Отчет А.П. Юшневского

Кастинг:

Остальные персонажи – действуют по обстоятельствам.

...Больше всего его изводила камера. Чудовищные, какие-то косые четыре бревенчатые стены при пятиугольном потолке, вечно чадящая дымящаяся печка (как-то даже караульный прибежал проветривать и Алексей Петрович некоторое время тоскливо сидел при открытой двери камеры и думал - а толку-то?)... Мир, привычный любимый мир, где Хрустовая среди зеленых холмов, и Каменка, и золотая тульчинская осень - все закончилась и рухнуло, cгорело - и теперь только угарный чад, глухие голоса за стенами, да допросы.

...Это было страшно - едва слышать знакомые голоса и по ним, да по приносимым вопросам пытаться угадать, что сейчас происходит с друзьями. Сашка Барятинский то пытался шутить в камере, то впадал в уныние и говорил что-то совершенно мертвым голосом, в конце зимы по рассказу священника лихорадку словил. Базиль Давыдов, про которого расспрашивали прицельно - а Алексей Петрович и отвечал, уж так спрашивали - его голос помогал развеять черноту. А вот ни Вольфа (про которого из опросника только и было понятно, что сдался Вольф, и тоже не удержал обещания молчать, ни брата Семена - Алексей Петрович так и не услышал и не увидел). Самый нужный голос услышал... один раз, перед приговором уже. Приказом, которому нельзя было противиться, даже если он и не к генерал-интенданту был обращен. Приказом, который кажется и выпрямил искривленную реальность - и изменил приговор со смерти на жизнь...

…Впрочем, до финала было еще далеко. После массового переселения узников Алексей Петрович оказался между двумя незнакомыми молодыми северянами. Впрочем, оба в итоге оказались знакомы - про Эжена Оболенского рассказывал Пестель, а Бестужева (после несколько придушенного разговора: Мишель, вы? Как вы-то тут оказались? Ах, не тот Бестужев? какой? да, я знаю Мишеля Бестужева-Рюмина... нет, не тот), в общем, в итоге разобрались, и оказалось что начитанный Алексей Петрович и этого Бестужева смутно помнит по каким-то ужасно юношеским и ужасно романтическими рассказам - они зацепились за разговоры о Пушкине. Юшневский, дрожа от холода в весенней промозглой камере, все вспоминал солнечную Бессарабию, и Кишинев, ну и про Пушкина к слову рассказывал - видел он того Пушкина, юнец и раздолбай. Даже историю о том, как тот чуть в дуэль с Пестелем не ввязался из-за Ивана Борисовича, пересказал Бестужеву - более впрочем, чтобы поговорить о Павле, чем о Пушкине.

(Пушкин вообще всплывал постоянно, то справа, то слева. Сам-то Алексей Петрович предпочитал насквозь земного, твердого как гранит Гавриила Романовича - взял его в библиотеке и читал. Дочитал до последних его стихов, про "Реку времен"... (под конец, в июне уже, зачем-то ввязался в спор с Каховским за то, кто лучше - Пушкин или Державин - Каховскому достался тот же томик из библиотеки и Петр Григорьич Державиным, кажется, не проникся).

...Говорили с Бестужевым о братьях - о да, пушкинские "Братья разбойники", читанные генерал-интендантом не так давно в каком-то альманахе сами собой всплыли в памяти. А тема братьев - что ж, тут где-то был брат Семен, Эжен Оболенский тосковал по братьям, Александр Бестужев сетовал, что наверно погубил братьев своих. Вы старший? Нет, я - средний, но старшие тоже тут (И Алексей Петрович с трудом удержался от того, чтоб поведать молодому литератору о том, кому тут хуже, кто кого погубил и как, наверно, себя сейчас чувствуют старшие. Вспомнил, как Павел Алекса когда-то на киевские контракты привозил и порадовался, что у Павла-то, слава Богу, никто не замешан, хоть от этого он свободен сейчас) – и промолчал, пусть уж штабс-капитан Александр искренне думает, что ему из братьев хуже всех – это даже и легче выходит при нынешних раскладах.

...Был постоянный изматывающий страх - и тоска по жене, от которой все не было вестей и которой он сам не мог написать. Когда он вопросы в марте получил - пытался писать уклончиво, плести словеса, не говорить ничего - ну потому что страшно же, о таком спрашивают, что – страшно, так что в глазах темнеет. До того только про республику спрашивали, а тут приносят вопросы - и понимаешь, что более всего следствие интересует цареубийство, причем всей фамилии (Боже, они что - все - показали, что правда хотели всю фамилию истребить на тех киевских контрактах? Что - "Русскую правду" не сожгли? что - и Вольф раскололся? что – Сашка предлагал цареубийство дураку Фаленбергу?!...ну в четырехугольной комнате с пятиугольным потолком и не такое, право, привидится...)

