Отчет И.И. Горбачевского.

Часть первая. Теофраст

Утешение верою - Наши характеры и Теофраст - Михаил Бестужев-Рюмин - Следственный комитет

Притворство в общих чертах можно определить так: это - старание прибедниться в поступках и речах, а притворщик - это такой человек, который, подходя к врагам, хочет скрыть свою ненависть.

.. К счастью, состояние мое вовсе нельзя назвать плачевным, несмотря на все старания к тому платц-маиора Подушкина, потчающего нас этой худой капустой. В отличие от соузников моих кашель меня покамест не мучает, чему заслугу сию приписать, не ведаю, видимо, милости Природы. Узилище мое не позволяет всерьез разминать онемевшие члены, разве только ходить из угла в угол, подобно дикому зверю в клетке. Время от времени и приходится, хотя бы чтобы убрать холод в ногах. Однако такое времяпрепровождение губительно для духа, да и не слишком спасительно для плоти. Лутше удалиться от невзгод земных в философические дебри. Благо, тюремная библиотека предоставляет для того все возможности. Правда, в большинстве своем в небольшом этом собрании - книги божественные, от которых я несколько отвык вне родительского дома. И привыкать пока не жажду, хоть не могу и не заметить, что соседям моим сия литература немалую поддержку оказывает. Большое подспорье здесь им также - о. Петр Мысловский, который и меня не раз посещал.

Как сказать? Наверное, по Теофрасту. О. Петр Мысловский вот какой человек - он добрый, и, по всей видимости, жалеет нас. К тому же верит искренно, не как иные. Удовольствие от беседы с ним, безусловно, скрашивает наши тусклые дни, что касается меня, то я, не скрывая, жду его прихода. Но удовольствие это мало общего имеет с религиозным чувством - только с радостью разговора, а подчас и интересного спора. Грешен, люблю поспорить. Помнится, с Петром Борисовым так вот, за трубками и спорами целые ночи проводили...

Открыв Теофраста, которого мне принесли - не рассмеяться не мог: "Во все века дела людей все те же"... Вот ведь как - "Пустословие - это склонность говорить много и не думая, а пустослов - это такой человек, который, подсев поближе к незнакомому, начинает с похвального слова собственной жене, потом рассказывает сон, что видел ночью, а после этого перечисляет по порядку все, что ел за обедом". Так ведь и я готов сейчас общаться с любым, почти уже по любому предмету - благо за обедом тут многие едят одинаковое, а жены у меня нет. И точно - сосед мой по левую руку тотчас спрашивает, что это меня так развеселило. Ну вот я ему книгу и зачитываю. Тогда он спросил про имя - и заговорил на французском языке, в котором я не силен. Представился по-русски: князь Сергей Григорьевич Волконский. Генерал-майор. Вот оно как - для всех нас, подпорутчиков и генералов, тут одинаковые квартиры.

Другой мой сосед только что прибыл в свою камеру, я слышу, как он обустраивается. Слышно здесь, и правда, настолько хорошо, что даже не совсем уютно - ты постоянно как будто на виду. Скребусь знакомиться. Неожиданное известие - сосед мой, оказывается, Михаил Бестужев-Рюмин, немало мне известный по делам Общества. Взят в чистом поле, с оружием в руках. Даже удивительно, я полагал, что из всех нас он этой участи скорее избежит.

Да, Михайло Бестужев-Рюмин вот какой человек. Говоришь ему что для того, чтобы мне принимать в Общество новых членов по новым правилам, если те члены будущие в другом городе пребывать изволят, средства на разъезды нужны, как быть? А он отвечает: "Вы должны всем жертвовать". И только. И ведь не поспоришь. Жертвовать надо - но мне бы более практической пользы советов, а не фантазий. Фантазии его далеко заводят - да и не меня одного. С фантазиями без практики в чистом поле - все одно что пехотой без артиллерии.

Тут приносят допросные листы. И - вот оно, началось. Скажу честно - все застыло во мне, видимо оттого, что сидел без движения довольно долго. "Подпоручик Бестужев-Рюмин показывает, между прочим что общество желало начать свои действия во время лагерей при Лещин, куда, надеялись, что прибудет Государь. Когда же узнали, что Его Величество не изволит быть, то решились, послать несколько членов в Таганрог для истребления Государя и потом целым корпусом идти на Москву. Взявши сие решение, Южное общество адресовалось к Славянскому обществу, коего члены стояли в лагере в 8-й дивизии, и артиллерии, как конной, так и пешей. Все Славянское общество на сие предложение согласиловсь, и когда вызывали членов оного на истребление государя, то предложились: вы, капитан Тютчев, майор Спиридов, Бесчасной, Борисов и брат его отставной..."

Подпоручик Бестужев-Рюмин показывает... Значит, теперь самое тяжкое как раз и начнется. До сего дня я довольно каялся, но все надеялся сей щекотливой темы избежать. Благо Борисов Петр тому способствовать обещал, помочь и часть вины моей на свои плечи переложить. Так, чтобы - поровну вышло. Не то, чтобы я от сего сильно отказывался, Борисов 2-й всегда мог убедить меня в том, что ему надо, о чем я в показаниях своих уже неоднократно писал.

И все же не удержался, постучал в стенку: "Зачем Вы это сделали, Мишель?". Он объяснил, что Комитет хочет только правды, только нашей искренности, чтобы открыть все дело. Как смог попытался донести до него, что искренности, точно, хочет, а вот правда не нужна, нужны - сведения. Это ж суд, когда русскому человеку от суда было что хорошего? С ними же не так надо: они тебе вопрос, ты им - увертку. Не помню, не было меня при том, а если бы был, то не за что бы не согласился на такое преступное деяние. Они, ясное дело видят, что ты врешь, но ведь точно не знают, за год с лишним и правда ведь, многое забыться могло. Тем более, из речей Бестужева-Рюмина, которые, я и на следующий то день в полном виде вспомнить не мог.

