Переписка братьев Булгаковых в трех томах - М.: Захаров, 2010

Восстание декабристов в письмах московского почтмейстера Александра Булгакова к Константину Булгакову

14 декабря 1825 г.

Озеров мне сказал, что император* изволит прибыть в Петербург 17 или 18-го. Все желают скорейшего прибытия. Когда подумаешь о привязанности к покойному государю, то нельзя не сознаться, что нынешний наш император вступает на престол под счастливыми признаками: все пылают чрезмерным усердием, и все преисполнены радостных надежд... вся Москва без изъятия ожидает мудрое царствование.

*В конце ноября Москва присягала Константину, 14 декабря А. Булгаков еще ничего не знает и вернаподдано изливается про того, кому присягал - М.Ю.

22 декабря 1825 г.

...Хорошо очень сделало правительство, что напечатало все, как было: этим затыкается горло всем вральманам. Новосильцев тоже подтвердил мне, что поведение Николая Павловича превыше всех похвал. Слава Богу, что все утихло; но, право, пора приняться за строгость, и я спорил очень против Жихарева : надобно казнить убийц и бунтовщиков. Как, братец, проливать кровь русскую! — Да разве из Милорадовича текло французское вино? Надобно сделать пример: никто не будет жалеть о бездельниках, искавших вовлечь Россию в несчастие, подобное Французской революции.

Москва себя показала Москвою: врет-врет, а как дойдет дело до нужд или защиты отечества, то развязывает кошельки или проливает кровь свою безусловно. У нас все тихо, и усердие не изменяется ни на минуту....

Вчера с дамой одною, а именно с графиней Риччи, был у меня спор. Она называет Милорадовичеву смерть позорной смертью, а я нахожу, что напротив, это прекрасная смерть для военного в мирное время. Он пал за отечество, ради спасения своего государя и своей страны. Что может быть прекраснее? Позорной смерть была для тех, кого гвардейские пушки расстреливали как бунтовщиков. Бабы мешаются говорить о том, чего не понимают. Такой глупости Зинаида [Волконская] или княгиня Голицына верно бы не сказали. Отсюда попался тоже к негодяям петербургским молодой Пущин, служащий при князе, коего уверили, что отец его болен, при смерти, а потому князь и не мог ему отказать ехать в Петербург. За делом поехал! У этого Пущина есть здесь приятели. Они составили так называемое Братское общество Семиугольной Звезды*, — глупости, кои теперь всех их могут компрометировать. Тут Данзас, Колошин, князь Черкасский, Кашкин, Зубков, Пущин, не помню седьмого. Эти молодцы все занимают здесь места при князе, коего могут компрометировать.

Братья Булгаковы. Неизв. худ, 1800-е.

*См. пассаж из записок Зубкова: За несколько месяцев до смерти императора Александра, я предложил всем моим друзьям отдать литографировать наши портреты, чтобы каждый имел портрет всех; нам казалось это интересным и приятным иметь такую карточку, особенно взглянуть на нее через несколько лет, когда положение наше изменится. Мое предложение было принято, и г. Соболевский сделал карандашом очень хорошенькую группу- Я предложил отправить ее литографировать в Париж, но к тому. времени, ка. готов был рисунок, Пущин собрался ехать в Петербург, и мы передали его ему, чтобы там же литографировать. Группа состояла из Пущина, Колошина, Бакунина, Пальчикова, Данзаса, Горсткина, Черкасского и меня. Когда портрет был готов, его вставили под стекло, и так как, он очень удался, то его показывали всем желающим н, между прочим, генерал-губернатору. Портреты эти были сделаны без всякой задней мысли, и их открыто показывали всюду. Пущин отвез рисунок в Петербург. После события 14 декабря в Москве начал говорить, что эта группа изображает членов заговора, что над ними была изображена звезда с лучами по числу членов и кругом нее шла надпись: «Собравшиеся друзья». — Когда нас стали арестовывать, слухи в Москве усилились. Даже в Петербурге, когда меня уже выпустили, говорили об этом, особенно о надписи. Факт тот, что судебное следствие не знало этого рисунка или, по крайней мере, не говорило о нем. И действительно, что может быть глупее этих слухов! После моего ареста в Москве говорили, что я изображен на портрете со звездой во лбу; что я занимался энтомологией единственно для того, чтобы маскировать мои другие занятия, заключавшиеся в составлении бумаг, необходимых для заговора; что я был изображён берущим клятву с друзей; что меня привели к императору, раздели, и я побледнел, потому что на моем теле был найден условный знак!!!" - М.Ю.

