперь, когда смерть запечатлела его уста, мои должны говорить. Светские отношения и связи теперь прерваны, я могу говорить, как из-за пределов гроба.

Несколько раз случалось, что меня как коротко знакомого Рылееву спрашивали в обществе, любит ли он свою жену, и на мой утвердительный ответ всегда показывали сомнение; всегда говорили, что он не живет дома, что он часы своих досугов посвящает не супруге, а другим. В других местах говорили яснее, называя по имени ту женщину, о которой предполагали, что она завладела его сердцем. ⁶

Такие обвинения повторялись часто и доказывали, что клевета успела далеко пустить свои отрасли. Я защищал его, как умел, потому что не мог тогда оправдать ни его частых отсутствий из дома, ни его ложной неверности.

Против первого обвинения теперь достаточно, ежели скажу, что в последние два года своей жизни Рылеев, которого единственная цель, одно помышление — был переворот, должен был действовать для Тайного Общества. Он обязан был многих посещать, совещаться со многими членами. Мысль о перемене в отечестве не оставляла его ни на минуту, не давала ему покоя ни днем, ни ночью. Для нее забывал он собственное семейное счастие.

Часто ему нельзя было явно делать своих посещений; тайна оных распространилась, но чужое любопытство не постигло ее, а клевета дала ей другое направление.

Вот что я должен сказать о другом обвинении. При всей моей короткости я не был другом Рылеева; дружбою и доверенностию пользовался брат мой Александр; но когда с ним случались обстоятельства, требовавшие холодного размышления, он всегда прибегал ко мне; в этом случае он делал мне честь предпочтения, не доверяя, как говорил он, ни собственной пылкости, ни Александровой опрометчивости. Я несколько раз говорил ему об оскорбительных подозрениях, о слухах в обществе, которые носились на его счет, и несколько раз получал в ответ просьбу повременить объяснением и не стараться защищать его, потому что он не признает других судей, кроме своей совести, которая не упрекает его ни в чем. Итак, я с ним молчал, но не переставал защищать его, сколько было моих сил и способностей.

Однажды я написал повесть, в которой изобразил мучения влюбленного человека, томление страсти, отчаяние неразделенной любви, и изобразил это довольно живо. Насчет литературных занятий Рылеев и мы с братом составляли нечто целое. Ни один из нас не делал плана, не кончал сочинения, не показав другому. При первом моем свидании с Рылеевым он спросил меня, кончил ли я начатую мною повесть, и на утвердительный мой ответ просил ее прочесть. Я начал с описания веселых происшествий, перешел к завязке, принимая мало-помалу выражение грусти, которую хотел изобразить; дошел до того места, где любовь, где совесть, разделяя сердце героя повести, лишают его совершенно спокойствия, ведут его постепенно к отчаянию; наконец, когда дошел до описания всех ужасов бессонницы, самозабвения и покушения на самоубийство, Рылеев вдруг остановил меня:

— Довольно, довольно, — вскричал он дрожащим голосом. Я взглянул на него и увидел, что слезы катились у него градом. Это меня удивило, хотя я и знал его чувствительность; мне не раз случалось видеть, как слезы выступали у него при рассказе о благородном поступке, при высокой мысли, даже при чтении хорошо написанной повести; но это внутреннее движение слишком было сильно для обыкновенного впечатления.

— Что с тобою сделалось? — спросил я.

— Дай мне оправиться, и я расскажу тебе все, — отвечал он; встал и после нескольких оборотов по комнате снова сел подле меня и начал:

«Ты спрашиваешь меня о причине моего поведения, которым меня упрекают в свете, — теперь я должен объяснить тебе это.

Несколько времени тому назад приехала сюда в Петербург г-жа К. по важному уголовному делу о ее муже. Несколько человек моих знакомых, многие важные люди пробили меня заняться этим делом, уговаривали познакомиться с нею. За первое я взялся по обязанности, второго старался всячески избегать, потому что не люблю знакомиться с теми, чьи дела на моих руках, и по свойственной мне неловкости и застенчивости с женщинами.

«Но я к тому был вынужден как усиленными просьбами, так и необходимостью узнать некоторые обстоятельства лично, потому что дело тянулось давно, было спутано нижними инстанциями, и бумаг было очень много, писанных на польском языке, мне не совершенно знакомом. Одним словом, меня привезли к ней. Я увидел женщину во всем блеске молодости и красоты, ловкую, умную, со всеми очарованиями слез и пламенного красноречия, вдыхаемого ее несчастным положением.

Мое обыкновенное замешательство увеличилось еще более неожиданностью моих впечатлений, видя в первый раз в жизни столько привлекательного в этой необыкновенной женщине.

«Однако же, после первого посещения, я не унес с собою никакого постороннего чувствования, кроме желания ей помочь, если это можно.

«В последовавших за сим свиданиях слезы прекрасной моей клиентки мало-помалу осушились, на место их заступила заманчивая томность, милая рассеянность, которая перерывалась одним только вниманием ко мне. Это внимание перешло, наконец, в угождение. Моим советом она желала руководствоваться, мое мнение было всегда самое справедливое, мой образ мыслей — самый благородный. Довольно было упомянуть о какой-нибудь вещи или книге, то и другое являлось у нее на столе. Сообразно с моим вкусом она читала и восхищалась тем, что нравилось мне; но все это делалось с такою деликатностью и осторожностью, с такою ловкостью противоставлялись иногда и противоречия, что самая бдительная щекотливость не могла тревожиться. Никогда не было прямого намека в глаза: всё это я слыхал от других, и все, как будто нарочно, старались наперерыв передавать ее слова и мнения на мой счет.

«Я начал находить удовольствие в ее обществе, дикость моя понемногу исчезла, я не замечал за собой, предавался вполне и без опасения тем впечатлениям, которые эта женщина на меня производила, и, наконец, к стыду моему, я должен тебе сказать, я стал к ней неравнодушен... Вот моя повесть, вот что лежит у меня на совести».

Он остановился. Я никак не ожидал этого признания и с внутренним беспокойством спросил его:

— Но все это, может быть, с ее стороны одно только желание быть любезною, желание, свойственное всем женщинам и в особливости полькам. Может быть, и ты слишком строг к себе и обманываешься в своих чувствованиях, и желание пользоваться обществом приятной женщины принимаешь за другое?..

— Нет, как я ни неопытен, но умею различать и то и другое. Я вижу, каким огнем горят ее глаза, когда разговор наш касается чувствований; мне нельзя не видеть, нельзя скрыть от самого себя того предпочтения, которое она, зная мою застенчивость, самыми ловкими оборотами и так искусно умеет дать мне перед другими. Если она одна только со мною, она задумчива, рассеяна, разговор наш прерывается, я теряюсь, берусь за шляпу, хочу уйти, и один взгляд ее приковывает меня к стулу. Одним словом, она дает мне знать о состоянии своего сердца и, конечно, давно знает, что происходит в моем...

— Все это мне слишком странно именно потому, что случилось с тобою. Ни ты хорош, ни ловок, ни любезен с женщинами. Твоего поэтического дарования недостаточно для женщины, чтобы влюбиться. Узнав тебя короче, верю, что можно полюбить и любить очень; но такая быстрая победа над светской женщиной с первого раза невероятна. Для этого надобны блестящие, очаровательные качества. Стихи, добродетель, правдивость, прямодушие любят, но не влюбляются в них — и если это с ее стороны кокетство, которым она старается закупить своего судью, то...

— Нет, она не кокетка, — прервал он с чувством, — нет ничего естественнее слов ее, движений, действий. Все в ней так просто и так мило!..

— И тем опаснее!

Восклицание Рылеева, которым он прервал мои слова, дало мне понятие о степени его чувствований. Чтобы вернее испытать его, я принял обыкновенный, веселый вид и сказал ему, улыбаясь:

— В таком случае я дивлюсь, почему ты не воспользуешься такими обстоятельствами, таким случаем, какого многие или, лучше сказать, никто не поставил бы в зазор совести?

— Боже меня от этого сохрани! Оставя то, что я обожаю свою жену и не понимаю, как другое чувство могло закрасться в мое сердце; оставя все нравственные приличия семейственного человека, я не сделаю этого, как честный человек, потому что не хочу воспользоваться ее слабостью и вовлечь ее в преступление. Сверх того, не сделаю как судья. Ежели дело ее справедливо, на совесть мою ляжет, что я, пользуясь ее несчастным положением, взял такую преступную взятку; ежели несправедливо — мне или надобно будет решить его против совести, или, решив его прямодушно, обмануть ее надежды.

— Странный человек! Чего же ты хочешь? Ты не желаешь пользоваться благосклонностью женщины, намерен оставаться верным своим правилам и продолжаешь свои посещения, тогда как еще один шаг по этой дороге может разрушить все твои укрепления чести и совести. Ты думаешь, что можешь противиться влечению склонности, и позволяешь этой женщине читать в твоем сердце; хочешь быть верен жене, подвергаясь беспрестанно искушению. Видно, — прибавил я. смягчая шутливым выражением суровость упрека, — видно, ты за тем и не велишь приезжать сюда жене своей, чтобы продолжить время твоего заблуждения!

— Твой выговор жесток, но ты имеешь право так думать, — нет, не для продолжения, не для свободы моих дурачеств удерживаю в деревне жену мою, но для того, чтобы не дать ей видеть моею положения, не сделать ее свидетельницей моих страданий, моей борьбы с совестью. Это ее убьет. Ты не поверишь, какие мучительные часы провожу я иногда; не знаешь, до какой степени мучит меня бессонница, как часто говорю вслух с самим собой, вскакиваю с постели, как безумный, плачу и страдаю. Вот почему повесть твоя стрелой вошла в мое сердце, вот почему я открылся перед тобою.