"Поскольку об истреблении царствующей фамилии я ничего не слышал, то и слов Бестужева упомнить не могу"... Нет, слов всех не помню - а вот дух помню неплохо. Как у нас будто крылья вырастали и представлялось и правда возможным - сначала в Таганрог, а потом на Москву, целым корпусом. Как ставил кресты эти злосчастные, да тогда ж они не злосчастными были - особой отметкой самой Судьбы... Не помню, не помню, не мог знать. Не хочу об этом знать. Понуждаем был - вот этим духом особой Лещинской свободы и понуждаем, а также Мишелем Бестужевым-Рюминым лично.

... О том я потом и на допросе говорил. Генерал-адъютант Чернышев терпением не отличается, ровно фельфебель какой. Ну да младшие офицеры привыкли, что с ними не все и не всегда церемонятся. Вот генералам на таких допросах, верно, труднее. Чернышев, это ничего. Даже смешно иногда, но вот смех этот глупый и нервический лучше бы сдержать. Пусть орет, пусть даже на "ты". Я в полном моем раскаяньи не должен быть слишком щекотливым, не положено нам..

- Да вы понимаете, подпоручик, что вы никто?

Это уже генерал-адьютант Левашов. Смотрит своими рыбьими глазами на меня, как карась на червя.

- Вы случайно в это дело завязли и еще можете из него вылезти. Вам бы открыться полностью и других назвать, это единственное спасение...

Ага, как же. Единственная возможность дать вам еще больше корма, господа. Но это ничего, это тоже пока не страшно. Просто генерал-адьютант Левашов вот такой человек, что люди для него - корм.

Часть вторая. Жан-Батист Мольер

Дон Жуан. Вот странное дело! Плохо же ты вознагражден за свое усердие. Ну, так я тебе дам сейчас луидор, но за это ты должен побогохульствовать.

Нищий. Да что вы, сударь, неужто вы хотите, чтобы я совершил такой грех?

Дон Жуан. Твое дело, хочешь - получай золотой, не хочешь - не получай. Вот смотри, это тебе, если ты будешь богохульствовать. Ну, богохульствуй!

Нищий. Сударь...

Дон Жуан. Иначе ты его не получишь. Сганарель. Да ну, побогохульствуй немножко! Беды тут нет.

Дон Жуан. На, бери золотой, говорят тебе, бери, только богохульствуй.

Нищий. Нет, сударь, уж лучше я умру с голоду.

Жан Батист Мольер. Дон Гуан

Мольеровы подсказки - Снова Бестужев-Рюмин - Честное слово - Про рыбную ловлю - Андрей Борисов 1-й - Конец всему

...А дела наши идут своим чередом. Вернувшись тогда с допроса, не мог я сесть сразу за листы. Попросил у караульного новую книгу, взамен с десяток раз уже перечитанного Теофраста. Из того, что было на тот момент свободного, достались мне пиесы Жан-Батиста Мольера, кои я и раньше читывал, но тут необыкновенно впору пришлось. Удивительно, право, как такие опусы разрешают держать в библиотеке тюремной - узнику тут и отвлечение от тяжких дум, и подсказка. Какую пиесу не открой, да вот хоть это взять, из Дона Гуана...

Дон Жуан. Что же мне вам сказать? Вы обе утверждаете, что я обещал жениться на вас обеих. Разве каждой из вас неизвестно, как обстоит дело, и разве нужно, чтобы я еще что-то объяснял? Почему я должен повторяться? Той, которой я на самом деле дал обещание, - разве ей этого недостаточно, чтобы посмеяться над речами своей соперницы, и стоит ли ей беспокоиться, раз я исполню свое обещание? От речей дело вперед не двигается. Надо действовать, а не говорить, дела решают спор лучше, чем слова. Только так я и собираюсь рассудить вас, и когда я женюсь, все увидят, которая из вас владеет моим сердцем. (Матюрине, тихо.) Пусть думает, что хочет. (Шарлотте, тихо.) Пусть себе воображает. (Матюрине, тихо.) Я обожаю вас. (Шарлотте, тихо.) Я весь ваш. (Матюрине, тихо.) Рядом с вами все женщины кажутся дурнушками. (Шарлотте, тихо.) После вас ни на кого не хочется смотреть. (Громко.) Мне надо отдать кое-какие распоряжения, через четверть часа я к вам вернусь.

Нет, сцена сия мне вовсе не амуры мои былые и грешные напомнила... А допросы - вот ведь какое дело. Так и в комитете, по всей видимости, нас, когда не запугивают, то улещивают, как тех бедняжек: "Ведь не вы тут больше всего виновны"... и другому тож - "Вот на вас показывают, а вы могли бы опровергнуть"... Ну или "Вы можете облегчить участь невиновных", тут ведь для кого как притягательнее выйдет.

И нет Сганареля, чтобы сказать: "Жалко мне смотреть, какие вы простодушные, и нет сил глядеть, как вы сами же и стремитесь к своей погибели. Поверьте мне обе: не слушайте вы сказок, которыми он вас кормит, и оставайтесь-ка у себя в деревне".

Хотя разговоры эти - про то, что действовать, а не говорить надо, опять же, невольно Лещины напоминают. Но не могли мы уже оставаться в своей деревне", вот в чем дело-то. С тех самых пор, как из тихой заводи вольтеровых умствований и провинциального тираноборчества вышли мы на такую большую воду, что уже и генерал-адьютантов те наши совещания интересуют, - с тех пор назад нам хода уже нету. Как и соседу моему по правую руку, тоже свой крест с нашими разделившему - и на списке том не к ночи будь помянутом, да и в крепости. Мучают не по силам его - и допросами и ставками очными, так что когда он всякий раз почти в бесчувствии возвращается, долго потом совестно разговором его беспокоить.

