"Исторический вестник", 1887 год, 27 том.

И.А. Арсеньев

Два кусочка из воспоминаний, имеющих отношение непосредственно к Ф.П. Гаазу.

Глава V (отрывок)

Одно из самых сильных воспоминаний, резко запечатлившихся в моей памяти, было, без сомнения, воспоминание о первой холере в Москве, в 1832 году, когда мне было не более 12 лет. Весть об официальной холере привез домой отец мой от московского военного генерал-губернатора князя Дмитрия Владимировича Голицына, у которого он обедал в этот день. Так как мы, дети, ложились спать очень рано, а отец прямо от князя голицына отправился в английский клуб, то мы узнали о холере только на другой день, когда пришли, по обыкновению, здороваться к отцу во время его утреннего кофе в 9 часов.

Меня, как я помню твердо, удивило крайне, что отец был не один: в его кабинете сидели толкьо что приехавший накануне дядя мой Илья Михайлович Коваленский (родной брат моей матери) и доктора Эвениус, Маркус, Пфеллер и Гааз. Мы, по обыкновению, подошли к отцу и поцеловали у него руку...

...Как сейчас помню лицо моего дяди Коваленского (человека страшно мнительного, вечно принимавшего "ассафетиду" в предупреждении какой-то не имевшейся у него болезни): оно было совсем желто-синего цвета, его же самого сильно подергивало. Отец мой обратился ко всем со следующей речью: "Мне сам князь Дмитрий Владимирович объявил, что холера в городе и что нужно принимать меры против нее. Некоторые полагают, что холера прилипчива, вроде чумы, а князь не того мнения, но все-таки убежден, что нужно очень остерегаться. Вы, доктора и притом мои друзья, посоветуйте, что нужно делать? Гааз первый отвечал на вопрос отца советом: "Обратиться прежде всего к Богу".

Пфеллер, Маркус и Эвениус предписали поставить во всех комнатах блюдечки с хлором, курить несколько раз в день пивным уксусом с мятой, пить по рюмке водки перед обедом и не есть никаких сырых овощей и фруктов.

...В тот же день во всех комнатах нашего дома были поставлены тарелки с хлором, гувернер Фесшот перед обедом стал пить...ерофеич (настойку из бесчисленного количества трав), а нам тоже перед обедом давали по чайной ложке кюммелю пополам с водою, чтобы нам было по вкусу...

...Картины, которые мы ежедневно видели из окон столовой около часу пополудни не могли не действовать на наше детское воображение: по улице (Мясницкой) то и дело проезжали дровни с гробами, вмещавшими умерших холерою; на переднем сидел мужик, обернутый в клеенку, обмазанною дегтем, позади дровен шли всегда два будочника, тоже в клеенках. Такова была ежедневная панорама, на которую мы смотрели перед обедом. Мне было тогда двенадцать лет, и я никогда не забуду того сильного уныния, которое царило в нашем доме, отличавшемся всегда веселым настроением духа...

Глава Х.

Среди волн и тины моря житейского, среди ежедневных столкновений страстей и страстишек, самолюбий и честолюбий, зависти и ненависти, невольно отдыхаешь и умом и сердцем, встречаясь с личностями, воплощающими добро, безграничную любовь к ближнему и полнейшее самоотвержение.

К числу таких, к прискорбию более чем редких личностей, принадлежал доктор Федор Петрович Гааз, которого знала вся Москва от аристократа до простолюдина.

Гааз был главным доктором тюремных больниц и всецело посвятил себя своему призванию - любви к человечеству.

Когда-то богатый он был обобран и разорен одним из своих коллег, вследствие беспредельной доверчивости своего характера.

Переход от благосостояния почти к нужде нисколько не изменил Гааза: та же всегда добродушная улыбка на устах, то же нравственной спокойствие, то же сострадание к горю и несчастьям ближних, та же готовность помочь страждущему - не покидали его до конца жизни.

Гааз часто посещал нас, и я, будучи ребенком, уже знал и любил его, так как он был особенно ласков с детьми. Федор Петрович, вследствие разразившийся над ним катастрофы, вынужден был заменить карету с четверкой плохими дрожками с верхом, запряженными старою клячей, которой правил кучер в потертом армяке. Экипаж этот был известен всему бедному населению Москвы, так как Гааз не только принимал у себя бедных больных бесплатно, но и ездил навещал их по чердакам и подвалам, невзирая на свои преклонные лета.

Постоянный костюм Федора Петровича был черный фрак, белый галстук с неизбежным жабо, короткие панталоны, черные шелковые чулки и башмаки со стальными пряжками.

Когда Гааз встречал на улице какого-нибудь пьяненького мужичка, то непременно сажал его в свои дрожки и довозил до дому.

Об арестантах он заботился как будто это действительно были его родные дети, и арестанты положительно боготворили его. Эта непритворная любовь арестантов к Гаазу выразилась наглядно тем, что сосланные в Сибирь арестанты, знавшие Федора Петровича в Москве, собрали между собою, грошами, деньги, и соорудили ему маленький памятник, у которого ежегодно служили панихиду по усопшем.