...Потом, сдав вопросы, начал писать прошение в комитет - чтобы разрешили написать Мари. Плохо, дурак, просил, надо было лично Государю, да с новыми подробностями, а ты решил, что можно уклоняться от прямых ответов - и они тебя (и главное - ее) пощадят, да? А пока писал - принесли от нее письмо - и вот тут он уже некоторое время просто плакал в лист бумаги уткнувшись, как в ее подол бы уткнулся... Спасибо господину Ивановскому за его сочувствие, когда тот принес отказ от Комитета. Алексей Петрович перед ним даже лицо удержать сумел, вежливо поблагодарил - и только потом рассадил кулак о стену камеры, насмерть, кажется, перепугав соседа-литератора. Хороший выбор, простой такой - будь откровенен со следствием, и тебе разрешат ей написать несколько слов. А может - несбыточная, но какая безумная надежда - Она приедет и разрешат Ее увидеть? Вот – на Пасху - разрешат свидание?! Главное - рассказать им побольше, скормить побольше друзей - Сашу вот, Сержа, Базиля... Павла.

...Но Пасха в этом году к Алексею Петровичу так и не пришла. Пришла - Страстная седмица, бесконечная, с бесконечным же - одним и тем же - выбором.

Повели на допрос и... допрос Алексей Петрович помнит смутно. Если бы у него было время подготовиться, выдохнуть... но - дурак, ты что не знал, что рано или поздно тебе опять завяжут глаза и поведут в ту комнату, в который ты в феврале уже много чего наговорил? знал, а все не готов был, поплыл, даже и благодарен был вежливому Адлербергу, которого вообще не интересовал подследственный и его чувства, а интересовала только данная им информация - так или не так? подтверждаете? в таких чинах и такая плохая память, что ж вы так, генерал-интендант? Резюмируем: это, это и это господин генерал-интендант подтверждает, допрос окончен, уведите.

Увели, листы выдали - но и по листам, что там было отвечать-то кроме того, что уже сказал? Другой кто может и смог бы, верно Павел знал бы, что тут отвечать... И Юшневский отвечал, что уж там - а потом время вдруг завернулось спиралью.

Сначала пришел отец Петр - и Алексей Петрович бросился спрашивать его о брате, о Шурике, чей голос слышал где-то неподалеку. О Павле - что ж, по словам о. Петра Павел был в себе. "Много пишет и много думает" и "меня этот Пестель самого чуть в ваше общество не принял" – слава Богу, раз думает и чуть священника не уговорил, значит... значит хоть не болен и не спятил. В себе, думает, может придумает - как бы выжить?

И тут принесли книгу с запиской от Пестеля. Алексей Петрович не удержался, заглянул туда, внимательно не прочел, но увидел - стихи. Увидел - о чем стихи. Господи, Павла о том же, верно, спрашивают и Павел о том же пишет, о совести.

(Вот в какой момент Алексея Петровича пробило открыть словарь и громко прочесть, что "совесть - это нравственная категория, позволяющая безошибочно отличать дурное от доброго"? кто еще его слышал, кроме Никиты Муравьева?).

Дальше был тяжелейший разговор с отцом Петром - о том, что иногда Бог посылает испытания - выше человеческих сил, это ложь, что все испытания – по силам. Что иногда себя уже невозможно сохранить, и от твоей свободы воли остаются одни ошметки, что ты держишься за то, что говоришь правду - а она хуже лжи. Не отчаивайтесь и слушайте Господа, - говорил отец Петр - а потом, ангел – оставил клок бумаги и сказал, что отправит письмо Мари. Кажется только это и удержало раба Божьего Алексея от ропота на его Господа, Который его предал - поставив в обстоятельства, в которых невозможно не быть предателем.

Хотел передать что-то на словах Павлу... Попросил было - и передумал, что тут сказать-то? "Я тебя предал" - а то он из вопросных пунктов не увидит, когда пришлют ему "Юшневский в числе других показывает...". "Прости меня?" - невозможно, вот они, листы-то - недописаны. Прощения попросишь - а потом допишешь и в Комитет сдашь, да?

Так что передавать на словах было нечего.

Листочек со стихами он слезами, кажется, таки залил - опомнился, когда понял, что он так текст сейчас смоет, а его же надо вернуть? Нет, его дальше передать надо, стихи Павел первым ему послал, это точно, не Сашке и не Сергею. Но значит дальше надо - Саше. Извел, чтоб успокоиться, последний запас крепкого турецкого табаку - и начал писать ответ.

Пришел часовой - и ступивший Юшневский отдал ему пустую книгу, а листок со своей припиской вложил в другую, и достучался до Барятинского, чтобы тот взял в библиотеке именно ее.