Помнится, на днях речь зашла у нас о Сергее Ивановиче М-вом, коий несмотря на все нещастные обстоятельства не может не вызывать у меня добрых воспоминаний. А у Мишеля Бестужева-Рюмина, оказалось, записка от него имеется, сию эпистолу он мне тут же с французскаго и перевел. Очень большой интимности письмо - о дружестве, о надежде и о Б-ге, которому Сергей Иванович Мишеля и поручает. Бестужев тут и говорит, что дружба эта - последнее, что у него осталось. Что ото всего прочего отказаться сможет - только не от нее. Несмотря на слова эти, означавшие, как я понимаю, что частью этого "прочего" я и товарищи мои являются, злая досада на соседа моего как то враз улетучилась. Оттого, что с такой щедростью открыл он передо мной, соузником случайным, единственное сокровище свое.

Не было никогда у меня такой дружбы, любви такой к единому человеку, несмотря на то, что Петр Борисов и брат его очень дороги мне. Ближе всего к такому - то, что я чувствую, вызывая в памяти черты товарищей, возвращаясь душой в братство наше Славянское. Не надейся ни на кого, кроме своих друзей и своего оружия. Друзья тебе помогут, оружие тебя защитит. А у меня и всего оружия сейчас - только я сам да друзья мои...

Поделился и я с Бестужевым воспоминанием о давнем, с того невозвратного лета, подарке М-ва - о щеточке, которой он мне баки расчесал да и на память оставил, условившись, что если кто живой останется, воспоминания записать. Вот будто мне писанины мало... А у М-ва, полагаю, много больше, чем у меня. Да и у Бестужева-Рюмина тоже.

Вот и теперь... И раньше доводилось мне его невнятные рыдания, не желая того, улавливать, но сейчас ему, верно, настолько тяжко, что даже гордости не осталось уже. И так невыносимо сие слышать было, что изменил я правило свое - не трогать его после допросов, спросил, чем его терзали. Оказалось - все как один на очных ставках показывают, что и правда вещал Мишель Бестужев в Лещинах про истребление Августейшей Фамилии.

"Они мне не верят... Не верят." Чем тут я ему помочь мог? Только обещать честью, что я, в любом случае, такого на него не покажу. Вроде, ему полегчало.

Через некоторое время в разговоре, где-то, по времени между нашими беседами о Вольтере и Плутархе, задал я Мишелю Бестужеву-Рюмину вопрос, по всей видимости изрядно поразивший: удил ли он когда-нибудь рыбу? Сей интерес возник внезапно, как только Мишель в беседе опять угасать начал, и говорить. что в следующий раз покажут все, что от него требуют - только бы очными ставками больше не изводили. Настроение его от спокойного разговора изменилось так внезапно, что я, по давней привычке своей, делить собеседников на рыбаков, и тех, кто к рыбной ловле вовсе не пригоден, и спросил его о том. Ответ меня нимало не удивил: нет, не любитель он сего благородного занятия. Да и то, сразу вообразил, как Мишель сначала подбегает к рогатке с удилищем, проверяя: не клюет ли. Потом бежит к костру - послушать, что там говорит Борисов 2-й или Сергей Иванович Муравьев. И снова к воде. Впрочем, нет. Полагаю , будь там Муравьев, Мишель бы и вовсе к удилищу не подошел.

Между тем, временному спокойствию нашему вскоре пришел конец: караульный пришел вести меня на допрос. Одеваться стал - и тут внезапным страхом накрыло. Пальцы свело так что застегнуть мундир стало делом затруднительным. Солдат со смешной фамилией Гриб даже помочь дернулся. Отказался: "Без лакеев рос!". Мне завязали глаза и все вновь повторилось ступеньки, косяки, навесы... Снова - туда Где лев рыкающий Чернышев и тусклый взгяд Левашева...

-Здраствуйте, Горбачевский. А глаза у него сегодня усталые, снулые... Умаялся, видно.

- Здраствуйте ваше превосходительство.

Вот какая я стал фигура важная. Генералы со мной первыми здороваются. А все оттого что, как повязку с глаз снимут, долгое время гляжу на них и ничего сказать не могу. Все мне кажется, что не за бумагами они сидят - а за столом с приборами обеденными. И разве что салфетки под шею не повязаны.

Разговор все про то же - про Лещины да про список этот, с крестиками цареубийственными. И про то, известно ли было тем, кто этими крестиками помечен, что они обозначают. Я понятно, на своем стою: крестиками по просьбе Бестужева особо надежных обозначал, про цареубийство и разговора не было. Не то что про Фамилию.

- Кончайте уже эти глупости нести! Прекратите строить из себя героя, Горбачевский!

Это, ясное дело, генерал-адьютант Чернышов. Кулаком по столу стучит, так что чернильница подскакивает. Не расплескал бы...

- Да какой из меня герой? Я просто читал Уложение о наказаниях. И знаю что за цареубийство бывает.

- Милость Государя нашего выше уложения... Прекратите запираться и она Вам оказана будет! А Вашему "не помню" - грош цена, когда все, при том разговоре присутствовавшие, помнят его и подтверждают!

- Не помню я такого и показать не могу. А при высоком начальстве у меня издавна руки дрожат и память отказывает...

И ведь - правду же сказал. Когда так орут, сосредоточение выходит затруднительным. Мутно становится. Тяжко.

- Готовы ли вы подтвердить свои показания на очной ставке с Борисовым?