30 декабря 1825 года

Приехал сюда штаб-офицер главного штаба с поручением, остановился у Брокера, с коим он приятель; это было в понедельник вечером, был он в дороге 52 часа, дает он Брокеру рапорт Потапова о происшествии 14-го числа. «Я это читал», — сказал Брокер. «Быть не может, — отвечает тот, — потому что в ту минуту, что я ехал, мне из нашей типографии прислали это еще мокрое». — «А я вас уверяю, что я это читал еще до обеда у Александра Яковлевича Булгакова, с коим мы все дежурим у больного графа моего». Тот не мог это понять. Наташа приезжала меня навестить здесь, я ей это отдал, чтобы провезти Фавсту; только не знаю, как это узнали, но ее замучили присылками и просьбами ссудить на минуту. Вчера еще никто этого не имел.

Все любопытны знать имена гнусных бунтовщиков; всякий крестится, не найдя тут родного, приятеля или знакомого; все желают наказания примерного, я первый, а ты знаешь, зол ли я. Когда стреляли в злодеев, не может быть, чтобы и невинные совсем не погибли тут, их кровь вопиет. Надобно, право, надобно казнить главных. Но мне ли давать советы тому, который вступление свое на престол ознаменовывает умом, твердостью и правосудием? Меня восхищает все, что слышу от Серапина...*

* Скорее всего - Серапин Федор Дмитриевич (1787–1862) – коллежский асессор, владелец гостиницы и конторы дилижансов в Петербурге - М.Ю.]

2 января 1826 г.

... давно знал о Муравьеве*, то есть, что он взят. Сын Чернышева меня удивляет. С его именем, состоянием, он всегда мог надеяться играть роль при законном своем государе; чего же хотел он? Бунтовать — дело бродяг, все выигрывающих и ничего не теряющих от беспорядков. Такие люди могут думать, что сделают свою фортуну, как Ней, Даву, Массена и проч., и то пустяки: Россия не Франция. Я все твержу: надобно наказывать. Здесь взяли многих; но надобно прибавить, для славы Москвы, что все почти иногородние, приезжие. Я вчера княгиню Елену Васильевну [Толстую] нашел в слезах: Толстой, ее племянник, посланный в Петербург, там арестован, а здесь — его брат, мальчишка восемнадцати лет**. Того, признаться, я никогда не любил и не знаю, откуда ты нашел у него приятную фигуру. Я старался утешить княгиню тем, что это неправда, или невероятно; все свое красноречие истощил, но она в отчаянии и слышала от Обрескова [тогдашнего полицмейстера в Москве], а этому охота сказывать такие новости: ужасный болтун! Жалка наша полиция: пора посадить людей, как Брокер ; у этого — смотри, как бы пошло. Он мастер этого дела, а уж бескорыстие и честность такие, что редко подобного найдешь; я вижу это ясно по делам его с графом. Всякий другой, прослыв даже честнейшим человеком, имел бы фортуну. Смело скажу, что он графу всыпал миллион и более в карман, а сам копейкой не попользовался, кроме квартиры, дров и подобных выгод.

Я восхищаюсь тем, что ты пишешь о государе. И здесь рассказывают многие черты в его славу. Поверь мне, что сие кровавое, несчастное начало и испытание обратятся в великую пользу государя и России. Дай-то только Бог, чтобы он окружил себя не льстецами, а людьми, пользующимися общим мнением и уважением. По-моему, государю одно только и нужно: уметь людей выбирать. Как не быть у нас умницам и патриотам в пятидесяти миллионах русских!