В этот момент до него внезапно дошла еще одна вещь. Он слышал Шурика, он слышал болтуна Поджио - но кто сидит между Шуриком и Поджио долгое время не осознавал. Там тихо было, в камере-то... Оказалось - Сергей Муравьев-Апостол, глава неуправляемой васильковской управы. Он ведь в самом начале приснился еще, и - ах какой это был сон!

...Внезапно очень счастливый сон. Юшневский помнил ту васильковскую сцену бесконечным кошмаром - как эти двое то кричат друг на друга шепотом, то в голос разговаривают так, что между ними лед звенит, и все это безнадежно, никогда им друг друга не понять... А нет, во сне было по другому. Да, кружили друг вокруг друга бесконечный вальс на раз-два-три: у нас нет ни сил не средств - за мной пойдут войска - а что дальше? у нас нет ни сил ни средств, нельзя полагаться на авось - за мной пойдут войска, найдем средства и силы - а что дальше? Алексей Петрович периодически пытался остановить это совершенно безумное с его точки зрения кружение, потому что не в войсках было дело, а в том, что будет дальше - даже и с войсками и взятым Петербургом: твердый закон не написан, согласие не достигнуто, куда выступать-то? Но они все кружили и кружили, потому что, кажется во сне, в отличие от реальности - не хотели ссорится, уже сцепились и не расцеплялись, и все уговаривали друг друга по которому кругу... А потом Павел резюмировал: "если ты выступишь - ты вынудишь меня пойти за тобой" и они отбыли. Юшневский сквозь зубы попрощался с господином подполковником, постаравшись чтобы его мнение о происходящем было понятно - а потом хотел еще остановить Павла: "Ну что ж ты делаешь, зачем ты ему это говоришь, он же теперь уверен, что дожал тебя и ты согласен с его безумными планами!", но сон уже развеивался и таял клочьями и умный дурак Павел уходил наверх в свою камеру... И все равно это было лучше, чем тогда, на самом деле, когда он едва довел Павла до повозки, и молчал всю дорогу, потому сказать было нечего, а Павел, наверно, заплакал или заорал бы, отвечая. Так и доехали молча до дома и разошлись, едва, кивнув друг другу... Так что сон был счастьем.

...А вот тут Алексей Петрович понял, что Сергей сидит рядом - тоже оказался в крепости. 3 января. "По доносу, как и мы?" "Взят в поле с оружием в руках!". Он хотел спросить - что же, что же случилось, как они выступили? но тут Поджио, через которого шла связь, повели на допрос, Алексей Петрович остался без подробностей и чтобы не спятить, пошел в другой конец камеры разговаривать с Каховским.

Сейчас уже и не припомнить сплетений этой беседы, но страшенной же она вышла. "Надо молчать, перед ними - надо молчать, почему же вы все говорите?!" - задушено спрашивал Каховский, а Алексей Петрович, погружаясь все глубже и глубже, очень вежливо и разумно старался объяснить, что молчать - не выход, что они все равно уже столько знают, что не умолчишь, что выход может быть только в том, чтобы говорить - но не все, соизмерять, умалчивать, выгораживать, заговаривать... Чуть не плача, рассказал невнятно о своем выборе, когда пришлось разменивать младшего брата и Рынкевича - на Сашку Барятинского, и ни секунды не жалеть об этом выборе, потому что как иначе, Сашка сильный - выдержит, а эти - нет (интересно, понял ли хоть что-нибудь Каховский из этого невнятного рассказа, кроме увещеваний о том, что это можно - можно разменять одного на другого, можно, нужно...).

...После этого Алексей Петрович просто открыл книгу и некоторое время довольно громко, удерживая так крик, читал тропари Страстного Четверга - про предательство Иуды. Потом пришел Поджио и - спасибо, припомнил! - все-таки попросил Сергея "рассказать Юшневскому в трех фразах" что же случилось... Трех фраз не вышло, а вышло что-то вовсе бессвязное и бессмысленное, но страшное до обморока - взят с одним полком в чистом поле, когда услышал о том, что Пестель застрелился при аресте, звал, но никто за ним пошел, ранен... Вся злость у генерал-интенданта (да и сколько той злости, после собственных безумных декабрьских планов арестовывать Павла Дмитриевича силами Вятского полка - оставалось?) выветрилась. Стало просто больно, так больно, что чуть голову о стенку не расшиб даже и Сергей удар услышал - как же так-то? Это он, Юшневский, не верил никогда, даже и после Умани, в то, что получится хоть что-то, но Сергей-то! Всегда был убежден, что за ним пойдут - и вот, не пошли выходит, никто не пошел, в чистом поле с одним полком, да еще после такой вести... Господи, как ты допустил-то это, ведь была же надежда... и где она теперь?

Никаких счетов у Юшневского не осталось - и надо было сказать Сергею что-то, что можно хоть бы и через Поджио передать.