Мы говорили долго об этом предмете. Рылеев сказал, что писал уже к своей жене, чтобы она приехала, обещал мне, что не скроет от меня ни малейшего поступка, а я, с своей стороны, дал ему слово разведать со всем старанием об этой женщине.

С сей минуты я знал всякий день ощущения Рылеева. Приехала его жена. Сказал ли он ей о своей слабости, сказали ли ей о том другие? Этого мне не известно, знаю, что поведение его с нею было примерно, и хотя он решился оставить дом К., но ему не удалось. Казалось, что все были против него в заговоре: ему не позволяли исполнить своего намерения, и если он не бывал там несколько дней, его брали и насильно туда увозили. Не менее того он сделался осторожнее против самого себя и ни одним словом, ни одним взглядом не показывал состояния своей души, которое было еще хуже прежнего, потому что принуждение давало новую силу чувствам.

Быть героем, не иметь недостатков и слабостей, не сделать ни одного неосторожного шага в жизни очень славно, но, по моему мнению, человек с недостатками и слабостями достоин большей похвалы, ежели он может владеть ими. В первом случае я вижу одну только силу, которой нет препятствий; во втором мне представляется борьба и победа, и чем бой опаснее, тем победа славнее. Как бы то ни было, такое состояние дел продолжалось: я видел страдание и силу души достойного моего друга; но это не мешало ему работать в пользу Тайного Общества со всею горячностию человека, обрекшего себя на жертву для счастья отечества. Эта обязанность, которую мы на себя возложили, заставляла нас знакомиться с такими людьми, собирать такие сведения, о которых прежде и не помышляли. Нам нужно было следить за намерениями правительства, открывать его тайны — и однажды, при разведываниях наших, мы нечаянно узнали, что г-жа К. была ... шпион правительства. ⁷

Для меня объяснилась вся загадка. Давно уже Рылеева подозревали как вольнодума; его достоинства, вес между молодыми людьми давали повод думать, что мнения его разделяются другими. Рылеев не хотел знакомиться со властями, избегал всех больших обществ; обыкновенные средства для него не годились, он говорил публично то, что говорили многие; образ его мыслей был известен, но надобно было проникнуть глубже, в его душу и сердце.

Можно себе представить всю силу негодования пылкого Рылеева, когда вероломство женщины, которую считал он образцом своего пола, представилось ему в настоящем виде. Он хотел в ту же минуту ехать к ней, высказать все презрение к той роли, которую она приняла с ним; осыпать ее упреками, представить всю подлость ее положения и оставить ее навсегда. Мы с братом Александром успокоили его, и после согласился он с нами, что такой поступок всего скорее обнаружит то, что всего менее ему надобно было показывать. Такая ссора обнаружила бы и слабость его сердца, и негодование подозреваемого человека. Мы положили, чтобы он никак не показывал того, что ему было известно, и напротив, старался дать более свободы своему обращению, чтобы робость, ⁸ происходившая прежде от внутренней борьбы с собою, не могла быть принята за боязнь человека, скрывающего тайну.

Рылеев сказал и сделал. Данный урок излечил его от слабости, и когда возвращенное спокойствие позволило ему хладнокровнее наблюдать за этой женщиной, он ясно увидел ее намерения. По мере той, как он делался свободнее и показывал ей более внимания, она более и более устремлялась к своей цели. Томность ее чувствований заменилась выражением пламенной любви к отечеству; все ее разговоры клонились к одному предмету: к несчастиям России, к деспотизму правительства, к злоупотреблениям доверенных лиц, к надеждам свободы народов и т. п. Рылеев мог бы обмануться сими поступками: его открытое сердце и жаркая душа только и искали сих ощущений. Но он был предостережен, и уже никакие очарования, никакие обольщения не выманили бы из груди тайны, сокровища, которые он становил дороже всего на свете, и обманщица в свою очередь осталась обманутою.

В дружбе Рылеев был чрезвычайно пылок. При самом простом, даже детском обращении с друзьями, в душе его заключались самые высокие к ним чувствования. Жертва, даже самопожертвование для дружбы ему ничего не стоили; честь друга для него была выше всяких соображений. Ни приличие, ни рассудок не сильны были удержать его при первом порыве, ежели друг его был обижен. Один из его друзей, имев неприятную историю, требовал удовлетворения и не получил его; искал своего соперника и нигде не мог встретить. Рылеев был счастливее: он встретил его дважды и в первый раз, при отказе на вызов, наплевал ему в лицо, в другой раз забылся до того, что, вырвав у своего противника хлыст, выстегал его публично, но ни тем, ни другим не мог убедить его на удовлетворение, которого тот хотел искать в полиции. ⁹

Всякая несправедливость, ложь, а тем более клевета, находили в нем жестокого противника; в сих случаях никакие уважения не могли остановить его негодования. Часто раскаивался он, видя, что резкою защитою невинности наносил более вреда, нежели пользы; но при новом случае те же явления, та же неукротимая ненависть против несправедливости повторялись. Это была его слабость, которая огорчала его самого, друзей и приближенных. Я называл его мучеником правды.

К сему присовокуплялся другой, еще важнейший, недостаток: сердце его было слишком открыто, слишком доверчиво. Он во всяком человеке видел благонамеренность, не подозревал обмана и, обманутый, не переставал верить. Опытность ни к чему для него не служила. Он все видел в радужные очки своей прекрасной души. Одна только скромность и застенчивость спасала его. Если человек не доволен был правительством или злословил власти, Рылеев думал, что этот человек либерал и хочет блага отечества. Это было причиною многих его ошибок на политическом поприще.*

* В. Спор мой с ним об эгоизме у человека за 30 лет». [Заметка на поле подлинной рукописи]. ¹⁰

Я упомянул о таких его слабостях, которые всякому другому человеку сделали бы честь, но в Рылееве, как в лице политическом, они были важным недостатком. Должно ли присовокупить и то, что он слишком был к себе недоверчив, слишком мало чувствовал силу своей души над другими?

Рылеев был не красноречив и овладевал другими не тонкостями риторики или силою силлогизма, но жаром простого и иногда несвязного разговора, который в отрывистых выражениях изображал всю силу мысли, всегда прекрасной, всегда правдивой, всегда привлекательной. Всего красноречивее было его лицо, на котором являлось прежде слов все то, что он хотел выразить, точно, как говорил Мур о Байроне, что он похож на гипсовую вазу, снаружи которой нет никаких украшений, но как скоро в ней загорится огонь, то изображения, изваянные внутри хитрою рукою художника, обнаруживаются сами собой. Истина всегда красноречива, и Рылеев, ее любимец, окруженный ее обаянием и ею вдохновенный, часто убеждал в таких предположениях, которых ни он детским лепетанием своим не мог еще объяснить, ни других довольно вразумить, но он провидел их и заставлял провидеть других.

Все, что я знал о характере и свойствах Рылеева, я сказал. Обратимся к его поэзии: многие находят, что он не поэт и что стихи его принадлежат более к области ума, нежели воображения. У всякого свой образ мыслей, свой образ воззрения на предметы. Я согласен, что стихи Рылеева с механической стороны не могут назваться образцовыми, но, чтобы согласиться с последним, должно наперед сказать, что я почитаю поэзиею, и потом дать свое мнение о творениях этого человека.

По-моему, всякий благородный поступок, каждая высокая мысль, каждое нежное ощущение и все, что выходит из обыкновенного ряда наших обыкновенных действий, есть поэзия. Все, что может трогать сердце, наполнять и возвышать душу, есть поэзия. Любовь, гнев, ненависть суть страсти, но и религия, но и любовь к отечеству — также страсти, и ежели стихи заставляют трепетать ту струну нашего сердца, которую сочинитель намеревался тронуть, в таком случае, каков бы ни был наружный вид стихов, они — поэзия. Я пойду далее. Часто случается, что вещи, простые сами по себе, в применении к случаю и обстоятельствам делаются поэтическими; так, например, известная швейцарская ария горных пастухов, не заключающая в себе ничего особенного, музыкального и слышимая ежедневно швейцарами в их родине, не производит на них никакого впечатления, но если тот же швейцар слышит ее вдалеке от своего отечества, тогда она становится для него совершенно поэтическою. Мне случилось быть свидетелем восторга моих соотчичей, когда однажды, посетив Гибралтар и осматривая исполинские подвиги англичан, пробивших эту поднебесную гору галереями во всю ее высоту, мы под облаками, на отдаленнейшем краю Европы, вдали от родины, вдруг услыхали голос и слова русской песни. Нельзя изъяснить этого чувствования. ¹¹ Теперь обратимся к стихам Рылеева.

Единственная мысль, постоянная его идея была пробудить в душах своих соотечественников чувствования любви к отечеству, зажечь желание свободы. Такое намерение уже само по себе носит отпечаток поэзии, где бы оно ни было приведено в исполнение, но становится совершенно поэтическим, когда, окруженные шпионами деспотизма, посреди рабских похвал,, посреди боязливой лести и трусливого подобострастия, посреди целой империи, стенящей под игом тяжкого самоуправства, мы вдруг внимаем голосу поэта, возвещающего нам высокие истины, впервые нами слышимые, но знакомые нашему сердцу. Сама природа влагает в нас понятие о свободе, и это понятие, этот слух сердца так верны, что, как бы ни заглушали их, они отзовутся при первом воззвании. В чем же другом заключается поэзия, как не в побуждении отголоска на песни ее в нашем сердце? ¹²

Я говорил о мысли, теперь скажу о исполнении. Вообще Рылеев там везде хорош, везде высок, где он говорит от чувства, но вообще описания его слабы, драматическая часть также. Доказательством тому служить может, что многие описания суть подражания, а драма часто взята целиком из других авторов. Несмотря на это, поэма «Войнаровский», как важнейшее оконченное сочинение, по соображению и ходу стоит выше всех поэм Пушкина, оригинального только в «Цыганах», хотя по стихосложению никак не может равняться ни с самыми слабыми произведениями сего поэта. Обаяние Пушкина заключается в его стихах, которые, как сказал один рецензент, катятся жемчугом по бархату. Достоинство Рылеева состоит в силе чувствований, в жаре душевном. Переведите сочинения обоих поэтов на иностранный язык и увидите, что Пушкин станет ниже Рылеева. Мыслей последнего нельзя утратить в переводе, — прелесть слога и очаровательная гармония стихов первого потеряются. Мне кажется, что Пушкин сам не постиг применения своего таланта и употребляет его не там, где бы надлежало. Он ищет верных, красивых, разительных описаний, ловкости оборотов, гармонии, ласкающей ухо, и проходит мимо высокого ощущения, глубокой мысли. Даже в других ему более нравится то же. ¹³ Когда Рылеев напечатал «Войнаровского» и послал Пушкину экземпляр, прося сказать о нем свое мнение, Пушкин прислал ему назад со сделанными на полях замечаниями и противу стихов, истинно поэтических, истинно прекрасных, как, например, когда после рассказа пленного казака:

Мазепа горько улыбнулся,

Я жертвовать готов ей честью.