* Никита Муравьев - М.Ю.

** Владиимир Толстой - М.Ю.

8 января 1826 г.

Вчера разговаривал при умирающем о приказах Трубецкого и гнусных его товарищей. Рамих сказал: «Кажется, что план князя Трубецкого состоял в том, чтобы сделать революцию, как во Франции». Граф Федор Васильевич * вслушался и сказал примечательные сии слова: «Совершенно наоборот. Во Франции повара пожелали стать князьями, а здесь князья захотели стать поварами». Раза три вмешивался он в разговоры наши, но часто мы его не понимали. Когда мы молчали, то он говорил: «Говорите меж собою». Рамих того не желает, ибо это сообщает больному вредное умственное напряжение, а ему надобно совершенное спокойствие. Ох! Как жаль, что эта умница в таком положении; он и в отставке был бы очень полезен Москве.

* Основной сюжет всех этих писем – совсем не восстание. Александр Булгаков много времени проводит у умирающего графа Федора Васильевича Ростопчина и подробно описывает брату течение болезни. - М.Ю.

11 января 1826 г.

Статья петербургских газет о составлении следственной комиссии и разделении бунтовщиков на три разряда очень всем благомыслящим была приятна. Из служащих при князе Дмитрии Владимировиче взяты еще Кашкин молодой, Зубков и Данзас; этот последний был при князе как сын, и еще третьего дня княгиня Татьяна Васильевна [жена московского главнокомандующего князя Голицына] говорила Марье Аполлоновне [Волковой]: «Посудите, хотят даже бедного Данзаса впутать во все это, в то время как я отвечаю за него как за самое себя. Чего только не вообразят болтуны?» Князя и княгиню это очень тронуло. Странно, что княгиня Н.И. [мать князя Голицына] никогда не терпела этого Данзаса, так что лишь недавно позволила, чтобы он ей показывался на глаза. Говорят, что он — сын покойного князя Бориса Владимировича; не знаю, правда ли и за это ли старуха его и не любит. Средства оправдаться даны всем; невинных отпустят, но дай Бог, чтобы очистили Москву от бездельников. Премудро делает государь, что прямо к себе первому их допускает. Польза та, что его самого обойти нельзя, а виновные имеют (стой перед лицом своего государя) все способы лично все от крыть государю и себя оправдать. Вот что пишет мне граф Чернышев, посылая также копию с весьма милостивого рескрипта, полученного им в одно время от императрицы Марии Федоровны, что доказывает, что вины детей не па дают на родителей: «Вновь открываю письмо мое тебе, чтобы сообщить о получении письма на одиннадцати страницах от сына моего, писанного в кабинете императора Он с умилением говорит о милосердии его величества; он идет в крепость. Не знаю, сколько времени он там оста¬нется, я покоряюсь. Таков мой удел. Зять мой [то ecть зять графа Г.И.Чернышева Никита Михайлович Муравьев] уже там. Оба они сделались членами тайного общества без моего ведома. Уж подлинно от жиру бесятся. Чего еще хотелось лучшего?»

12 января 1826 г.

Шалунов берут помаленечку. Дай Бог, чтобы они оказались только шалунами. Это будет им наука.

Цесаревич изволит извещать князя Дмитрия Владимировича официально, что Кюхельбекер* схвачен в Варшаве унтер-офицером, с коим он начал говорить на улице и коему показался подозрительным. Он был в нагольном тулупе.

* Кюхельбекер и правда арестован - в Варшаве 19 января. - М.Ю.

5 февраля 1826 г.

Боже мой, сколько я сломал копий из-за Киселева, есть же ослы, кои думают, что и он та особа неблагодарная, осыпанная милостями государя покойного. Да ежели это он, так как же не арестован?

