Кадриль Каховского

Ненаписанный дневник

О разговорах, опросных пунктах и воспоминаниях

Стук захлопнувшейся двери, грохот засовов за спиной. Новое мое местообиталище не слишком отличается от прежнего. Скошенный потолок, деревянные стены... Одна отрада — окошко, маленькое, - но небо через него все ж можно видеть.

За стенами Крепости весна, я вижу, как прибывает день и меняется небесный свет. Но мне по-прежнему холодно, и дело здесь вовсе не в сырости и мраке моего узилища. Оно, по правде сказать, не многое изменило.

...Как же мне холодно. Этот холод подступил и окружил меня в том несчастном прошлом январе, и у меня не достало сил вырваться из окруженья. А после — краткие мгновения тепла, речи и взгляды — тех, с кем едины наши помыслы и устремленья, но...

«Не ходите, это вовсе не нужно»...

Если сидеть спиной к окошку, а лицом — почти уткнувшись в дверь, то слева будет слышен скрип пера, а справа – почти постоянный шепот. Эти стены — деревянные, наспех возведенные - преграда для взгляда, но не для слуха. Не только рядом со мною, но и далее, под сводами разносятся, перекатываются голоса и вопросы... Похоже, не одному мне сменили камеру. Знакомства – шепот, где-то даже – взрывы смеха?..

Скрип пера. По всей видимости, моему соседу разрешена переписка.

А мне писать некому, да и нельзя; разве что...

...Тогда, в декабре, мне дозволено было писать. Его Величество разрешил – писать. Лично ему… О, тогда мне мыслилось, что он – действительно все понимает… И я писал, говорил – но не слишком ли многое тогда было сказано?

Одиночество. Наверное, к нему можно было бы уже привыкнуть, за столько времени — кому-то, кто более стоек, нежели я. Впрочем, об одиночестве говорить не стоило бы — голоса, голоса - словно бы и не в Крепости мы все, словно в гостиной...

Но мне не с кем говорить. Наверное - здесь, совсем недалеко - многие из тех, кого узнал я в минувшем году. И Кондратий Федорович. И Александр Бестужев. И…

Господи, помоги им и спаси их! Господи, только бы они остались живы - да, те, кого я, как пишут в опросных листах, «вовлек»… Вовлек - нет, тогда это было - позвал и призвал…

Сосед слева все пишет и пишет… А справа от меня - Оболенский, обменялись несколькими словами сквозь стену. И раньше-то немного говорили, и сейчас…

Нет. Все-таки, ох, как неправ я был! Как, наверное, все мы неправы - не о чем, не о чем нам говорить с этими господами Следственным Комитетом, не о том все речи ведутся, не о том они спрашивают и не о том ждут ответов… Молчать, только молчать.

Ну вот, так я и знал. Новая порция опросных листов. Поручику Каховскому - и о чем же вы еще желаете знать, господа?..

…Да, запомнить дату, что указана на опросных листах. Апреля десятого числа одна тысяча восемьсот двадцать шестого года. Я не веду календаря, но вот — уже, оказывается, четыре месяца прошло.

Темно, ночь над Крепостью, из окна света не дождаться, прошу свечу у караульного. Итак…

«Из показаний некоторых из членов Комитету известно, между прочим, о бывших у Рылеева совещаниях следующее:

12 декабря Каховский произнес сие: «С этими филантропами ничего не сделаешь, тут просто надобно резать да и только, иначе, есть ли не согласятся, то я пойду первый и сам на себя все объявлю.»

Вспоминай, вспоминай… Впрочем, лучше молчи, отставной поручик. Так что -

«Касательно речей, кои говорили на совещаниях у Рылеева - в точности припомнить всего сказанного не могу. Ибо говорили многие, и перебивая друг друга. Таких собственных слов и не припомню; впрочем, не буду отрицать того, что буде возникла бы необходимость действовать – первый бы пошел, без оглядки и сожалений.»

Вот так, господа. И довольно этого с вас будет.

Что же далее - вопросы о том, что говорил князь Трубецкой? Назначенный глава восстания, ох, да что он говорил, все больше, сколь я помню, молчал значительно.