После сих и многих других прекрасных мест, или вовсе незамеченных, или едва отмеченных, мнение Пушкина выражено слабо, тогда как при изображении палача, где Рылеев сказал:

Вот засучил он рукава...

Пушкин вымарал это место и написал на поле: «Продай мне этот стих!».

Новые сочинения, начатые Рылеевым, носили на себе печать зрелейшего таланта. Можно было надеяться, что опытность на литературном поприще, очищенные понятия и большая разборчивость подарили бы нас произведениями совершеннейшими. Жалею, что слабая моя память не может представить ясного тому доказательства из начатков Мазепы и Хмельницкого. Из первого некоторые отрывки напечатаны, другой еще был, так сказать, в пеленах, но уже рождение его обещало впереди возмужалость таланта. Во всех публично изданных сочинениях, как то: «Думах», «Войнаровском», «Гражданском мужестве» и других, цель Рылеева обнаруживается в приноровлении, которое может сделать сам читатель, но его другие сочинения, писанные для ходу в рукописи, слишком явны и сколь ни бездельны кажутся в литературном отношении с первого взгляда (особенно песни, составленные им с Александром Бестужевым на голос народных подблюдных припевов), но намерение, с которым писаны, и влияние, ими произведенное в короткое время, слишком значительны. Хотя правительство всеми мерами старалось истребить сии песни, где только могли находить их, но они были сделаны в простонародном духе, были слишком близки к его состоянию, чтобы можно было вытеснить их из памяти простолюдинов, которые видели в них верное изображение своего настоящего положения и возможность улучшения в будущем. С другой стороны, одного преследования, без всякого внутреннего достоинства, достаточно было для заманчивости сих легких творений, чтобы образованные люди пожелали сохранить их. Рабство народа, тяжесть притеснения, несчастная солдатская жизнь изображались в них простыми словами, но верными красками. ¹⁴

Удаленным от света нельзя положительно сказать, что они теперь в ходу, но, зная людей, зная, что однажды приобретенные ими понятия, подобно дереву, которому садовник, желая сообщить произвольную форму, как ни сгибает сучья, как ни обстригает ветви, но оно следует природному порядку и пускает вверх свои отрасли, кажется, трудно поверить, чтобы этот катехизис простого народа не распространялся более и более.* В самый тот день, когда исполнена была над нами сентенция и нас, морских офицеров, возили для того в Кронштадт, бывший с нами унтер-офицер морской артиллерии сказывал нам наизусть все запрещенные стихи и песни Рылеева, прибавя, что у них нет канонира, который, умея грамоте, не имел бы переписанных этого рода сочинений и особенно песен Рылеева. ¹⁵

Мне пришла теперь на память одна мало известная пиэса, написанная Рылеевым в последнее время для юношества высшего сословия русского; вот она:

Я ль буду в роковое время

В них не найдет ни Брута, ни Риэги. . ¹⁶

* «Об оде на рождение Алекс. Ник.». ["Заметка на поле подлинной рукописи]. ¹⁷

В этих стихах лучше всего изображаются все достоинства и недостатки поэзии Рылеева. Со всем тем, кто не скажет, что это стихотворение может стать наряду с лучшими ирландскими мелодиями Мура? ¹⁸

Приступим теперь к важнейшей эпохе жизни Рылеева. Разделяемый между литературою, занятиями по Обществу и домашними попечениями, он тихо проводил жизнь свою, уважаемый общим мнением, любимый домашними и друзьями и подозреваемый правительством, которое, по-видимому, в последнее время было очень слабо в своем полицейском надзоре. Мало-помалу тайные дела для приготовления Общества отвлекли его от других занятий; он совершенно посвятил себя одной только заботе. Не знаю, был ли он обманут сам, или желал другим представлять дела Общества в лучшем виде, только из его пламенных разговоров о распространении числа членов, принадлежащих к союзу благомыслящих людей, я и другие заключали, что Общество наше многочисленно и что значащие люди участвуют в оном. В сем положении дел застигла нас нечаянная смерть Александра. Более года прежде сего в разговорах наших я привык слышать от Рылеева, что смерть императора была назначена Обществом эпохою для начатия действий оного, и когда я узнал о съезде во дворце по случаю нечаянной кончины царя, о замешательстве наследников престола, о назначении присяги Константину, тотчас бросился к Рылееву. Ко мне присоединился Торсон. Происшествие было неожиданно; весть о нем пришла совсем не оттуда, откуда ожидал я, и вместо начатия действий я увидел, что Рылеев совершенно не знал об этом. Встревоженный и волнуемый духом, видя благоприятную минуту пропущенною, не видя Общества, не видя никакого начала к действию, я горько стал выговаривать Рылееву, что он поступил с нами иначе, нежели было должно.

— Где же Общество, — говорил я, — о котором столько рассказывал ты? Где же действователи, которым настала минута показаться? Где они соберутся, что предпримут, где силы их, какие их планы? Почему это Общество, ежели оно сильно, не знало о болезни царя, тогда как во дворце более недели получаются бюллетени об опасном его положении? Ежели есть какие намерения, скажи их нам, и мы приступим к исполнению — говори!

Рылеев долго молчал, облокотясь на колени и положив, голову между рук. Он был поражен нечаянностью случая и, наконец, сказал:

— Это обстоятельство явно дает нам понятие о нашем бессилии. Я обманулся сам; мы не имеем установленного плана, никакие меры не приняты, число наличных членов в Петербурге невелико, но,, несмотря на это, мы соберемся опять сегодня ввечеру; между тем, я поеду собрать сведения, а вы, ежели можете, узнайте расположение умов в городе и в войске.

Батенков и брат Александр явились в эту минуту, и первое начало происшествий, ознаменовавших период междуцарствия, началось бедным собранием пяти человек.

С сей минуты дом Рылеева сделался сборным местом наших совещаний, а он — душою оных. Ввечеру мы сообщили друг другу собранные сведения, они были неблагоприятны. Войско присягнуло Константину холодно, однако без изъявления неудовольствия. В городе еще не знали, отречется ли Константин, тайна его прежнего отречения в пользу Николая еще не распространилась. В Варшаву поскакали курьеры, и все были уверены, что дела останутся в том же положении.

Когда мы остались трое: Рылеев, брат мой Александр и я, то, после многих намерений, положили было писать прокламации к войску и тайно разбросать их по казармам; но после, признав это неудобным, изорвали несколько написанных уже листов и решились все трое итти ночью по городу, останавливать каждого солдата, останавливаться у каждого часового и передавать им словесно, что их обманули, не показав завещания покойного царя, в котором дана свобода крестьянам и убавлена до 15 лет солдатская служба.

Это положено было рассказывать, чтобы приготовить дух войска для всякого случая, могшего представиться впоследствии. Я для того упоминаю об этом намерении, что оно было началом действий наших и осталось неизвестным Комитету. ¹⁹

Нельзя представить жадности, с какою слушали нас солдаты, нельзя изъяснить быстроты, с какой разнеслись наши слова по войскам; на другой день такой же обход по городу удостоверил нас в этом.

Два дня сильного беспокойства, две бессонные ночи в ходьбе по городу и огорчение сильно подействовали на Рылеева. У него сделалось воспаление горла, он слег в постель, воспаление перешло в жабу, он едва мог переводить дыхание, но не переставал принимать участия в делах Общества. Мало-помалу число наше увеличилось, члены съезжались отовсюду, и болезнь Рылеева была предлогом беспрестанных собраний в его доме.

Мне прискорбно теперь припоминать предсказание, сделанное мною больному, и тогда было оно шуткою, но вскоре исполнилось ужасною истиною. Ему поставили на шею мушку, и когда она подействовала, надобно было сделать перевязку. Очищая больное место и прикладывая новый пластырь, я зацепил неосторожно за рану. Рылеев вскрикнул.

— Как не стыдно тебе быть так малодушным, — сказал я шутя, — и кричать от одного прикосновения, когда ты знаешь свою участь, знаешь, к чему тебе должно приучать свою шею.

Между тем, сомнения насчет наследства престола возрастали. Нам открывался новый случай воспользоваться новою присягою. Мы работали усерднее, приготовляли гвардию, питали и возбуждали дух неприязни к Николаю, существовавший между солдатами. Рылеев выздоравливал и не переставал быть источником и главною пружиною всех действии Общества.