А я ведь, по чести, и не понял сперва, какого из двух Борисовых мне сейчас предъявят. Петр? Нет, Андрей, хотя он то тут при чем? Но точно, он И не он. Белое лицо его вначале изумило меня совершенно. А уж потом другой повод для изумления нашелся - те его показания, которые передо мной огласили. Да, про то, как Михаил Бестужев-Рюмин в муравьевском балагане призывал Государя истребить вместе со всею Фамилией. Что же с ним сделали такое, что он так показывает? Не понимает разве, что не только других, но и себя может погубить безвозвратно?

- Нет, остаюсь при своих показаниях. Андрей Иванович, но как это? Не было же такого, да и быть не могло!

- Все так и было, как я написал. И брат мой Петр тоже с тем согласен....

Петр Борисов - подтверждает? Как же это может быть?

Торжествует надо мною голос Левашова:

- Петр Борисов в железах уже два месяца. Кто из вас лжет? Он? Или Вы?

Он или я? Да, выходит что так.

Мы потерпели неудачу, Сганарель: этот нежданный шквал вместе с лодкой опрокинул и всю нашу затею.

- Отвечайте уже быстрее! Прекратите увертки!

- Если Андрей Борисов 1-й и правда слышал, что Михаил Бестужев такое говорил, то мне здесь сказать нечего... Пусть будет так.

Беру перо. Подписываю. "Подтверждаю показания". И про кресты. И про Фамилию.

Вот и все. Не ушел червяк от карася. Теперь меня по кусочку доедать будут. И ведь не одного меня, вот в чем штука-то.

- Согласны ли вы теперь подтвердить свои показания на очной ставке с Бестужевым-Рюминым?

Это малодушие - позволять, чтобы тебе еще объяснили твой позор. Слушая такие речи, благородное сердце с первого же слова должно принять твердое решение.

Ох, Мольер, подсказчик проклятый!

- Да. Согласен.

Привели. Здорово, однако, он лицом опал, Михаил Бестужев-Рюмин. Измочалил, загнал его Высочайший Комитет - сейчас добивать буду.

"Подтверждаю, что во время лагеря в Лещине, Бестужев-Рюмин составлял призывал добровольцев на убиение не токмо Государя Александра Павловича, но и всей Августейшей фамилии. И составляли списки на сие преступление согласных".

- Но это же неправда! - Бестужев-Рюмин почти шепчет. Очень громко шепчет.

Зато Левашов - точно и внятно:

- То же показывают... прапорщик Бечаснов, капитан Тютчев, подпоручик Борисов...

- Неправда!

Ко мне кинулся - нельзя ему ко мне касаться. Замарается.

Да. Неправда. Все - неправда. Ничего нет. Остался только лист с моей подписью - и слезы на глазах Мишеля. И как он перо берет и бумагу эту проклятую подписывает.

Нет, еще одно осталось. Когда уводили уже - "Прости, - говорю. "На другого тебя обменял".

Понятно, что не прощают такое - а что еще сказать? Пусть хоть знает, как дело было. На маневр не хватит его, конечно. Да и меня не хватит ни на что больше. Все уже. С нами уже - все.

Гнусно-то как в брюхе карасьем, Господи!

Часть третья. Описанiя и рисунки сорока фасоновъ повязывать галстухъ

Подобно судье, сидящему въ креслахъ, слушающего очень покойно и до конца донесенiе дела, которого он не понимаетъ, должен и галстухъ вашъ быть не подвиженъ, также, как и онъ.

Описанiя и рисунки сорока фасоновъ повязывать галстухъ

Сорок способов повязывать галстух - Левашовъ - Сон о Лещинах - И опять Бестужев-Рюмин

Смешная книжка про галстухи была истребована мною в тюремной библиотеке после Мольера - очень хотелось постигнуть, почему люди во все времена так придают значение наружности, видимости. И тогда же, еще до того злосчастного допроса, произнес я, развлекаясь, предшествующую сему повествованию фразу про самый правильный галстух, который непременно должен быть подобен судье. Теперь, в овладевшем мною оцепенении прежде всего взор мой остановился на сей брошюре - одной из двух книг, предоставленных мне. И взял я в руки Сорокъ способов галстух повязывать, поскольку другую книгу открыть никак не решился.

Не помню, сколько просидел я, бездумно выискивая на сих страницах фрагменты, которые, помнится, ранее меня забавляли. Начиная от самой преамбулы ея - Книга, необходимая для человека Хорошего Общества - до премилых именований оных бантов: галстух Меланхолический, Трагический, Епикурейский и даже Математический. Довольно скоро осознал я, что не стоит ожидать былого оживления от сей книги , однако она хотя бы отвлекала меня некоторое время от осознания свершившегося. Созерцая чертежи бантов и способов повязывать галстух, мог я сидеть часами, чтобы потом на два или три часа провалиться в тяжелый сон. И снова наступал день, когда единственным предметом, привлекавшим мое внимание, оставалась книга сия. Былая живость моя полностью прекратилась, более не ожидал я с волнением какого либо мелкого изменения рутиннаго моего содержания: обеда, посещения доктора или священника. Более не беспокоил я соседей моих разговорами - хотя и как сквозь сонную пелену порою слышал, как они живут, двигаются, разговаривают и страдают в своих камерах.

Признаюсь, теперь мог бы я позавидовать товарищам моим, находившим немалое утешение в религии, если бы еще мог испытывать хотя бы какое нибудь чувство. Хотя бы зависть, являющуюся грехом смертным. Но все известные мне с детства молитвы звучали для меня ничуть не более тепло, чем математические формулы, хотя правильность изложенного и в тех и в других не могла подвергаться никакому сомнению. Однако и усвоенные когда то религиозные правила, да и любимая мною Математика в конце концов донесли до моего погасшего разума не только весь ужас моего бесчестия но и полную его глупость. Никого не спасая, я погубил всех. И не было в расчетах моих никакого смысла и толку в самонадеянности моей, когда полагал я возможным обойти Комитет и даже имел дерзость рисоваться в мыслях своею ловкостью.