Занимаясь по предписанию московского военного генерал-губернатора делами арестантов, содержащихся в тюремном замке, я был свидетелем следующего эпизода, обрисовывающего личность Гааза.

Однажды нам дано было знать, что государь Николай Павлович желает посетить в известный день тюремный замок. Все служившие в замке, некоторые директора тюремного комитета и главный доктор тюремной больницы Федор Петрович Гааз явились, естественно, задолго до государя императора. По прошествии нескольких часов его величество изволил прибыть в замок с генерал-губернатором князем А.Г. Щербатовым.

При входе в так называемый "дворянский коридор", где содержались арестанты привилегированных сословий, государь обратился к ним с вопросом: "Довольны ли они содержанием, не обижают ли их и нет ли у кого-нибудь из них особых просьб?"

Содержащиеся отвечали, что всем довольны, но что просят у государя одной милости - повелеть окончить дела их скорее, так как медленность производства следствий томит их и тяжелее для них ожидаемого ими наказания.

Государь милостиво выслушал эту просьбу и сказал князю Щербатову, чтобы он повелел приготовить о дворянах особый доклад на высочайшее имя.

За сим его величество направился для осмотра одиночных камер. При входе в одну их них он увидела дряхлого старика, который с трудом поднялся со своей койки.

Старик, как оказалось, лет пять уже приговорен к ссылке в Сибирь, но остается в замке лишь потому, что доктор Гааз находит опасными для арестанта столь дальний путь, сопряженный со множеством неудобств для больного.

Государь обратился к Гаазу и спросил, правда ли это и законно ли он поступает, удерживая "решенного" в замке?

Федор Петрович вместо ответа встал перед государем на колена и просил государя вовсе помиловать старика.

Его величество взял Гааза за локти и хотел его приподнять, но тот решительно объявил, что не встанет, не получив для старика помилования. Тогда император Николай Павлович, подумав немного, сказал:"Я исполню желание ваше, Федор Петрович, но если я поступлю несправедливо, то грех ляжет на вашей душе".

Гааз встал и со слезами бросился обнимать и целовать государя, у которого тоже показались следы на глазах и который, в свою очередь, обнял и поцеловал Гааза.

На другой же день по приказанию генерал-губернатора, были мною изготовлены две докладные записки на высочайшее имя: одна об ускорении следствий, производившихся о дворянах, а вторая о помиловании старика, но Федор Петрович, не ожидая окончания формальностей тотчас вывел стариказ из камеры и отвез к себе домой.

Таков был доктор-апостол Гааз!

Во время холеры, господствовавшей в Москве в 1847-48 гг. Федор Петрович, несмотря на свои преклонные лета и видимый упадок сил, проявлял особую деятельность в холерных больницах и придерживался того мнения, что "холера болезнь неприлипчивая". С целью убедить в этом как больных, так и врачей,Гааз немедленно после больного садился в неопорожненную ванну, оставаясь с ней по 10 минут и более, чему я был неоднократно свидетелем в яузской холерной больнице.

Кончина Гааза представила верующим в святость добра трогательную картину. Когда Федор Петрович почувствовал, что силы окончательно оставляют его и что смерть неизбежно постигнет его очень скоро, он велел перенести свою кровать из спальни в приемный зал своей квартиры и отдал приказ допускать к нему всех, кто пожелает его видеть и с ним проститься. Сотни людей явились посмотреть на святого старика, который скончался спокойно, в присутствии бедного, нуждающегося люда, так им любимого - люда, которому он посвятил всю свою многолетнюю праведную деятельность.

Гааз был в тесной дружбе с графом Николаем Ивановичем Зотовым, о котором я упоминал в начале этих записок. Замечательно, что Гааз принадлежал к числу людей твердо и слепо верующих, тогда как гр. Зотов был скептик, последователь учения энциклопедистов и маловерующий. Между тем эти две крайности сходились - их соединяла и общила любовь к ближнему, любовь к добру и теплое, сердечное влечение к проявлению этого добра, этой любви.

Я очень часто виделся с графом Николаем Ивановичем и Федором Петровичем, который обязательно два раза в неделю обедал у своего старого друга. Не проходило ни одного обеда, чтобы между добродушным Гаазом и Зотовым не происходило горячего, даже крупного разговора по поводу отстаиваемых каждым из них вполне противоположных принципов; но споры эти не могли разрушить дружбы стариков.

Особенно интересный характер приобретали словопрения, когда к Зотову приезжал обедать Иван Васильевич Капнист [Тогдашний московский генерал-губернатор, сын автора известной комедии "Ябеда" - человек, замечательный по своему уму, честности и доброте. - прим. автора], любивший и уважавший обоих стариков. Он так ловко, так умно доказывал Гаазу, что тот увлекается, а гр. Зотову, что он во многом заблуждается, что оба противника вдруг умолкали и в конце-концов сознавались, что ни тот, ни другой не были правы.