Но, несмотря на успехи наши, невзирая на то, что новые члены прибывали, что за многие полки сделаны были обещания, мы мало уверены были в наших силах; никто не мог ручаться за полный полк, ротные командиры, участвовавшие в заговоре, могли отвечать только за свои роты, и то при некоторых благоприятных обстоятельствах. Часто в разговорах наших сомнение насчет успеха выражалось очень положительно. Не менее того, мы видели необходимость действовать, чувствовали надобность пробудить Россию. Рылеев всегда говаривал:

— Предвижу, что не будет успеха, но потрясение необходимо, тактика революций заключается в одном слове: дерзай, и ежели это будет несчастливо, мы своей неудачей научим других.

Наконец, 12-го числа декабря, в субботу, явился у меня Рылеев. Вид его был беспокойный, он сообщил мне, что Оболенский выведал от Ростовцева, что сей последний имел разговор с Николаем, в котором объявил ему об умышляемом заговоре, о намерениях воспользоваться расположением солдат, и упрашивал его, для отвращения кровопролития, или отказаться от престола, или подождать цесаревича для формального и всенародного отказа. Оболенский заставил Ростовцева написать как письмо, писанное им до свидания, так и разговор с Николаем.

— Вот черновое изложение того и другого, — продолжал Рылеев, — собственной руки Ростовцева, прочти и скажи, что ты об этом думаешь?

Я прочитал. Там не было ничего упомянуто о существовании Общества, не названо ни одного лица, но говорилось о намерении воспротивиться вступлению на престол Николая, о могущем произойти кровопролитии. В справедливости же своего показания Ростовцев заверял головою, просил, чтобы его посадили с сей же минуты в крепость и не выпускали оттуда, ежели предсказываемое не случится. ²⁰

— Уверен ли ты, — сказал я Рылееву, — что все, писанное в этом письме, и разговор совершенно согласны с правдою и что в них ничего не убавлено против изустного показания Ростовцева?

— Оболенский ручается за правдивость этой бумаги: он говорит, что Ростовцев почти добровольно объявил ему все это.

— По доброй душе своей Оболенский готов ему верить; но я думаю, что Ростовцев хочет ставить свечу богу и сатане. Николаю он открывает заговор, пред нами умывает руки признанием, в котором, говорит он, нет ничего личного. Не менее того в этом признании он мог написать, что ему угодно, и скрыть то, что ему не надобно нам сказывать. Но пусть будет так, что Ростовцев, движимый сожалением, совестью, раскаянием, сказал и написал не более и не менее, однако ж у него сказано об умысле, и ежели у Николая теперь так много хлопот, что некогда расспросить об нем доносчика, или боязнь и политика мешают приняться за розыск, как бы надобно, то, конечно, эти причины не будут существовать в первый день по вступлении на престол, и Ростовцева заставят сказать что-нибудь поболее о том, о чем он говорит теперь с такою скромностью.

— Но если бы сказано было что-нибудь более, нас, конечно, тайная полиция прибрала бы к рукам.

— Я тебе повторю, что Николай боится сделать это. Опорная точка нашего заговора есть верность присяге Константину и нежелание присягать Николаю. Это намерение существует в войске, и, конечно, тайная полиция о том известила Николая, но как он сам еще не уверен, точно ли откажется от престола брат его, следовательно, арест людей, которые хотели остаться верными первой присяге, может показаться с дурной стороны Константину, ежели он вздумает принять корону.

— Итак, ты думаешь, что мы уже заявлены?

— Непременно, и будем взяты, ежели не теперь, то после присяги.

— Что же, ты полагаешь, — нужно делать?

— Не показывать этого письма никому и действовать. Лучше быть взятыми на площади, нежели на постели. Пусть лучше узнают, за что мы погибнем, нежели будут удивляться, когда мы тайком исчезнем из общества, и никто не будет знать, где мы и за что пропали.

Рылеев бросился ко мне на шею.

— Я уверен был, — сказал он с сильным движением, — что это будет твое мнение. Итак, с богом! Судьба наша решена Г К сомнениям нашим теперь, конечно, прибавятся все препятствия. Но мы начнем. Я уверен, что погибнем, но пример останется. Принесем собою жертву для будущей свободы отечества!

Мы поехали вместе с ним к полковнику Финляндского полка Моллеру, члену Общества, чтобы спросить его решительного ответа, и не застали дома. Рылеев поручил мне непременно узнать о его намерениях. Я был у Моллера опять ввечеру и нашел его в наилучшем расположении — с этим я отправился к Рылееву. В этот же вечер приехала ко мне из деревни мать с сестрами, и потому мне нельзя было оставаться на совещании. Рылеев обещал известить меня обо всем.

На другой день, поутру, передав мне некоторые слабые надежды, Рылеев поехал со мною опять к Моллеру и опять не застал его дома. Обещав приехать ко мне обедать, он поручил мне сыскать Моллера, чтобы, узнав его мысли, принять решительные меры. Я отправился к Торсону, и там узнали мы, что Моллер у дяди своего, министра. Послали за ним. Он явился, но был уже не тот, с которым я говорил накануне. При первом вопросе о его намерениях он вспыхнул; сказал, что не намерен служить орудием и игрушкой других в таком деле, где голова нетвердо держится на плечах, и, не слушая наших убеждений, ушел.

Я сообщил Рылееву за обедом нашу неудачу.

— Нам надобно что-нибудь узнать о Финляндском полку, — сказал он, — поедем к Репину.

Мы поехали, насилу отыскали его, привезли ко мне, и вот его слова о состоянии Финляндского полка.

— Моллер и Тулубьев, который еще сегодня поутру с энтузиазмом дал свое слово, оба отказываются: Моллер по своим расчетам, Тулубьев — следуя ему. ²¹ Я не могу ручаться ни за одного солдата; моей роты здесь нет, она с батальоном стоит в деревне, и притом я сказываюсь больным, подавши в отставку. Во всем полку один только Розен отвечает за себя, но я не знаю, что он будет в состоянии сделать.

Рылеев уехал, дав слово возвратиться ввечеру и известить нас об окончательных намерениях к завтрашним действиям» Мы остались с Репиным. Общество наше увеличилось Торсоном и Батенковым. В 10 часов приехал Рылеев с Пущиным и объявил нам о положенном на совещании, что в завтрашний день, при принятии присяги, должно поднимать войска, на которые есть надежда, и, как бы ни были малы силы, с которыми выйдут на площадь, итти с ними немедленно; во дворец.

— Надобно нанесть первый удар, — сказал он, — а там замешательство даст новый случай к действию; итак, брат ли твой Михаил с своею ротою, или Арбузов, или Сутгоф — первый, кто придет на площадь, отправится тотчас ко дворцу.

Здесь Репин заметил Рылееву, что дворец слишком велик и выходов в нем множество, чтобы занять его одною ротою, что, наконец, Преображенский баталион, помещенный возле дворца, может в ту же минуту быть введен туда через Эрмитаж и что отважившаяся рота будет в слишком опасном положении, тогда как и без сего успех неверен, чтобы воспрепятствовать уходу царской фамилии.

— Ежели же, — прибавил он, — это необходимо, то недурно бы достать план дворца и по оному расположить действия, чтобы воспользоваться с выгодою малым числом.

— Мы не думаем, — сказал Рылеев, — чтобы могли кончить все действия одним занятием дворца, но довольно того, ежели Николай и царская фамилия уедут оттуда и замешательство оставит его партию без головы. Тогда вся гвардия пристанет к нам, и самые нерешительные должны будут склониться на нашу сторону. Повторяю, что успех революций заключается в одном слове: дерзайте.

Таким образом кончился канун происшествия 14-го числа. Многие из товарищей, бывших на совещании 13-го числа, утверждают, что там никогда не было принято подобного намерения. Не быв на сем совещании, я этого не знаю и передаю только то, что говорил Рылеев Репину и мне ввечеру 13-го числа после сего совещания, и как я в сем случае пишу не историю Общества, но действия Рылеева, то я должен их передавать так, как я собственно их видел и слышал.

Рано поутру 14-го числа я был уже у Рылеева, он собирался ехать со двора.

— Я дожидал тебя, — сказал он, — что ты намерен делать?

— Ехать, по условию, в гвардейский экипаж, может быть, там мое присутствие будет к чему-нибудь годно.

— Это хорошо. Сейчас был у меня Каховский и дал нам с твоим братом Александром слово об исполнении своего обещания, а мы сказали ему, на всякий случай, что с сей поры мы его не знаем, и он нас не знает, и чтобы он делал свое дело, как умеет. ²² Я же, с своей стороны, еду в Финляндский и лейб-гренадерский полки, и если кто-либо выйдет на площадь, я стану в ряды солдат с сумою через плечо и с ружьем в руках.

— Как, во фраке?

— Да, а может быть, надену русский кафтан, чтобы сроднить солдата с поселянином в первом действии их взаимной свободы.

— Я тебе этого не советую. Русский солдат не понимает этих тонкостей патриотизма, и ты скорее подвергнешься опасности от удара прикладом, нежели сочувствию к твоему благородному, но неуместному поступку. К чему этот маскарад? Время национальной гвардии еще не настало. ²³

Рылеев задумался.

— В самом деле, это слишком романтически — сказал он, — итак, просто, без излишеств, без затей. Может быть, — продолжал он, — может быть мечты наши сбудутся, но нет, вернее, гораздо вернее, что мы погибнем.

Он вздохнул, крепко обнял меня, мы простились и пошли.

Но здесь ожидала нас трудная сцена. Жена его выбежала к нам навстречу, и когда я хотел с нею поздороваться, она схватила мою руку и, заливаясь слезами, едва могла выговорить:

— Оставьте мне моего мужа, не уводите его — я знаю, что он идет на погибель.