Вспомнилось мне снова, как сговаривались мы с Петром Борисовым 2-м, ожидая возможного ареста о том, что показывать будем. В страшном сне я не могу представить себе, чтобы Петр оболгал нас, показав про убиение всей Фамилии. Петр никогда не лгал, хотя, бывало и не все говорил мне. Могло ли это измениться? Мог ли он, в железах, отказаться от отказаться от правил наших и договоров? Но даже если и так - ни разу участь его я, подтвердив те показания не облегчил, наоборот. Что касается Михаила Бестужева-Рюмина и прочих, коих я своим безумием сгубил, то как там говорили мне после всего: "Подтвердите, что вам - одним крестиком больше, одним меньше. Существенно ничего не изменится".

Подтверждать я более ничего не буду. Впрочем, полагаю и не понадобится.

Через какое то время рассмотрение чертежей, коими предполагалось завязывать галстухи, привело меня к мысли воплотить их в жизнь. Сначала решил я завязать Математический узел имевшимся у меня платком на обеденной миске, чье дно отдаленно отчего-то напомнило мне тускло-лоснящееся лицо. Совершенно объяснимо, что узел на миску не ложился - тогда для этих целей я стал использовать менее жесткую и скользкую подушку. Мало помалу вышло у меня на сей подушке подобие основного галстучного узла. И тут, то ли освежив в памяти фрагмент про галстух-судью, то ли в другом помрачении, понял я, что в узилище моем более не одинок.

Михаил Бестужев-Рюмин говорил про соседа своего, от тоски разговаривающего с мухой. Мух и в моей камере довольно было, однако их мельтешение и безсмысленность не давала надеяться на возможность серьезной беседы. Но повязанный на подушку галстух ту подушку оживил - долгое время молча смотрел я в бледное лицо, как всегда, совершенно забыв поздороваться. Теперь ужас и отчаяние больше не одолевали меня - они давно меня одолели. Но в кои то веки представилась мне возможность не только отвечать на вопросы собеседника моего, но и самому те вопросы задавать. А также облегчать ему донесение дела, которого он не понимает. Объяснений ранее никогда не слушали от меня, да теперь и ясно почему.

Человек слаб... Понимаете, Ваше Превосходительство, это часто используют как оправдание низких поступков. А это не оправдание вовсе, это просто факт, который, сам по себе, не ведет ни во что плохое. Если же человек одновременно слаб и лжив, слаб и труслив, а также слаб и глуп - о, тогда с человеком тем можно очень многое сделать, а он и не осознает того, полагая что сам является творцом собственной Судьбы. Впрочем, в определенном смысле, бесспорно так оно и есть, Ваше Превосходительство, с собой и другими я все сделал сам. Вы не виновны. Подтверждаю.

Занимаясь теми беседами, более не листал я книги своей, заложив лишь одну страницу, описывающую по этапам порядок сотворения особенно хитрого набора узлов, именуемого Русский плетеный галстух. Страница та неимоверно меня завораживала, поскольку никак я не мог понять способы, которым рисунок 11 в рисунок 12 мог бы переходить. Платок мой нещастный представлял уже довольно жалкое зрелище, а другого ничего у меня не было. В стремлении сделать все правильно стал я невольно засматриваться на простыни мои, которые, будучи из более прочной ткани, конечно же, смогут выдержать и большее напряжение.

Вот, зачитываю, Ваше Превосходительство - "Галстух, как и все вещи в Мiре семъ, имел свои эпохи величiя и упадка. По мненiю нашему, никогда употребление онаго не было такъ распространено, видъ и цветъ онаго так разнообразен, способ повязывать такъ труденъ и никогда не заключалось въ немъ такой важности, как в наше время".

Видите, труден способ повязывать - но важность повязать необыкновенная. Только я никак не могу представить, по сим рисункам, как правильно переход из от одной позиции к другой организуется, хоть и наблюдаю многодневно. А ведь я был не самым худшим из артиллерии, чертежи читать умел и сам чертил... Но вы ведь поможете мне довязать этот сложный узел, Ваше Превосходительство?

Сон, сваливший меня прямо на перевязанную платком грязную подушку, был внезапен и милосерден, как смерть.

Впервые за долгое время, увидел я товарищей моих - Борисова 2-го, Тютчева, Андреевича, Бесчастного... И других прочих - славное собрание сегодня в балагане подполковника Муравьева-Апостола. А вот и подпоручик Бестужев-Рюмин, весь осиянный важностью момента и вознесенный в небеси собственным красноречием. Здесь же и Петр Борисов, что снова о чем-то спорит с Мишелем. О мировых проблемах, не меньше, на меньшее Петр Иванович не согласится.

Проблемы и правда весомые - сохраним ли мы цели свои в случае объединения наших обществ? Сможем ли сплотить народы Славянские в едином общем братстве, подобном нашему? Не отдалят ли новые задачи прежних? Уверяют нас, что только купно, победив, сможем целей тех достигнуть.

Не мог не уточнить, сколько для победы той сил имеется? Ответ Бестужева-Рюмина потряс своей краткостью: "Много".

- Господин Бестужев-Рюмин, вы же офицер. Много - это сколько полков?