«О речах Кн. Трубецкого ничего достоверно показать не могу, ибо за все время визитов к Рылееву я не имел с Кн. Трубецким ни единой беседы – они закрывались, и говорили, не открывая прочим присутствующим содержания и целей бесед своих.»

Перелистываю страницы.

«Кто… какия подавал мнения на счет истребления особы Государя Императора и Августейшей фамилии и что было положено за непременное?»

Ох. Ну да, вот оно, вот - все кругами ходят, да круг все теснее. О чем только не говорилось на тех собраниях, каких только призывов не выкликалось! Ох уж тот безумный ноябрь… Да не в том все дело, господа, хотя уж вижу, к чему все ведется. Возможно.. Но нет, поэтому -

«На собраниях у Рылеева присутствовали многие, и имена оных я уже перечислял... Особых мнений не могу назвать - ибо говорено было многое, и не всегда даже можно было услышать - что было сказано в общем шуме или застолье… Непременных мнений не высказывалось.»

Да, те многие, кто присутствовали - вот они, все здесь теперь, среди звучащих вокруг и сверху голосов. Только одного голоса не слышу - жду и боюсь, желаю и не желаю…

Листаю дальше вопросы, и чем дальше, тем все хуже:

«Кто именно из членов Л.Г.Московского и Гренадерского полков, а равно и других мест были извещены о сем решении на счет истребления Царствующей фамилии и не изъявил ли кто особенного тому одобрения»

А вот их я вам не отдам, господа. ¹

«Никто – повторил и повторяю – никто из членов Л.Г.Гренадерского полка ничего не знал и не мог говорить об истреблении особы Государя Императора и Августейшей фамилии. О том не было речей, в том слово мое порукой. С теми из членов Л.Г.Гренадерского полка, с коими я поддерживал отношения – речь шла токмо лишь о возмущении противу дурных действий правительства, и более ни о чем ином…»

Все об одном, все о том же:

«Кто вызывался и кто назначен был нанести удар Государю и овладеть дворцом и прочим и вообще какой был сделан распорядок о действиях 14 декабря?»

Не знаете, господа? До сих пор - не знаете? Ну, и незачем вам о том знать:

«О распорядке в действиях 14 декабря ничего показать не могу – ибо, по словам Рылеева, всем должен был руководить Кн.Трубецкой. Мы же должны были выполнять распоряжения.»

О чем еще желаете знать, господа? Вот, стало быть, как - теперь и до генералов с полковниками добрались?..

«Корнет Одоевский утвердительно показывает ,что он видел, как 14 декабря 1825 года во время происшествия на Петровской площади вы выстрелили в Полковника Стюрлера – вы с торжественным видом показали свой пистолет и сказали, что вы его (Стюрлера) ранили; потом присовокупили, что имеете на душе двух, что вам гадко мясничать, и, брося пистолет, сказали ему, Одоевскому «уж будет с меня». Отвечайте без малейшей утайки и совершенною откровенностью, как все сие происходило.»

Без утайки, с совершенной откровенностью…

«Касательно показаний корнета Одоевского. Не помню сих своих слов; а пистолет мой уж был разряжен, поскольку, споткнувшись в толпе, когда на Петровскую площадь явился Л.Г. Гренадерский полк, я пистолет уронил, и порох с полки ссыпался – а иной возможности зарядить его не было… PS. А мясничать по правде гадко.»

Все - на этот раз. Чистые листы пронумерованы - что это, второй чистый лист за нумером пять? Не буду отказываться от внезапного подарка - хоть и некому мне писать, но - хоть что-то, хоть самому себе - и половину спрячу, половину - использую под записки…

О, упустил еще один вопрос - зачем-то о тайных обществах вне России… А вот теперь даже полная правда будет, ибо ни о каких обществах подобных не знаю, со своими бы делами разобраться, коих довольно.

Время отдавать вопросы. Но не могу не думать, все повторяю - «были извещены о сем решении на счет истребления Царствующей фамилии и не изъявил ли кто особенного тому одобрения»…

Не могу. Пусть хоть так, еще раз - хоть и вовсе не уверен, что письма мои доходят до адресата. Требую бумагу, говорю, что хочу писать…

Ваше Величество!