Кто из моих товарищей испытал чувствования, одушевлявшие каждого из нас в эти незабвенные дни, тот может представить, что напряженная душа готова была ко всем пожертвованиям, и потому я уговаривал ее такими словами, как будто супруга и мать должна была понимать мои чувствования, но это было холодно для ее сердца. Рылеев, подобно мне, старался успокоить ее, что он возвратится скоро, что в намерениях его нет ничего опасного. Она не слушала нас, но в это время дикий, горестный и испытующий взгляд больших черных ее глаз попеременно устремлялся на обоих — я не мог вынести этого взгляда и смутился. Рылеев приметно был в замешательстве, вдруг она отчаянным голосом вскрикнула:

— Настенька, проси отца за себя и за меня! Маленькая девочка выбежала, рыдая, обняла колени отца, а мать почти без чувств упала к нему на грудь. Рылеев положил ее на диван, вырвался из ее и дочерних объятий и убежал. Здесь мы расстались.

Когда я пришел на площадь с гвардейским экипажем, уже было поздно. Рылеев приветствовал меня первым целованием свободы и после некоторых объяснений отвел меня на сторону и сказал:

— Предсказание наше сбывается, последние минуты наши близки, но это минуты нашей свободы: мы дышали ею, и я охотно отдаю за них жизнь свою.

Это были последние слова Рылеева, которые мне были сказаны. Остальная развязка нашей политической драмы всем известна... Мы сидели в крепости, в Алексеевском равелине; в 14 № был брат мой Михаил, в 15 — я, в 16 — кн. Одоевский, в 17 и в последнем Рылеев. Мало-помалу мы с братом восстановили сношения посредством выдуманной им азбуки звуками в стену; мы объяснялись свободно. Я хотел переговорить с Рылеевым, но все мои попытки дать понятие о нашей азбуке Одоевскому, между нами сидевшему, были безуспешны. Итак, все сношения между нами были очень коротки и неверны — через старого ефрейтора, словесно, и, почти перед самою сентенциею, записками. Это препятствие много повредило нашему делу.

Вот поведение Рылеева по Комитету, сколько я мог судить из дела и его показаний, которые до меня доходили. Но здесь я говорю собственное мнение, одно заключение, то, что мне казалось, не основываясь ни на каких положительных доказательствах. Рылеев старался перед Комитетом выставить Общество и дела оного гораздо важнее, нежели они были в самом деле. Он хотел придать весу всем нашим поступкам и для того часто делал такие показания, о таких вещах, которые никогда не существовали. Согласно с нашею мыслью, чтобы знали, чего хотело наше Общество, он открыл многие вещи, которые открывать бы не надлежало. Со всем тем, это не были ни ложные показания на лица, ни какие-нибудь уловки для своего оправдания; напротив, он, принимая все на свой счет, выставлял себя причиною всего, в чем могли упрекнуть Общество. ²⁴ Сверх того, Комитет употреблял все непозволительные средства: вначале обещали прощение; впоследствии, когда все было открыто и когда не для чего было щадить подсудимых, присовокупились угрозы, даже стращали пыткою. Комитет налагал дань на родственные связи, на дружбу; все хитрости и подлоги были употреблены. Я знал через старого солдата, что Рылееву было обещано от государя прощение, ежели он признается в своих намерениях; жене его сказано было то же; позволены были свидания, переписка, все было употреблено, чтобы заставить раскрыться Рылеева. Сверх того, зная нашу с ним дружбу, нас спрашивали часто от его имени о таких вещах, о которых нам прежде и на мысль не приходило. Я, признаюсь, обманутый сам обещанием царским, зная, за какую цену оно обещано Рылееву, и зная его намерение представлять в важнейшем виде вещи, думал действовать в том же смысле, чтобы не повредить ему и не выставить его лжецом, отрицаясь от показаний, сделанных будто от его имени, особенно в начале дела, когда я еще не разгадал этой хитрости Комитета; но после я узнал это, и мы с братом взяли свои меры.1 Что же касается до Рылеева, он не изменил своей всегдашней доверчивости и до конца убежден был, что дело окончится для нас благополучно. Это было видно из его записки, посланной ко всем нам в равелине, когда он узнал о действиях Верховного Уголовного Суда; она начиналась следующими словами: «красные кафтаны (т. е. сенаторы) горячатся и присудили нам смертную казнь, но за нас Бог, государь ²⁵ и благомыслящие люди», — окончания не помню.

Через 7 месяцев судьба привела нам еще видеться с ним. В безмолвном кладбище нашем, равелине, был маленький садик, куда нас водили по очереди гулять; очередь Рылеева была всегда во время ужина. Однажды ефрейтор, вынося от меня столовую посуду, отворил дверь в ту самую минуту, когда Рылеев проходил мимо; мы увидели друг друга, этого довольно было, чтоб вытолкнуть ефрейтора, броситься друг другу на шею и поцеловаться после столь долгой разлуки. Такой случай был эпохою в Алексеевском равелине, где тайна и молчание, где подслушиванье и надзор не отступают ей на минуту от несчастных жертв, заживо туда похороненных...

Что мне теперь прибавить? С этой минуты я не видал его более. Я узнал о нем от священника, уже после казни; узнал, с каким мужеством и смирением принял он двукратную смерть от руки палача. — «Положите мне руку на сердце и посмотрите скорее ли оно бьется», — сказал он священнику. Они все пятеро поцеловались, оборотились так, чтоб можно было пожать им связанным друг другу руки, и приговор был исполнен. По неловкости палача, Рылеев, Каховский и Муравьев должны были вытерпеть эту казнь в другой раз, и Рылеев с таким же равнодушием, как прежде, сказал: «Им мало нашей казни — им надобно еще тиранство!».

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ 1. В настоящем издании воспроизведен текст рукописи из собрания Дашкова, хранящейся в ИРЛИ (ф. 93, оп. 2, № 19, л. 2—17); копия этой рукописи находилась в б. Военно-ученом архиве и опубликована в «Ист. вестн.» (1904, IV, стр. 118—135) А. И. Григоровичем, ошибочно считавшим свой список автографом. Семевский характеризовал рукопись как «манускрипт на 15 полулистах синей, толстой плотной бумаги, весь руки Н. А. Бестужева». Это описание вполне соответствует внешнему виду дашковской рукописи. Впервые напечатано Герценом в «Полярной Звезде»

Написано «Воспоминание о Рылееве» не позднее 1832 г., так как в этом же году, по сообщению Е. И. Якушкина, было передано отправлявшемуся на поселение Муханову (Сб. «XIX век», т. I, М., 1872, стр. 351). Как можно судить по некоторым указаниям в архиве Семевского, Муханову удалось переслать рукопись давнему другу бестужевской семьи проф. И. И. Свиязеву, у которого она и хранилась (Арх. Бест., № 5569, л. 191 об.).

² Эпиграф — из незаконченной поэмы Рылеева «Наливайко». Декабрист М. Фонвизин также подчеркивал связь образа, созданного Рылеевым, с судьбой самого поэта и видел в этом отрывке «предчувствие поэтической души» Рылеева об ожидавшей его участи. Отрывки из поэмы «Наливайко» были опубликованы в 1825 г. в альманахе «Полярная звезда» и вызвали восторженную оценку в прогрессивном лагере русского общества. Критик «Сына отечества», скрывшийся под буквенной подписью Д. Р. К., писал: «Здесь видишь отпечаток души великой, непреклонной, воспламененной любовью к родине. Наливайко мыслит, как герой, говорит, .как неукротимый сын природы, чувствует, как человек, не рожденный пресмыкаться под игом иноплеменным» («Сын отечества», 1825, ч. 101, стр. 198). Современники отмечали также революционно-пропагандистское значение этой поэмы. Н. Бестужев цитировал по памяти и потому допустил ошибку — после третьей строки у Рылеева следует стих: Судьба меня уж обрекла.

³Под «Сатирой на временщика» имеется в виду знаменитая сатира Рылеева «К временщику», опубликованная в журнале «Невский зритель» (1820, ч. IV, кн. X, стр. 26—28) и бывшая первым крупным печатным выступлением Рылеева; в подзаголовке было указано: «Подражание Персиевой сатире «К Рубелию». Однако, как установлено исследователями, данная пьеса Рылеева очень далека от сатиры Персия; Рылеев использовал литературный прием поэта Милонова, который опубликовал в 1810 г. «Послание “К Рубелию"», выдав его за перевод персиевой сатиры. Н. Бестужев очень правильно передает то впечатление, которое произвело на общество это «Послание»; общественный успех его был совершенно исключителен, для самого же Рылеева оно явилось актом поэтического самоопределения. В одном из многочисленных доносов правительству в начале 1820-х годов это стихотворение приводилось как «образец республиканского образа мыслей» (Базанов, стр. 322). Причины, по которым выступление Рылеева прошло безнаказанно для него и для журнала, до сих пор не выяснены с достаточной ясностью; несомненно, что кроме тех оснований, которые приводит Н. Б., были и еще какие-то обстоятельства, не позволившие Аракчееву начать преследование поэта.

⁴ Переход Рылеева на гражданскую службу по судебному ведомству (Рылеев был заседателем от дворянства в С.-Петербургской уголовной управе) не был случайным фактом его биографии, но представляется характерным явлением общественной жизни того времени: это было одной из форм общественного служения. Такое же решение принял и Пущин, поступив (в 1823 г.) в ту же С.-Петербургскую уголовную палату, откуда перешел затем на должность судьи в Московский надворный суд. Во время совместной службы Рылеева и Пущина и произошло их сближение, перешедшее позже в тесную дружбу. Пущин в момент поступления на службу уже состоял членом Тайного общества и принял в последнее Рылеева (1823).

Ал. Бестужев показал на следствии, что Рылеев первый «дал мысль, чтоб служить в Палатах для показания, что люди облагораживают места, и для примера бескорыстия. Ему последовал Пущин, и потом по переходе сего последнего в Москву в Надворный суд многие молодые люди сделали то же» (Восст. дек., т. I, стр. 444). Среди этих «молодых людей», о которых упоминает Бестужев, можно указать С. Н. Кашкина, И.Н. Горсткина и др. Одно время о. должности судьи в Тифлисе мечтал Грибоедов (см. Нечкина, стр. 405). Сам Пущин объяснял в Следственном комитете свой переход в Суд желанием служить «в присутственных местах, где всякий честный человек может быть полезен другим» (Восст. дек., II, стр. 210).