Тут он начал перечислять, генералов почему-то. Не мог не спросить об артиллерии. А, вот артиллерии то и нету... Впрочем, уже есть - наша бригада. Да, навоюем... Ну, нам верно не все говорят. Пока и неразумно говорить нам все. А Бестужев-Рюмин с жаром говорит о грядущей отмене крепостного права. Не удержался спросить: у него самого-то душ сколько? Не для пустой похвальбы, просто чтоб понять, живет ли он так, как говорит?

Ладно, неважно. Главное - решение об объединении обществ принято! Шампанское побуждает всех к речам не менее страстным, чем у оного пылкого подпоручика. Такое теплое чувство - говорить совместно, понимая, как хороши наши цели, как хороши мы все вместе, а значит - и каждый наособицу.

Подполковник Муравьев-Апостол говорит о важном для него - о Свободе и о Боге. Не могу сейчас с ним спорить - потом доспорим, многое есть что сказать. И так внезапно тепло, когда он баки мои ерошить щеткой начинает - вроде как сестрица или Петр Борисов, когда дурачится. Потом, смутившись, как раз о необходимости мемории написать говорит. И снова не ко мне одному, ко всем, подводящее наш итог:

- Так будет же республика!

Res Publica - дело общее. Хорошее дело. Если бы... Если бы не проклятые мухи!

- Господа, подпоручику Горбачевскому больше не наливать!

Проснулся. Да, мне больше не наливать. Мне и так допьяна - солнечного вина Лещины, радости встречи этой нежданной. С товарищами, с Мишелем, с подполковником Муравьевым. С собой, прежним. Любопытно, запрещены ли мне подобные свидания? И кто осмелится сей запрет осуществить? Да, все потеряно - Петр отвернулся бы сейчас от меня, МУравьев... ну, щеточку бы не отобрал - он бы просто о том разговоре не вспомнил. Что касаемо Бестужева-Рюмина...

... Я не сразу понял, что со стороны правой руки стучат. Давно этого не было.

- Скажите... вам тоже говорили, что прочие все подписали?

- Да... Разве Вы хотите говорить со мной... после всего?

- Потому как теперь только могу вас понять... Не простить, но понять, да...

И дальше он рассказал мне. Про то, что было, после того, как меня увели. Про то, как Петр Борисов на показания Мишеля утверждал: "Неправда это!". И о том, что помогло это - не предал Мишель друга своего дорогого. Не смог.

Спасибо, Petrus. Спасибо, Камень. Меня-то давно уж разжевали и выплюнули. Но ты есть. И Мишель - есть. А значит и все мы - в какой то степени... Будешь помогать своим рассудком и своим оружием друзьям твоим и они также помогать тебе будут. И сие правило есть аксиома, доказательств не требующая

Заключение. Приговор

Умышлял на Цареубийство; обещался с клятвою произвести сие злодеяние и назначал других; участвовал в управлении тайным обществом; возбуждал и подговаривал к бунту нижних чинов; в произведении бунта дал клятву; старался распространить общество принятием членов и возбуждал нижних чинов к мятежу...

Мухи - Многоуважаемый шкап - Если бы... -Приговор - Мы идем дальше

Удивительно, что может делать с сынами человеческими одиночное заключение... Внезапное чувство, что все это когда-нибудь закончится, посетило меня только вот что, когда завершилось липкое безвременье, оживляемое разве что истреблением мушиной фамилии, да небывшими разговорами. Мух, тем не менее, не становилось меньше, несмотря на все математические выкладки: если из тринадцати членов сего почтенного семейства положить восемь, то в итоге получим... почему-то десять, вот они, снова кружатся вокруг света, и, кажется, если присмотреться, на каждой физиономии можно разглядеть глумливую ухмылку. Воистину, все по тому анекдоту, когда глупый и гордый человек восхищается, что все вокруг - и реки и горы и долы Господь создал для него... И тут садится на лицо муха и заявляет не без злорадства: "Ну и что ж, что реки и горы Он создал для тебя? Ведь тебя-то самого Он создал для меня!"...

Просто мухи кружатся. Просто лето пришло.

На допросы меня, также как и соседей моих, давно уже не забирают. По всей видимости, выяснили, выявили все, что им надобно было, теперь осталось как-то все это распределить по полочкам, ящичкам того огромного и несуразного шкапа, что называют Уложением о наказаниях. Дела - в один ящик, помышления - в другой, а разговоры - вон туда, по темам.

Ох, скрипучее дерево долго живет. Нас всех этот шкап переживет, это уж без всяких сомнений.

Новые опросные листы, которые разнес караульный, не могли не вызвать недоумения как у меня, так и у соседей моих. Впрочем, каждому ящичку, каждому отделению в шкапу рачительный чиновник присовокупит ЯрлыкЪ - кто таков, сколько лет отроду, где воспитывался и откуда заимствовал свободный образ мыслей... Откуда-откуда, от братьев Борисовых, ясное же дело... Все от них, окаянных.

Доведется ли еще раз увидеться?

За стеной Бестужев-Рюмин, как видимо, о том же задумался: что далее будет. Никогда раньше не случалось мне от него слышать соображений о будущей жизни - не в христианском а в самом житейском значении слова сего. А здесь стал говорить: "Пусть Сибирь, только бы не разлучали нас". Что можно было сказать ему? Прошли те времена, когда я над подобной влюбленностию надсмехаться в душе мог. Проговорил лишь, что Сибирь - большая она. И, что на всякий случай, к разлуке тоже надобно быть готову, потому что навряд ли господа, судьбу нашу решающие, определят ее таким манером, чтобы мы участь свою легко перенесть могли. Но он меня, вроде как, слушал, а слышал - свое.

- А если на Кавказ, солдатами, так это и вовсе лучше. Я бы тогда мог Отечеству хоть так послужить... Мы бы тогда...