Государь, я все еще пользуюсь правом, кое Вы мне в величайшем милосердии своем даровали – писать Вам…

И сейчас по-прежнему повторю, умоляю Вас о милосердии к тем, кого, примером своим я привлек к делам Общества – молю, Государь, они ни в чем не виновны! Разве же можно благие устремления, к пользе Отечества направленные, за зло считать?

Они не виновны ни в каких умыслах – тем более, против Вашей особы, они не знали ничего, клянусь!

Благодарю за то, что могу говорить с Вами, Ваше Величество…

12 апреля 1826 года.

О вопросах, допросах и снова - воспоминаниях

Водили на допрос в Комитет. Как обычно — повязка на глаза, караульный ведет вниз по лестнице — новая камера, дорога незнакомая — просит пригнуться, и, наконец-то — повязку с глаз долой...

Темные, темные стены. Низкий потолок. Треск свечей, шуршание бумаг и скрипение пера — сбоку от господ генералов сидит человек в сером и пишет, и пишет... А эти — кто молча смотрит, кто вопросы задает — роняет слова, как капли, как камни...

...А все-таки смешно, ежели бы сейчас за столом остались сидеть одни мундиры...

А ведь я сейчас вполне могу упасть. Холодно — но душно, голова кружится, шаг назад, опираюсь ладонями о холодную стену, так все же легче. Слушаю, и не хочу слышать - господа генералы требуют пояснений и разъяснений к моим последним ответам — ну да, я же толком и не сказал ничего. Впрочем — перед этими-тj я смолчать смогу, да только имена называют — Рылеев, Бестужев — они показывали про вас, что...

Кондратий Федорович, Александр... Зачем? Я слишком поздно понял, что отвечать нужно только молчанием, но... Зачем же вы вот так?

Я помню тот день. Правда, сейчас я сейчас вспоминаю только, как мне в тот день было холодно. Нет, не сразу — сначала был сумасшедший бег — вот оно, началось, скорее, скорее! Только бы успеть, только бы все вышло, как задумано было.

...Мы уже опоздали, только того тогда я не знал. И не один я. И мы продолжали и сами идти вперед, и вести за собой иных, хоть и мало нас было, то я сейчас вспоминаю и понимаю — мало!..

Или — просто промедлили?..

А я и вправду стрелял на площади по господам генералам. Потому что по-другому того было не решить. Что было – то было. Хоть и должен был стрелять вовсе не в того… Иди, убей царя – и это, что было – то было сказано накануне. И сейчас об этом господам генералам сказано не будет.

Но в то утро и день гораздо более мешали нам другие. Только… вот до сих пор не уверен, попал ли я? Или… Потому что я помню Оболенского с ружьем – перед самым конем генерал-губернатора Милорадовича. И я помню, как продолжал бежать полковник Стюрлер после моего выстрела…

И все равно. Я обещал молчать о делах Общества. И я буду молчать – не только о них.

…Скоро меня уводят обратно в камеру.

Об очных ставках

Наутро покоя мне досталось немного. Видимо, не удоволила господ из Следственного комитета наша полуночная беседа. Снова повязка на глазах и дорога вниз. Только теперь сворачивают куда-то в сторону от привычного пути, просят поосторожнее быть, заботливые стражи наши…

Ширмы, стол и скамейки, мне предлагают сесть. Мыслю, о чем будут снова спрашивать – о разговорах о цареубийстве, да о стрельбе моей по генералам с полковниками. Только вот не предполагал я, что не одного меня на сей раз к беседе пригласили.

…Барон Штейнгель смотрит куда-то мимо моего лица. Я вижу только, как он нервно перебирает и сжимает руки. А вопросы нам – все те же, о тех злосчастных трех днях в декабре. О разговорах, что на квартире у Рылеева велись. О кинжале, что я барону в руки передал. Барон, но им-то зачем вы это говорите?!

Я пытаюсь поймать его взгляд, но он все мимо смотрит и пальцами перебирает. А над нами – сидящими – генерал Чернышев – стоит. Нависает. Ответа требует. Честного и правдивого.