13 марта

Ему [Жихареву] пишет Жуковский: «Увы, Николай Тургенев потерян для России!» Эти слова все объясняют; видно сбылось, чего мы все боялись. Жаль и его, и брата Александра, коего это огорчит несказанно.

19 июля 1826 г.

Поджидаю Фавста, чтобы вместе идти на церемонию, которая будет на Кремлевской площади. В семь часов велено съезжаться придворным, а мы пойдем в толпу народную. Фавста я не дождался, а потому и пошел один. Славная церемония! Это была как будто репетиция для коронации, бездна народу. Я забрался на подмостки, сделанные вокруг Ивана Великого, и прекрасно все видел. Войско было расставлено вокруг, посреди площади построен был павильон, круглый, с колоннами. Императрица и Елена Павловна, отслушав в Чудове обедню, изволили идти пешком со всем духовенством и придворным штатом в павильон этот; тут была сперва панихида по невинно убиенным 14-го числа, потом войско сделало на молитву, сняло кивера, шапки; государыня, войско, народ — все стали на колени и благодарили Бога за спасение России от козней злоумышленников. Эта картина была очень трогательна. Филарет ходил по всем рядам войск и кропил солдат. Время было хорошо и без солнца. Видел я издали Ванишу в его голубой ленте. Ну, брат, тут, на площади, только и речи, что о наказаниях злодеев. Всякий по-своему разумеет, но все рады, что это кончено.

30 сентября 1826 г.

Государь во вторник явился вдруг нечаянно в Университет [то есть на Тверскую, в университетский Благородный пансион], застал всех врасплох, делал наставления Курбатову, который заменяет Антонского, ласкал детей и говорил им речь, что он надеется, что они вырастут для утешения родителей своих и для пользы отечества, что пример мерзавцев 14 декабря будет им полезен. «Ежели буду я доволен, — прибавил государь, — университетом, то стану вас навещать чаще, а ежели вести себя станете дурно, то это первый и последний раз, что я здесь». Вошедшему второпях Писареву сказал: «Я ожидаю от вашего превосходительства, что вы будете иметь строгий, хороший надзор; поведите меня, где дети спят». Все было осмотрено, и многое переменено государем. В зале читал он имена отличившихся учеников, написанные золотыми буквами на доске. Прочтя имя Жуковского, спросил, тот ли это, который при наследнике, и потом начал его хвалить и ставить в пример. Продолжая чтение, напал государь на имя Якубовича. «Этот и хорошо учился, — прибавил государь, — но дурно употребил знание свое». Это дало повод императору делать разные нравоучения воспитанникам. Так славно говорил, что все были тронуты. Двух самых маленьких он поднял на руки и целовал; одному сказал: «Учись хорошенько и будь добр, я тебя сделаю фельдмаршалом». Сколь был государь строг сначала, столь милостиво он со всеми расстался.

1 октября 1826 г.

Вчера сижу в кабинете, курю трубку, вдруг входит Павел Киселев; приезжал проститься, едет, по приказанию государеву, в Питер, но полагает, что его с дороги отправят домой, ежели получится ожидаемый с юга курьер, а жена его поехала уже в Белую Церковь. Заеду к бедному Алексееву, до мамоновского обеда. Его сын все сидит. Стихи точно Пушкина; он [то есть Пушкин, а не Алексеев*. Стало быть, Пушкина приглашали к Бенкендорфу. Это известная в биографии Пушкина история со стихами «Андре Шенье»] не только сознался, но и прибавил, что они давно напечатаны в его сочинениях. Тут речь о французской революции, только многое кем-то украшено, с разными прибавлениями, и поставлено заглавие: «14 декабря». Кто этот труд взял на себя — неизвестно. Бенкендорф сказывал Брокеру: «Эти стихи так мерзки, что вы, верно, выдали бы своего сына сами, ежели бы знали, что он сочинитель».

3 января 1827 г.

Был я у графини Чернышевой. Она разрыдалась, увидев меня. Жаль несчастную эту мать! Маравьева страшна точно тень. Вчера должна была уехать в ссылку произвольную.