- Отчего бы и не на Кавказ, Мишель, говорю - на Кавказе и выслужиться можно. Ну, а коли и без права выслуги, то все равно...

- А если даже в каторгу, то и в Сибири ведь жить можно... Вы, наконец, покажете мне, как эту вашу рыбу ловить... Но они не могут нас разделить, правда ведь?

Подполковник Муравьев-Апостол мятеж вооруженный поднял. Пожалеют его? Едва ли. Но сказать такое Мишелю сейчас возможным не представляется. Вот не могу, и все тут.

Если по правде - думы о будущем начинают и меня все сильнее занимать. Ведь все, что на меня показывают, и то, что я сам подтвердить о себе и других изволил - сулит, по меньшей мере, каторжные работы. Главенство над Управой, возбуждение нижних чинов... А вот убиение Царской Фамилии, будь она неладна, так оно и на большее потянет, не зря ведь нас так про то пытали. Так что, по всей видимости, и мне ко всему надо готову быть. Но это то ладно, это пусть. Печальнее, что ничего ведь не поправишь теперь. Иной препояшет тебя и поведет, куда не хочешь...

А ежели б вышло у нас их после того январского разгрома вызволить? Согласились бы бежать? Или снова под караул вернулись? Если бы да кабы... Но в любом случае, ничего худого с той попытки бы не было - ни для нас, ни для них. Некуда хуже-то... Или есть куда? Узнаем. Сердца биенье подсказывает: Ско-ро. Ско-ро. Сов-сем ско-ро.

Однако невзирая на тревогу эту изматывающую, не обменял бы я нынешнее умонастроение на недавнее, тошное нечувствование и небытие.

Через день или два с того разговора за стенами наших узилищ началась суматоха: поспешные шаги, движение, негромкий говор караульных. Наконец, начали вызывать из камер: "Подпоручик Горбачевский!". Вышел, подали одеваться, платок, опять же, не предложили. Тогда я снова увидел Мишеля Бестужева-Рюмина, вернее, спину и затылок Мишеля, что обнимался с незнакомым мне офицером. Я не стал подходить к ним. Не посмел.

Тут неожиданность вышла: что-то пошло не так, и нас снова в камеры попросили, сюртуков, впрочем, не отбирая. Значит - ненадолго. Точно, через некоторое время опять: "Горбачевский, выходите!". По выходу, ни Мишеля Бестужева-Рюмина, ни кого иного из знакомых в нашем коридоре уж не случилось. В первый раз по этой лестнице спустился я, глазами на нее взирая, а не за караульного держась, потому, видать, и спустился много быстрее чем раньше. А ведал бы, что там внизу, так еще стремительней бы шел.

Спиридов. Бечаснов. Андреевич. Этого не знаю, следующего за ним офицера - такожде. Муравьев Артамон, его помню. А вот и Андрей Борисов, ох... И за всеми этими спинами - лицо Петра Борисова, на котором одни глаза... Улыбается, кивает, здоровается. Прохожу к нему и обнимаю крепко. Что бы там ни было - а свидеться все же вышло. Всех ввели в зал, где судьи наши восседали за столом, красной скатертью покрытым. Или не судьи то были? Потому что то, что далее последовало, судом не смог бы назвать никто, даже самый что ни на есть угодник власть предержащим.

Но на Следственный комитет в полном составе мы все же взирали не скажу чтоб очень внимательно. Потому что неизвестность, что нас всех впереди ожидала, сделала слишком драгоценными мгновения общей близости, которыми мы, не таясь, наслаждались. Друзья, товарищи, соузники... Кто мы теперь друг другу?

- Государственные преступники первого разряда, осуждаемые к смертной казни отсечением головы!

Сказать по чести, сперва показалось мне, что ослышался. Смерть расстрелянием представлялась мне вполне вероятной. Но столь варварская экзекуция - мнилось мне, осталась она навсегда во тьме веков минувших и не может возвратиться более. Значит, - может.

А тут имена выкликать стали - неизвестные, и известные тож...

- Подполковник Матвей Муравьев-Апостол!

Имел умысел на Цареубийство и готовился сам к совершению оного; участвовал в востановлении деятельности Северного общества и знал умыслы Южного во всем их пространстве; действовал в мятеже и взят с оружием в руках.

Вот оно. Но если так с Матвеем Муравьевым, что же с братом-то его сделают?

- Подпоручик Борисов 2-й!

Умышлял на Цареубийство, вызывался сам, дал клятву на совершение оного и умышлял на лишение свободы ЕГО ВЫСОЧЕСТВА ЦЕСАРЕВИЧА; учредил и управлял тайным обществом, имевшим целию бунт; приуготовлял способы к оному; составлял катехизис и клятвенное обещание; действовал возбуждением нижних чинов к мятежу.

Благо, я рядом стоял, и когда сам покачнулся, руку его схватил.

- Подпоручик Борисов 1-й!

Умышлял на Цареубийство принятием назначения на совершение оного; учреждал и управлял тайным обществом вместе братом своим и содействовал в составлении устава; действовал возбуждением нижних чинов к мятежу.

Теперь вместе стоим. Оба на Петра опираемся. Руки сжали так, что и не расцепить. Ну, а вот и мне карта выпадает...

- Подпоручик Горбачевский!

Умышлял на Цареубийство и истребление всей царской фамилии; обещался с клятвою произвести сие злодеяние и назначал других; участвовал в управлении тайным обществом; возбуждал и подговаривал к бунту нижних чинов; в произведении бунта дал клятву; старался распространить общество принятием членов и возбуждал нижних чинов к мятежу.