Остаюсь при своих показаниях…

Остаюсь…

…Александр Бестужев поднимает глаза – и снова опускает их в стол. Мне кажется - или улыбка пробегает по его губам? И снова - все речи по кругу, цареубийство, генерал Милорадович, кинжал, выстрелы, вопросы – вспоминай, молчи!..

Что же вы делаете, Александр… Что же Вы вечно мною играете…

Генерал Чернышев нависает над нами – каменной плите подобный. Вот сейчас раздавит. Давит.

Остаюсь при своих показаниях.

Не помню…

Давит каменной плитой генерал.

Нет…

Да, пусть так. Не буду отрицать!..

Раздавила каменная плита. Не до конца, правда, додавила. Не до конца…

О снах, соседях, беседах и письмах

По возвращении в обиталище мое меня никто не тревожил. Вокруг, сквозь щели в стенах, по-прежнему разносились разговоры и смех, невозможно красивая песня – и, совершенно непонятно, с чего вдруг – кошачье мяуканье. Впрочем, здесь наверно есть мыши?.. Впрочем, таким облегчением было для меня, что Кондратия Федоровича на очную ставку не привели, что упал я и заснул, несмотря на шум вокруг, белый день за окошком и топот караульных.

И привиделся мне чудеснейший сон – ибо видел я несравненную Софью Михайловну…

Она протянула мне руку и сказала мне «ты». И сказала, что будет молиться за меня. И я читал ей стихи, как и тогда - на прогулках в нашем счастливом Крашнево, моим последним счастливым летом. Правда, во сне осмелился я не стихи господина Пушкина, столь нами обоими любимые читать – а строки собственного сочинения ².

Ах, Софья Михайловна, Софья Михайловна! Наверное, уж и не вспоминаете меня – и пусть. И к лучшему.

Я не сделал Вас несчастной – так будьте же счастливы во все дни вашей жизни.

«Прощайте, и за пределом гроба, если не умирает душа, я ваш...»

От сладостных видений я очнулся, когда двери камеры рядом захлопнулись особенно громко.

А у меня теперь, оказывается, новый сосед справа. Перестучались, познакомились - Юшневский Алексей Петрович. Еще до того, как говорить начали, слышал, как он книгу из библиотеки крепостной, кою сам прочитал, просил — да нет, требовал! - кому-то из знакомых своих передать. Точнее – попросить того знакомого взять книгу ту из библиотеки следующим. Забавно, право слово - командует Юшневский охраной нашей, словно бы по другую сторону запоров пребывает.

А я ничего у солдатиков и не прошу, кроме чаю, который мне и так дозволен. Правда, странный случай недавно был – дверь распахнулась, и в камеру мою листочек был вброшен. И стихи были на том листочке:

В чужбине свято наблюдаю

Родной обычай старины:

На волю птичку выпускаю

Пред светлым праздником весны.

Я стал доступен утешенью -

К чему на Бога мне роптать,

Когда хоть одному творенью

Могу свободу даровать.

И приписка: чье не знаю, слышал от кого-то.

И в первый миг мне показалось, что я узнаю почерк Кондратия Федоровича… да потом засомневался. Ни весточки от него не было до их пор. И от других, кого я знал – тоже. Один… ну вот разве что с соседом беседу поддержать.

Не очень-то получалась наша беседа. Поскольку речь заходила о том, что было и не было сказано – и я все говорил, что лучше молчать, а Юшневский не больно-то со мной соглашался...После, правда случилось и передать слова от него соседу моему с другой стороны – Никите Муравьеву – о ком-то еще из своих расспрашивали…

Один… а ты один, отставной поручик. Радуйся, печалься, хоть рыдай – один…

Дни, дни тянутся над Крепостью, ветер воет и небо светлеет…Ночь, но я не могу спать, и слышу, как молится Юшневский за стенкой, и шепотом повторяю за ним…

И не замечаю, как внезапный сон уносит меня на пять месяцев назад. В прошлогодний декабрь.