О впечатлении, произведенном на современников фактами такого рода, прекрасно свидетельствует эпизод, о. котором рассказывает тот же Пущин в своих «Записках о Пушкине»: «князь Юсупов..., видя на бале у Московского военного генерал-губернатора, князя Голицына, неизвестное ему лицо, танцующее с его дочерью, спрашивает у Зубкова: кто этот молодой человек? Зубков называет меня и говорит, что я — надворный судья. „Как! Надворный судья танцует с дочерью генерал-губернатора? Это вещь небывалая, тут кроется что-то необыкновенное"» (Пущин, стр. 121).

Вопросы организации судебного дела и борьбы с царившими в судах произволом, взяточничеством, волокитством и т. п. явлениями занимали очень существенное место в интересах декабристов. Сводку суждений декабристов по этому поводу сделал в своем обширном исследовании Семевский, посвятив этой теме особый § в главе «отношение декабристов к нашему общественному и политическому строю» (стр. 88—93) и специальную главу под заглавием «Судебная реформа» (стр. 555—577). О позорном состоянии судопроизводства и необходимости коренной реформы его говорили на следствии и писали царю Якубович, Н.и А. Бестужевы, Каховский, Штейнгейль и др. Над проблемами реформы судебного законодательства и организации суда работали Н. Муравьев, Н. Тургенев, Лунин, Пестель. Пестель уделял огромное внимание вопросам суда; эта тема нашла отражение в «Русской правде», кроме того, им было написано специальное сочинение «Краткое умозрительное обозрение государственного Правления» (1820). В 1820 г. Н. Тургенев писал не дошедший до нас труд о суде присяжных; основные принципы этого труда изложены им в книге «Россия и русские» (Семевский, стр. 557); ему же принадлежит рукописное сочинение «Мысли о всевозможных исправлениях российского судопроизводства». Из писем и показаний декабристов по этому поводу особо выделяются письма Якубовича и А. Бестужева (Бороздин, стр. 40, 77; Семевский, стр. 90—91). На дурное состояние судопроизводства и хаотическое состояние русского законодательства того периода указывали многие декабристы как на одну из причин общего недовольства, приведшего к возникновению тайных обществ.

Вопросы о состоянии суда продолжали усиленно занимать декабристов и на поселении; так, например, одно из «Писем из Сибири» Лунина (№ 6, 15 декабря 1839 г.) посвящено всецело суду. «Наше судопроизводство начинается во мраке, тянется в безмолвии, украдкою, часто без ведома одной из участвующих сторон и оканчивается громадою бестолковых бумаг. Нет адвоката, чтобы говорить за дело; нет присяжных,, чтоб утвердить событие, и, в особенности, нет гласности, чтобы просветить, удержать и направить облеченных судебной властью. Их решения, даже справедливые и законные, становятся источником новых тяжеб, по темноте и безграмотности определений» (Лунин, стр. 56). Тему «судебной неправды» неоднократно затрагивали декабристы и их ближайшие попутчики в художественных произведениях. Следует особо упомянуть усиленно распространявшиеся в списках стихотворение Вяземского «Негодование», стихи В. Раевского и др. Суду посвящено несколько строф в написанной совместно Бестужевым и Рылеевым песне «Ах, тошно мне» («А уж правды нигде не ищи, мужик, в суде», и т. д.). Тема неправого суда лежит в основе исторической повести Корниловича «Андрей Безымянный»; эту же тему унаследовал от декабристов Пушкин в «Дубровском».

⁵История восстания крестьян в имениях гр. Разумовского до сих пор еще не нашла освещения в исторической литературе. [Со времен написания примечания такие работы появились, например, вот эта: http://www.imli.ru/litnasledstvo/Tom%2059/16_%C8%E3%ED%E0%F2%EE%E2%E8%F7_LN%2059.pdf - Прим. МЮ.]

⁶Действительно, в обществе много говорили о семейной жизни Рылеева, и, уже много позже, В. А. Оленина, вспоминая в письме к П. Бартеневу давно прошедшие годы и в частности события 14 декабря и его деятелей, писала: «Рылеев не слыл отличным семейным человеком» (Летописи, III, стр. 487). Не совсем понятно, что означают слова Н. Бестужева об обещании «не говорить ничего, могущего служить в его оправдание».

⁷Об эпизоде с полькой К. см. вступит, статью (стр. 629). К. Пигарев отмечает в повествовании Н. Бестужева некоторые противоречия «хронологического порядка», но и он признает общую достоверность рассказа (К. Пигарев. Жизнь Рылеева. 1947, стр. 248). Увлечение К. нашло отражение и в поэзии Рылеева: бесспорно ей посвящено послание «В альбом Т. С. К.» («Своей любезностью опасной...») и две элегии: «Исполнились мои желанья» и «Покинь меня, мой юный друг».

⁸Во всех предыдущих изданиях, не исключая и издания 1931 г., печаталось вместо «робость» — «радость», что искажало смысл.

⁹Н. Бестужев говорит здесь об эпизоде, в котором главным действующим лицом был брат его Александр; более подробно эта история рассказана М. Бестужевым в главе о братьях Бестужевых (см. стр. 55). На полях биографии Н. Бестужева, составленной Семевским, Штейнгейль написал против того места, где цитировались эти строки: «Что же этот факт свидетельствует?». Это замечание очень любопытно как образец «внутренней цензуры» самих декабристов при публикации мемуаров и биографических материалов

¹⁰ В записных книжках Н. Бестужева находится следующая заметка, относящаяся к данному спору: «Человек за 30 лет становится эгоистом и теряет доброту сердца. — И если он остается добрым и честным человеком, то делает это по рассудку, а не по внушению сердца, по предположенной цели, а не по энтузиазму. Может быть, скажут: тем более он заслуживает уважения, что, не будучи добрым, поступает так: что прежде он не давал отчету в поступках — а теперь дает в них отчет. Можно отвечать: нимало — ибо человек есть животное, повинующееся привычкам, и если он продолжает итти по привычной и проложенной им дороге, то это от лености прокладывать другую или потому, что выгоднее продолжать старую, — тут нет большой заслуги». Очевидно, данные мысли Н. Бестужев противопоставлял каким-то соображениям Рылеева, упрекая его в излишней доверчивости, как это следует из контекста. В момент разговора (очевидно, он происходил в 1825 г.) одному собеседнику — Рылееву — было ровно 30 лет, а другому — Н. Бестужеву — 34 года.

¹¹О посещении Гибралтара Н. Бестужев рассказал в очерке «Гибралтар», помещенном первоначально в «Полярной звезде» на 1825 г. и перепечатанном в книге «Рассказы и повести старого моряка», но там нет этого эпизода, о котором он упоминает в «Воспоминании о Рылееве». Декабрист А. Беляев, принимавший участие в том же плавании, рассказывает, что после завтрака, который дал в честь русских гостей артиллерийский капитан Томсон, жена последнего сыграла им на рояле «русскую музыку», от которой они «пришли в восторг». Выяснилось, что «она проживала в Риге, у ее сестры, где и познакомилась с русскою музыкою» (Беляев, стр. 125—126). Возможно, что она же и спела какую-нибудь русскую песню или русский романс, о чем и вспоминал Н. Бестужев.

¹² Характеристика, которую дает Н. Бестужев «Думам» и поэмам Рылеева, очень важна как прямое свидетельство о том, что ценили в поэзии Рылеева декабристы. Отзыв Н. Бестужева является применением к конкретному поводу одного из положений устава «Союза благоденствия»: члены Союза обязаны были внушать, что «сила и прелесть стихотворений» состоит не «в созвучии слов» или «высокопарности мыслей» и непонятности в их изложении, но, главным образом, «в непритворном изложении чувств высоких, к добру увлекающих»; если произведение не возбуждает «высоких мышлений» или, наоборот, ослабляет их,. оно «всегда не достойно дара поэзии», как бы «прелестно ни было само по себе». Исходя из этих же требований, А. Бестужев отмечал в качестве главной заслуги «Дум» их общее стремление «возбуждать доблести сограждан подвигами предков» (Пол. з в. на 1823 г., стр. 29). То, что Александр Бестужев, искусно обходя внимание цензуры, определяет общими и туманными формулировками, Н. Бестужев совершенно ясно расшифровывает как «любовь к отечеству» и «желание свободы», как голос поэта против деспотизма, раздавшийся «среди боязливой лести и трусливого подобострастия».

¹³Данная оценка Пушкина не раз привлекала внимание исследователей и комментаторов. В примечаниях к изданию 1931 г. были сделаны попытки смягчить этот отзыв Н. Бестужева указанием на незнакомство последнего с такими произведениями Пушкина, как «Борис Годунов», «Полтава» и др. Но декабристы и в сибирских тюрьмах имели возможность внимательно следить за современной литературой и, в первую очередь, за поэзией Пушкина. В данном отрывке еще отразились додекабрьские споры вокруг пушкинских оценок поэзии Рылеева. Но, помимо этого отзыва, известны более поздние высказывания Н. Бестужева о поэзии Пушкина, в которых он ставит ее в некоторых отношениях даже ниже поэзии Бенедиктова (Бунт. дек., стр. 364). С этими отзывами и оценками связано и отрицательное отношение к личности Пушкина со стороны М. Бестужева и Горбачевского. Разобраться в причинах таких оценок дают возможность кавказские письма А. Бестужева, в которых восторженное отношение к Пушкину чередуется с прямо противоположными отзывами и резкими суждениями. В основе такого рода суждений лежали ложные слухи об отходе Пушкина от своих политических убеждений и о якобы происшедшем переходе его в стан «царских певцов», подтверждением чего ошибочно представлялось его стихотворение 1828 г. «Друзьям» («Нет, я не льстец, когда царю хвалу свободную слагаю»), подлинный общественный смысл которого отчетливо вскрыт лишь советскими исследователями. В конце двадцатых и начале тридцатых годов в обществе усиленно распространялись слухи о якобы монархических настроениях Пушкина, что нашло даже отражение в донесениях агентов Третьего отделения (Н. Пиксанов. Дворянская реакция на декабризм. «Звенья», II, стр. 179—181): слухи такого рода, несомненно, доходили до декабристов в Сибири и на Кавказе.