Да, так оно и есть ... То есть насчет Фамилии-то как раз неправда, да кто ж мне тут виноват? Признаться по совести, на мгновение я от облегчения вздохнул. Самому стыдно - но что было, то было. Вместе теперь, навеки вместе... И ничего объяснять не надобно будет. Так сим прискорбным чувством я некоторое время себя утешал, пока новые известные мне фамилии не прозвучали: Спиридов, Муравьев Артамон, Бечастнов, Андреевич. Все, значит, там будем. Тяжко. Ну так, не мне одному, Петру-то каково, вон мы оба в него, подобно тонущим кутятам, вцепились. Выпрямляюсь - как раз, чтобы услышать:

- Даровать жизнь, по лишении чинов и дворянства, сослать вечно в каторжную работу....

Что эти господа, по правде сказать, понимают в вечности? Вечность была, когда мы все трое, друг в друга вжавшись стояли. А теперь... теперь и дышать не так затруднительно стало. Расцепились, говорим о чем-то, друг друга перебивая... Помню, Петр Борисов смеется, что теперь-то уж я никак не отверчусь французский освоить так, чтобы переводить с него Вольтера и Дидерота. Полно, до Дидерота ли мне теперь... Да я хоть за наречие антиподов взяться пообещаю, да и возьмусь, не то что за французский. Пусть французский, пусть Вольтер...

Пусть мундир летит в костер - вслед за другими прочими. Главное - живые. Главное - что вместе.

А через некоторое время отец Петр к нам явился. И рассказал то, о чем я спрашивать трепетал, но другие - спросили: "Что с Муравьевым-Апостолом? С Бестужевым-Рюминым?" И еще про двух других, фамилии которых я тогда не запомнил, так всем собою навострился, чтобы ответ услышать.

- Их приговорили к смертной казни. Четвертованием.

Оказывается, в измышлении варварской казни господа еще не нам более всего потрафили... Да, но ведь приговор был смягчен?

- Изменен. На повешение. И приведен в исполнение.

Дальше - тишина... И темнота. И слезы на окружающих меня лицах. Потом, рыдания, что стали уже слышны там и здесь. Кто-то плакал, не стыдясь слез, кто-то прятал лицо на плече друга. Довольно долго то длилось. И все равно - невозможность осознать происшедшее. Во второй раз так со мною свершилось - когда все понимал разумом, но сердце-обманщик заставляло надеяться и на лучшее рассчитывать. Досчитался. Что же...

Теперь уж нечего откладывать то, что сделать должно, иначе невольно обманывать не токмо себя, но и товарищей будешь. Подошел снова к Петру. Сказал: "А ведь это я..." Словом, все ему рассказал. Потому что, если нам жизнь, то нельзя иначе. По-другому никак не получается. Петр Борисов в лице изменился - так, что видно было, как он все это там, внутри себя осознает. Это, в сущности, тоже ничего. Главное, что.... А что оно - главное?

Главное, это то, что через некоторое мгновение Петр прервал молчание свое, сжал мою руку и проговорил: "То все - было. Но теперь мы будем жить. И идти вперед". Он так сильно сжал руку, что след от того остался на какое-то время и лишь позже был полностью стерт железом кандалов. А потом он вымолвил то, что заставило мое сердце похолодеть и сжаться: "В Сибири можно жить. Мы будем выращивать плоды. И ловить рыбу"...

Тогда острое понимание, что есть те, кто рыбу ловить уже не будут, не познают восторга, когда серебряное и скользкое тельце у тебя в руках трепещет, и друзей зовешь, чтобы похвастать: "Воот какая!" заставило меня обхватить одну из опор, поддерживающих нашу крышу, чтобы скрыть лицо свое от тех, что стояли окрест. Однако слезы, что могли бы облегчить душу, не пришли ко мне. И прийдут еще очень нескоро. И это уже совсем другой сказ.

Поскольку история наша - продолжается. Мы будем идти дальше. Я выучу французский. Переведу хоть всего Вольтера. И напишу свои Мемории, как и обещал подполковнику Муравьеву-Апостолу. Только вот, опасаюсь, что в сих записках сиюминутных моих чувствований будет поболее, чем повествований о наших деяниях. Но не след отказываться от возможности расспросить тех, кто видели и знают более меня. Мне и самому не без интереса, что же было-то там, где нас не было...

Так что - вовсе не Dixi. Не все я еще сказал.

Приложение

Тихо капает вода...

Век свободы не видать.

Вот уж скоро третий месяц

Как упрятали сюда.

Говорят, уже апрель

А тогда мела метель…

Я не помню те беседы,

Высочайший комитет!

Обвиняют черт-те в чем,

Корчу рожу кирпичом.

Говорю, мол падал с дуба

И вообще тут не при чем.

Ну а мне в ответ:" Кого…

Ты отметил для того

Чтоб зарезать Государя

И фамилию его?"

Просто всех до одного...

А потом придут друзья

И расскажут… слишком много.

Убедили, да, виновен

И часовню тоже я.

Скрип замка... Ну, все, конец!

Нет, опять святой отец…

Мне бы раньше так молиться,

Расшиби меня Творец.

Огонек свечи дрожит,

И допросный лист лежит

Я сверну его покрепче…

Муха больше не жужжит.

Тут другая в стенку - жжах!

Даже лапки не дрожат.

Мне бы так башкой о камень

Я бы тоже не жужжал

Что-то суд уж больно скор,

Вот уже и приговор!

Всех по первому разряду

Нас отправят под топор.

Что за странные дела?

Нам амнистия пришла!

И в Сибирь сошлют бессрочно.

Ну, спасибо, Николай.

(«Перестань дите пугать,

Он углючится опять,

Вот еще прочтет френдленту

И пойдет фигню писать…»)

Не прощаюсь навсегда!

Я еще вернусь сюда!

В трех десятках монографий,

В исторических трудах…

Вот попляшете тогда…