Вечер тринадцатого. Последнее собрание на квартире Кондратия Федоровича. И вот он сам – и Александр Бестужев здесь, и буйный Якубович. И все уже говорено много раз – да, выйдут полки. Да, вот оно – воззвание к Сенату. Да, вот он – кинжал, который вложен мне в ладони… «Друг мой… Иди, убей царя!..»

Да, я готов. И пенится шампанское в бокалах.

«За республику, господа!»…

Пробуждение в камере было подобно выстрелу в упор. Я вскочил – и снова рухнул у своей лежанки, уткнувшись в матрас лицом. Один…

Сосед слева, Юшневский – слышу его шепот – «Каховский, Каховский…вы плачете?»

…Простите, сударь, но не могу я вам сейчас ответить. Сейчас мне – увы, не с вами разговаривать, хоть и на письме.

Перо почти рвет бумагу. Но бумага хорошая. Плотная. Только руки дрожат. Но по почерку, кажется, этого не видно. Незачем вам этого, господин генерал, о руках моих дрожащих знать…

Ваше Превосходительство

Милостивый государь!

Я не в силах более скрывать то, о чем молчал. Я имел низость лгать и скрывать, но более не могу – против того моя совесть и душа. Я в полной мере беру на себя вину за погибель Ген. Милорадовича – вероятнее всего, именно мой выстрел был смертельным, а не удар Кн. Оболенского. В том я до сего не был вполне уверен – но не хочу лгать и не буду обвинять прочих – в том Б-г им судья. Такоже признаю вину свою в покушении на жизнь полк. Стюрлера.

Я молчал и отрицал все на очных ставках с бароном Вл. Штейнгелем и Алекс. Бестужевым – ибо полагал сие верным действием сообразно законам Общества о сохранении тайны. Но более молчать не могу. Жизнь моя мне не важна, Ваше Превосходительство, не прошу о милосердии к себе – только лишь за тех, кто воистину неповинен. Прочие же пускай каждый получит свое.

Подтверждаю, что при принятии меня в Общество Рылеев вполне озвучил мне его цели – и, помимо блага общенародного, целью Общества полагалось также истребление особы Государя Императора и всей царской фамилии. В то время полагал я сие делом необходимым – и не уклонился бы от обязательства нанести решающий удар. Чего же ради пользы Отечества не сделаешь?!!

Накануне несчастных событий 14 декабря вечером у Рылеева я истинно говорил ,что бить надо, и надо не побояться нанести решающий удар. Рылеев сказал мне – иди, убей царя – и вложил мне в руки кинжал. Так было, и в том я вполне признаюсь – не могу более отягчать свою совесть. О винах и намерениях прочих говорить не буду, пусть они скажут сами за себя.

Все. Дата, подпись. Стук в дверь, вызываю караульного… Нет, не так, не лги себе - еще помедлил, отдавать, нет?.. Да. « В комитет». Бумага выскользнула из пальцев, дверь захлопнулась.

Вот и все.

Все выше и дальше, сквозь холод и лед...

Который нынче день?.. Я совсем потерял им счет – небо все светлее, июнь проходит над Петербургом, верно и именины мои уже миновали. Я по большей части провожу дни, лежа на постели – то пытаюсь смотреть на заоконный свет, то утыкаюсь взглядом в потолок.

А на потолке – крест из балок. Косой. Деревянный.

В камере душно. И холодно. Как всегда теперь.

Ответа на мое письмо не было – впрочем, я и не ждал. И на допросы более не водили ни разу.

Все сказано, все прочитано и посчитано. Тишина – уже не слышно ни шепота, ни песен по сторонам. И совсем нежданно — опять приносят вопросы. И совсем глупо — вот уж точно, как заметил кто-то через коридор, громко - «они что, за полгода не запомнили, как меня зовут?».

Ладно, господа. Уж хоть такую память по себе оставить — об образе мыслей особо упомянуть — да мыслям-то не прикажешь господа, чай, не строем по команде они приходят...

Подписываю бумагу, и, словно кольнуло — что имя свое вот сейчас пишу в последний раз... Впрочем, это уже не имеет никакого значения.