Особенно же роковую роль в этом превратном толковании сыграли рассказы Жуковского о последних часах жизни Пушкина, в которых он, как известно, изобразил поэта раскаявшимся верноподданным и христианином. А. Бестужев, написавший, по получении известия о смерти Пушкина, прекрасное потрясенное письмо, полное глубочайшей скорби по поводу великого национального горя, уже через несколько дней спрашивал в письме брата Павла: «Отчего Пушкин худо умер? Это мне пишут люди с понятием» («Отеч. зап.», т. 131, 1860, стр. 73). Еще большее негодование вызвал рассказ Жуковского у Горбачевского, не подозревавшего, конечно, его лживости и тенденциозности. Это негодование разделял и М. Бестужев, как видно из реплик его на письме Горбачевского.

Оценка Пушкина Н. и М. Бестужевыми и Горбачевским ни в коем случае не отражает общего мнения декабристов о Пушкине и совершенно искажает роль Пушкина как выразителя декабристских стремлений и идеалов и как поэта, оказавшего огромнейшее на формирование политического мировоззрения декабристов.

Очень многие декабристы, как северяне, так и южане и члены Общества соединенных славян, в своих показаниях особенно подчеркивали эту роль Пушкина. А. Бестужев также отмечал среди истоков своих революционных настроений влияние «некоторых блесток Пушкина стихами» (Восст. Дек., 1, стр. 430). Роль революционных стихотворений Пушкина отмечали также Бестужев-Рюмин, Спиридов, Громницкий, Пыхачев и др. (см.: М. Нечкина. О Пушкине, декабристах и их общих друзьях. «Кат. и ссылка», 1930, IV). Очень подробно говорят о влиянии Пушкина на формирование революционного мировоззрения молодежи 20-х годов Якушкин (Записки, стр. 51) и Завалишин в своих рукописных фрагментах, известных лишь частично из статей С. Я. Гессена: «Декабрист Завалишин о Пушкине» («Лит. Ленинград», 1934 14 XII) и «Пушкин в Каменке» («Лит, Соврем.», 1935, 1). В полном соответствии с этим свидетельством находится и показание М. Бестужева-Рюмина о том, что «вольнодумные стихи Пушкина в рукописях распространялись по всей армии».

¹⁴14. Следственный комитет усиленно интересовался этими песнями, требуя сведений о них не только от Рылеева и А. Бестужева, но и от других лиц (Оболенского, Пущина, М. И. Муравьева-Апостола и др.). Однако Комитету было известно лишь о двух песнях: «Вдоль Фонтанки-реки квартируют полки...» и «Подгуляла я, нужды нет, друзья, это с радости!»; всех же песен известно пять, в том числе составленная в подражание святочной подблюдной песне: «Уж как шел кузнец», с припевом «Слава!». Эту, наиболее из всех опасную для авторов, песню, с ее прямым призывом к революции и цареубийству, удалось скрыть от внимания судей, хотя какие-то неясные слухи о последней им были известны, о чем свидетельствует упоминание о припеве («Слава!»), отнесенному к другой песне. Сам Рылеев признал свое авторство только в отношении песни: «Ах, тошно мне»; о второй же отозвался полным неведением. По показанию А. Поджио, Рылеев считал сочинение таких стихов лучшим средством воздействия на народные массы (см. Довнар-Запольский. Мемуары декабристов, стр. 203; П. Щеголев. Декабристы, стр. 232). А. Бестужев же в своем показании стремился изобразить сочинение этих песен как забавную шутку, как опыт «написать народным языком» что-нибудь «либеральное». «Сначала мы, было, имели намерение распустить их в народе, — показывал он, — но после одумались. Мы более всего боялись народной революции, ибо оная не может быть не кровопролитна и недолговременна, а подобные песни могли бы оную приблизить. Вследствие сего, дурачась, мы их певали только между собой. Впрочем, переходя по рукам, многое к ним прибавлено, и каждый на свой лад их перевертывал. В народ и между солдатами никогда их не пускали...» (Восст. дек., I, стр. 458). В этом показании А. Бестужев, при всем желании снизить в глазах Следственного комитета значение песен, невольно для себя подчеркнул их огромную агитационную силу. По своему характеру они тесно связаны с пониманием декабристами народной поэзии и ее роли в жизни народа (См. нашу статью: Декабристская фольклористика. «Вестн. ЛГУ», 1948, № 1). Обширный текстологический и исторический комментарий к этим песням дан в издании стихотворений Рылеева (Б - к а поэта, стр. 508— 517).

¹⁵Герцен обратил особенное внимание на эти строки. «Вот эти-то стихи и другие в таком же роде (курсив Герцена) воспитали все поколение, проводившее в мрак этих героев» (Герцен, XXI, стр. 67: ст. «Кондратий Рылеев и Николай Бестужев»).

¹⁶Это стихотворение принадлежит к важнейшим памятникам литературного наследия Рылеева; при жизни Рылеева распространялось лишь в списках. В печати появилось впервые лишь в 1856 г., когда Герцен опубликовал его (по не вполне исправному списку) в «Полярной звезде» (кн. II), а затем в «Полярной звезде» на 1861 г. в составе данного «Воспоминания» Н. Бестужева; в том же году было перепечатано в сборнике Огарева «Русская потаенная литература».

Вновь введенное в литературу этими публикациями, данное стихотворение приобрело огромную популярность у революционной интеллигенции 60—70-х годов: оно цитируется в прокламации «К молодому поколению», в первом номере журнала Нечаева «Народная расправа» и др. В легальной печати стало известно лишь в 1893 г. — в собрании стихотворений Рылеева под ред. Мазаева. Помимо текста Н. Бестужева, приведенного в «Воспоминании», имеется совпадающий с ним список М. Бестужева (в рукоп. отд. ГПБ), кроме того сохранился список в следственном деле Рылеева; автограф в бумагах Пущина (ИРЛИ). Заглавие «Гражданин», по всей вероятности, дано (как это уже было указано в комментариях к данному стихотворению в изд. «Б - к и поэта», стр. 397) редакцией «Полярной звезды»; у Н. Бестужева и в списках Следственного дела оно заглавия не имеет, — в списке же М. Бестужева озаглавлено «К молодому поколению». Последнее заглавие, подчеркивающее его пропагандистско-агитаационную направленность, представляется более соответствующим данному стихотворению, тем более, что оно подтверждается авторитетом М. Бестужева, т. е. человека, принадлежавшего к ближайшему окружению Рылеева; оно подтверждается и указанием Н. Бестужева, что это стихотворение написано «для юношества высшего сословия русского».

В литературе о Рылееве принята датировка Н. Бестужева и Пущина, однако остается невыясненным вопрос о причинах, побудивших Рылеева дать в данном случае ложное показание. Подробный анализ политического смысла этой оды и ее образов сделан А. Цейтлиным, указавшим, на связь образов этого стихотворения с основными проблемами, занимавшими декабристскую мысль. Особенно характерным считает он упоминание имен Брута и испанского революционера Риэги.

¹⁷Эта ода известна под заглавием «Видение. Ода на день тезоименитства Е. B. В. Великого Князя Александра Николаевича» (т. е. будущего Александра II). Под внешним видом монархического послания она имела определенное пропагандистское назначение. В ней были формулированы основные требования, которые должна была предъявить к «просвещенному монарху» передовая общественная мысль: «любить глас истины свободной», истребить неправосудие и «рабства дух неблагородный», возвышать «не блеск пустой и не породу», но дарования; наконец, в ней отчетливо были формулированы основные требования конституционной программы: «дай просвещенные уставы, свободу в мыслях и словах,, науками очисти нравы» и т. д. Эта ода имела еще и другой план, отражая замыслы некоторых членов Тайного общества о возведении на престол малолетнего Александра, учредив над ним конституционное регентство. Эту идею особенно настойчиво пропагандировал Батенков, в чем одно время его поддерживал и Ал. Бестужев (Бороздин, стр. 42—43).

¹⁸1Томас Мур — английский поэт и друг Байрона, принимавший участие в национально-освободительной борьбе ирландцев, был очень популярен в среде декабристов. «Ирландские мелодии» его вышли в свет в 1807 г. и затем неоднократно переиздавались. Муром увлекались. Грибоедов (см. его «Путешествие с Шахом»: А. С. Г р и б о е д о в, Поли, собр. соч., под ред. Н. К. Пиксанова, т. III, стр. 57), Кюхельбекер, Одоевский, братья Бестужевы. А. Бестужев неоднократно упоминает о Муре в письмах из Якутска; Одоевский перевел одну из «Ирландских мелодий»: обращение к родине, страдающей «в цепях и крови» (Одоевский, стр. 137). Н. Бестужев в 1821 г. перевел и опубликовал в «Соревнователе» (т. XVI, № II и III) отрывок из поэмы «Лалла-Рук», «Fireworshippers», озаглавив его «Пожиратели огня» (в том же году вышло отдельным изданием). В переводе Н. Бестужев значительно усилил протестантские мотивы поэмы Мура, придав им революционную и тираноборческую интерпретацию. Мура переводили также Жуковский и Козлов, в передаче которых Мур совершенно потерял свою политическую окраску. Одно из стихотворений Мура в переводе Козлова, «Вечерний звон», в течение многих лет входило в репертуар любимых русских романсов. С именем Мура связано предсмертное завещание М. Бестужева-Рюмина, который накануне казни передал Басаргину через сторожа как память о себе перевод Муровой мелодии «Музыка» (Басаргин, стр. 69—70). Басаргин затерял этот перевод, но в своих записках приводит собственный прозаический перевод данного стихотворения Мура.