Через несколько дней после того по всему нашему коридору раздались шаги. Много шагов, грохот, топот и стук. Распахиваются двери, выкликаются имена… Я поднимаюсь и стою вплотную к дверям, но моего имени все не называют. Тех, кого выкликают — выводят из камер в коридоры. Всех одновременно. И соседей моих, Муравьева — справа, и Юшневского — слева, ах, жаль, не успел я с ним проститься, промолчал, а потом уж поздно было...

Их — немалым числом — уводят, и снова падает тишина. Я по-прежнему стою у дверей, и почти наверное знаю, что не один я здесь остался. Словно дыхание чье-то доносится сквозь деревянные стены, под каменными сводами.

И впрямь — голос раздается, незнакомый – «Кто здесь? Я - Сергей Муравьев-Апостол»..

И почти одновременно – подаю голос я - «Петр Каховский», и слышу слева, такой давно не слышанный голос - «Кондратий Рылеев».

«Кондратий Федорович!!! Ты!..» - я кричу, и теперь наверное знаю, что он услышит, и севшим голосом - «Прости…»

Смутный стук и грохот — барабанная дробь? - из дали, и снова шаги караульных вблизи — теперь уж точно за нами? И точно.

Двери открыты.

Шаг за порог, взгляд - по сторонам, направо — мелькает не виденное прежде лицо, налево...

Ну вот и довелось все-таки свидеться, Кондратий Федорович...

Шагаю навстречу, обнимаю. И еще раз повторяю свое прости. Сколько бы времени не было — все теперь наше.

Караульные велят идти вниз. Мы поворачиваемся к выходу, уже никаких повязок на глазах — впереди нас, я вижу, ведут еще троих, мы идем следом, держась за руки — и я чувствую, как в мою ладонь впечатывается бумажный листок.

Никаких повязок — и по дороге вниз по ступеням я успеваю прочесть четыре строки. ³

Тюрьма мне в честь, не в укоризну,

За дело правое я в ней,

И мне ль стыдиться сих цепей,

Коли ношу их за Отчизну.

Ох, Кондратий Федорович… Все так, все верно. Да сколько нам той тюрьмы осталось? Мыслится мне, что – на всю жизнь…А сколько выдержать, прожить в сих цепях сможем?..

Путь вниз короче, чем раньше — или мне так показалось? Да нет, и зал гораздо теснее - или это от того кажется, что людей в нем гораздо больше? Господа генералы, следователи и судьи наши, купно сидят и с одной стороны — секретарь в сером и офицер конвоя с палашом, и с другой — отец Петр...

И мы перед ними — пятеро в ряд. Крайний справа — Кондратий Федорович, я рядом с ним, плечом к плечу. И дальше — те трое, что шли впереди нас, кого я не знал ранее.

Двое по краям словно стараются сдвинуться поближе и закрыть собой того, кто в центре.

Свечи такие яркие... Секретарь разворачивает бумагу и начинает читать.

«…по высочайше предоставленной ему власти приговорил вместо мучительной смертной казни четвертованием, Павлу Пестелю, Кондратию Рылееву, Сергею Муравьеву-Апостолу, Михайле Бестужеву-Рюмину и Петру Каховскому приговором суда определенной, сих преступников за их тяжкие злодеяния повесить».

Я слушаю слова приговора, слышу справа крик – «Нет, не может быть!..» краем глаза вижу как – да, это тот, что назвался нам на нашем этаже – Муравьев-Апостол обнимает соседа своего, а третий шагает вперед, прикрывая товарищей.

А мне – одна-единственная мысль, и я уже не слушаю почти, что там далее читается. Вдруг – дочитает бумагу свою секретарь - и все, нас снова растащат, и снова один, навсегда один…

Руки дрожат. Рву галстук – хоть ветхий уже, а крепкий, рвется воротник – тонкий снурок креста впивается сперва в шею, затем режет пальцы – прочный!.. Но все же, наконец, порвался. Нахожу руку Кондратия Федоровича и впечатываю крестик ему в ладонь.

Звон... Или — снова барабанная дробь? Или торопливый топот шагов господ судей наших, спешно ретирующихся из помещения?.. Грохот барабанов, и почему-то все же чудится колокольный звон, и отец Петр благословляет нас на дальнюю дорогу… Вместе. Всех вместе.

Пожалуйте – молвит офицер с палашом, распахивая дверь и посторонившись.

***

Здешнего осталось немного. Тесный круг нас пятерых – вот так и познакомились – на всю жизнь. Плечом к плечу, фляжка коньяка по кругу, любезнейшим образом выданная кем-то из стражей наших. Потом – снова как-то разошлись – двое и трое, и я слушаю ласковый голос Кондратия Федоровича – о небесном утешении говорит, о том ,что все мы вот уже нынче в раю будем…Да уже не страшно мне – не один теперь. Никогда не один.

Стоим с Кондратием Федоровичем рядом. И ждать уже – не страшно, но тяжко. И кто-то из тех троих жребий предложил тянуть – кому выходить первому. «Вот бы мне», - но нет, длинная соломинка досталась.

А короткая – самому молодому из нас, Михайле Бестужеву-Рюмину – тому, который «не может быть!» кричал.

Да только сейчас он уж не стал кричать. Побледнел только. И – первым к двери шагнул. И Сергей Муравьев-Апостол вслед качнулся. А последний из троих, Павел Пестель, только и сказал: «Иди следом. Я прикрою».

Их трое и нас двое… Так мы и пошли.

Кондратий Федорович – с моим крестом в руке, и я – с его стихами.

И потом был мой такой знакомый обжигающий холод. И потом он навсегда перестал быть. Потому что стало - только беспредельное небо и звезды.

…и вот он встает вокруг нас – и ждет нас. ⁴

И ждет нас.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ речь идет об офицерах Лейб-Гвардии Гренадерского полка, которых Каховский на протяжении междуцарствия сагитировал в ступить в Общество и поддержать восстание. После, на следствии, он особо просил помиловать их. На Следствии этих персонажей не было.

²

Забыв о вечной суете, скрываясь от дурной молвы,

Мы уходили далеко, и я не помнил счета дней.

Зеленый шелк твоих одежд мешался с зеленью листвы,

И черный шелк твоих волос сливался с сумраком ветвей.

Но мы судьбой обречены, меж нами выросла стена,

Я вспоминаю облик твой - и я не чувствую оков.

Зеленый шелк твоих одежд - в темнице каменной весна,

И черный шелк твоих волос - как тень бегущих облаков.

...Когда же подведут итог, составив списки всех имен,

Последним взглядом награжден, увижу - бьется на ветру

Зеленый шелк твоих одежд - зеленый шелк былых знамен,

Закроет веки черный шелк... И, успокоен, я умру.

³ стихи К.Ф. Рылеева «Надпись на крепостной тарелке». Тут ведь как… этот листок – единственный, который я после Следствия не смог найти. Однако сразу после Следствия я успел об этом листке и стихах рассказать нескольким людям. И в какой-то момент у меня наглухо отшибло память, что там было написано. Много после ИР Рылеева сказал, что там были вовсе другие стихи. Однако два человека из тех, кому я рассказывал, утверждают, что стихи были именно эти. И я решил принять во внимание именно эти мнения.

⁴ неточная цитата из песни БГ «Дубровский».

Приложение.

Дневник П.Каховского, писанный им на Следствии

10 апреля 1826 года. Чудом попался лишний лист в опросных пунктах. Половину – использую под записки… Мы обречены – нашей судьбой. Пусть так. Только бы они – остались живы!! Б-же ,помоги им и спаси их! Я виновен, я знаю – но в том ли, в чем меня винят? И - в чем? Не желаю зла и гибели Ему – но есть ли иной путь?

12 апреля 1826 года. Написал письмо ЕИВ. Он – человек, и он… Слышит ли?

Рядом со мной Обол-й – справа. Я не помню…

…(В тот вечер) Просил К.Ф. уехать. Жаль, что он не послушал.

Темнеет. Холодно. Скорее бы решилось, сил нет ждать...

***

После признательного письма и исповеди Каховский передал эти записки отцу Петру Мысловскому. Что с ними стало далее - неизвестно.