¹⁹Изложение Н. Бестужева в данном случае не совсем точно. Об этом ночном хождении Комитету стало известно из показаний К. Торсона. Н. Бестужев дал по этому поводу очень сдержанные показания, упоминая лишь о себе и А. Бестужеве, но совершенно отрицая участие Рылеева. Всему этому эпизоду он стремился придать вид ничего не значущих разговоров с случайно встретившимися солдатами (Восст. дек.; II, стр. 84). Едва ли Н. Бестужев мог забыть о своих показаниях по этому поводу. Смысл его замечания следует, очевидно, понимать в том смысле, что Комитету оставалось неизвестным участие Рылеева в этой ночной пропаганде и что самый факт последней имел значение как «фактическое начало действия». В. Базанов обратил внимание на связь пропагандистских опытов Бестужева и Рылеева с разработкой в Вольном обществе «проблем ораторского красноречия» (Базанов, стр. 318); о проблеме пропаганды у декабристов — см. также: Н е ч к и н а, стр. 336.

²⁰О доносе Ростовцева подробно рассказывает Штейнгейль; по его сообщению, Рылеев сначала считал необходимым убить Ростовцева как доносчика и шпиона, но Штейнгейль отговорил его (О б щ. д в и ж., стр. 413); по рассказу М. Бестужева, Оболенский дал пощечину Ростовцеву (см. наст, изд., стр. 393), о том же и сам Оболенский рассказывал Цебрикову, как можно судить по письму последнего (Восп. и расск., I, стр. 274); но в своих воспоминаниях Оболенский совершенно умалчивает об эпизоде с Ростовцевым, что объясняется его примирительными настроениями последних лет. Быть может, под влиянием Оболенского изложен этот эпизод и у Якушкина, который изображает донос Ростовцева как некий малозначащий эпизод в истории восстания (там же, стр. 168). Эту точку зрения разделяют и некоторые исследователи, — однако донос Ростовцева, безусловно, отразился на судьбе восстания. А. М. Муравьев полагал, что именно вследствие предупреждения Ростовцева присягу в гвардейских полках «учинили порознь», и это обстоятельство «уничтожило единодушие в восстании» (Восп. и расск., I, стр. 124); это подтверждает и М. А. Фонвизин, который так описывает последствия разговора Ростовцева с Николаем: «Великий князь в ту же ночь сзывает во дворец начальников гвардейских полков (в числе их был один член Тайного общества, генерал Шипов) и льстивыми убеждениями, обещаниями наград и т. п. преклоняет их на свою сторону. Гвардейские генералы спешат в свои полки и еще до рассвета успевают привести их к присяге императору Николаю 1-му, зная, что они этим свяжут совесть своих солдат. Этой счастливой проделкой Николай Павлович удачно избегает опасности, ему угрожавшей» (О б щ. д в и ж., стр. 193)

Несомненно, вследствие доноса Ростовцева была назначена на необычно раннее время присяга Сената, что в сильной степени спутало расчеты руководителей восстания.

Все мемуаристы и историки единогласно утверждают, что Ростовцев, действительно, не назвал ни одного имени и ни на кого не намекнул; так же изображает дело и автор монархического и полуофициозного труда «Император Николай Первый» Н. Шильдер (1903), — однако сам он был уверен в противном. Сохранился экземпляр книги бар. Корфа «Восшествие на престол императора Николая I» (1857), с пометками на ее полях Н. Шильдера. Против того места, где Корф приводит слова Николая Ростовцеву («...м. быть, ты знаешь некоторых злоумышленников и не хочешь назвать их, думая, что это противно твоему благородству, — и не называй»), Шильдер пишет: «как бы не так!» («Кат. и ссылка, 1925, № 2, стр. 50), и далее, по поводу слов Николая: «я плачу тебе доверенностью за доверенность», он снова замечает: «то есть, ты молчишь, а я тебе все скажу. Логика!» (там же).

²¹Эпизод измены полковника финляндского полка А. Ф. Моллера более подробно освещен в «Записках» Розена. Розен называет его одним из старейших членов Общества и утверждает, что он мог бы сыграть огромную роль в восстании: «в его руках был дворец». И далее он так передает разговор Моллера с Н, Бестужевым: «накануне 13 декабря был у него Моллера Н. А. Бестужев, чтобы склонить его на содействие с батальоном: он положительно отказался и среди переговоров ударил по выдвинутому ящику письменного стола, — ящик разбился. «Вот слово мое, — сказал он, — если дам его, то во что бы то ни стало сдержу его; но в этом деле — не вижу успеха и не хочу быть четвертованным». (Розен, стр. 71). Мих. Пущин уверяет, что отказаться от выполнения своего слова посоветовал Моллеру он (Пущин) («Рус. арх.», 1908, XI, стр. 436). В какой мере это достоверно, сказать трудно: Пущин очень преувеличивает свой скептицизм по отношению к плану восстания и свои возражения против него. Во время следствия Трубецкой сообщил об участии в Тайном обществе Моллера, но показания Оболенского и Штейнгейля (со слов Пущина) спасли его, — сыгранная же им фактически роль весьма содействовала его карьере: 15 декабря 1825 г. он уже был произведен во флигель-адъютанты, после чего и началось весьма быстрое и успешное продвижение его по служебной лестнице.

²²Речь идет об обещании Каховского произвести покушение на царя. Сложное и запутанное поведение Каховского в дни подготовки восстания, в самый день 14 декабря и на следствии до сих пор еще не разъяснены с достаточной ясностью. Единственным исследованием остается до сих нор очерк П. Е. Щеголева «П. Г. Каховский» (1919; вошел в сборник статей того же автора: «Декабристы». Л., 1925); небольшая книжка Б. Л. Модзалевского «Роман декабриста Каховского» (Л., 1925) может служить к ней лишь биографическим дополнением, но мало помогает уяснить поведение Каховского в декабрьские дни 1825 г.

²³Мысль о появлении на площади в «русском кафтане» не была только результатом романтической фантазии поэтапно вытекала из всей революционно-национальной программы декабристов. Намеренно снижая сущность программы и придавая ей характер «детских расчетов», Александр Бестужев писал в своем показании: «да и в преобразовании России, признаюсь, нас более всего прельщало русское платье и русские названия чинов» (Восст. дек., I, стр. 444); о том же говорил и Грибоедов: «Русского платья желал я потому, что оно красивее и покойнее фраков и мундиров, а вместе с тем полагал, что оно бы снова сблизило нас с простотою отечественных нравов, сердцу моему чрезвычайно любезных». В утопии «Сон», написанной участником «Зеленой Лампы» Улыбышевым, в которой изображена будущая Россия после народной революции, граждане нового Петербурга ходят в костюмах, соединявших «европейское изящество с азиатским величием». При внимательном рассмотрении автор «Сна» узнал «русский кафтан с некоторыми изменениями». (Дек. и их время, 1, стр. 55). В «Письме к другу в Германию о петербургском обществе» тот же автор ставит вопрос о национальном костюме в связи с общим вопросом о недопустимом «рабском подражании иностранцам»; он замечает, что «костюм, который более всего нравится в России даже иностранцам, — это костюм национальный, что нет ничего грациознее русской женщины, что русские песни — самые трогательные, самые выразительные, какие только можно услышать...» (там же, стр. 48). О принципиальном значении вопроса о национальном платье в программе декабристов — см. Н е ч к и н а, стр. 327, 328.

²⁴Показания Н. Бестужева, действительно, очень выгодно отличаются от аналогичных документов многих его товарищей по процессу. Они сдержанны, осторожны и продуманы; в них нет, правда, такой острой непримиримой резкости, как например у Андрея Борисова, или сдержанной иронии, как у Лунина, но зато нет и ничего сколько-нибудь похожего на излишнюю откровенность или истерическую растерянность других. Они полны внутреннего достоинства и спокойствия. Он резко критикует современное ему состояние русского государства, но очень скупо и сдержанно говорит о действиях и планах Общества. Очень скупо называет имена, причем только тех, кто был на площади или чье участие было уже вполне освещено другими показаниями.

В книге М. В. Нечкиной («Грибоедов и декабристы») приведен очень важный документ от 26 декабря 1825 г. (из дел ЦГИА) об аресте лиц, участие которых в Обществе и «мятеже» выяснилось в результате доносов Рылеева, А. и Н. Бестужевых. Эти лица — следующие: Краснокутский, Батенков, Нарышкин, Капнист, Ентальцев, Хотяинцев, Кальм, Грибоедов и Завалишин. (Н е ч к и н а, 460—461). Из этих лиц только один Краснокутский был назван Н. Бестужевым, но он уже был назван ранее Трубецким (В о с с т. д е к., т. I, стр. 32).

Вообще Н. Бестужев сумел затушевать свою подлинную роль в подготовке восстания; малоосвещенной оказалась она и в показаниях других декабристов, — тем не менее Николай и весь состав суда прекрасно отдавали себе отчет в значении личности Н. Бестужева и его роли в движении; этим объясняется и не вытекавший из установленных Судом обстоятельств дела суровый приговор. Сами декабристы объясняли такой приговор мужественным и спокойным поведением Н. Бестужева на допросах, вокруг чего складывались легенды (См. примеч. к стр. 128).

²⁵Первоначально в рукописи было «добрый государь», потом слово «добрый» зачеркнуто.