"Передайте Сергею, что Бог ему судья."

...Потом было еще два разговора - и оба они были про Павла. Нет, сначала (или когда? после того, как Поджио вернулся с очной? раздался крик: "Лекаря в 13 камеру!", и у Юшневского вдруг страшно закололо сердце. Нет, откуда ему было знать, кто там угодил в камеру с таким веселым номером, но почему-то ясно представилось, что это Павел с его странным везением... Юшневский еще к караульному метнулся, чтоб спросить, кто там, кому плохо в 13-той? - но караульный оказался из тех, кто на все вопросы отвечает "не могу знать" - вот и генерал-интендант так точно не узнал, но едва продышался.

...Да, потом был вот этот... не разговор даже с Поджио, потому что на вопрос: "Что-что вы там с ним считали?!" Поджио огрызнулся: "А вам-то зачем?", и Юшневский не мог не подтвердить - да, незачем ему знать, кто про кого и чего наговорил на очных, самому бы выдержать, если вдруг сведут. Но слушать сквозь стену Поджио: "Кажется я одного из двоих погубил..." было как-то совсем уж невыносимо - и Юшневский пошел к другому соседу через камеру - к Никите Муравьеву. Поговорить о Пестеле. ...Ага, поговорил, легче стало? Поговорили они о том, что Пестель передал что-то (книгу? записку?) Никите, не то с поклоном, не то с приветом, и Никита высоким подрагивающим голосом отвечал: "Я не держу на него зла", а на откровенно провакационный вопрос о том, что же там у них случилось, в 1824, кода Пестель вернулся из Петербурга и на нем лица просто не было? Никита Каховскому, кажется, ответил что-то в духе "поспорили о конституции", и Юшневский не стал уже расспрашивать, потому что его клонило в сон.

...И второй сон вышел таким счастливым и таким... итоговым. Закончившим все мучительные размышления Алексея Петровича о Сергее и его выборе. И там были все друзья - и Павел, и Саша Барятинский, и Сергей Григорьич, и Василий Львович, и они обсуждали страшные по сути вещи - донос Витта, сожжение павловой "Русской правды" (сжечь?! нет, мы, конечно, если сядем вдвоем, то восстановим, но это ж сколько труда-то потребует!), арест Павла Дмитриевича (вы себе это как вообще представляете?! Да тоже никак, но ведь придется), возможный арест самого Павла... то и дело скатываясь в смех и шутки, то про Сергей Григорьича во главе армии уманьских жидов, то еще о чем - потому что арест - это когда еще, а пока мы вместе и мы живы.

...А выбор-то был - между двумя безнадежностями: сидеть и ждать арестов, или безумным порывом, совершенно в духе сергеевых планов, арестовать Главную Квартиру... и... а дальше что? Алексей Петрович как мало кто понимал безумие и безнадежность этой затеи - переворачивать мир силами одного Вятского полка. Но выбор он сделал - и не пожалел. О многом жалел и сокрушался, но только не об этом - сделанном во сне, несбывшемся, не принесшем никаких плодов - выборе.

…А потом он проснулся, и разом у него закончились и табак и все силы. Его накрыло черным отчаянием - что я-то среди них делал? что я вообще смог тут сделать, предать всех, да на допросе едва губами шевелить? А не свить ли петельку из тюремной простыни, да кликнуть игротехника часового - удар, мол, Алексея Петровича хватил, и не пожаловать ли ему в гошпиталь, а то и на кладбище?

Сколько-то времени - день, неделя, месяц? - в камере, кажется, был не совсем он, а кто-то, кто просто плакал, стараясь не в голос и не очень пугать соседей.

…Из тьмы вытащил голос Базиля, который громко обсуждал свежепринесенные вопросы: «Как вас зовут? сколько вам лет?" - "Они что, до сих пор не знают, как меня зовут?!". А потом и сами вопросы принесли, но прежде - прежде надо было снова научиться дышать.

Это тоже было правильно и железно необходимо - додержаться и выйти на приговор своими ногами, собой, генерал-интендантом Юшневским. А для этого нужен был священник, он позвал отца Петра и упал к нему в руки как спелый плод.

...Хорошо исповедоваться тому, у кого себя почти не осталось, когда облетело все тщеславие и стремление оправдаться, когда перед Господом осталась нагая душа. "Да будет воля Его" – произнес Алексей Петрович на первом свидании с о. Петром. "Ты сказал" - тяжело ответил тот, но разве тогда Алексей Петрович знал - что он такое сказал и о чем попросил?! Рука Господня оказалась тяжела и не оставила тогда от него ничего.

И вот теперь - да, теперь он знал, и понял, и твердо верил, что только эта рука сокрушившая его кости, потрясшая его до основания - может его поднять. Господь собрал расколотое - и благословен вовеки о. Петр, бывший тому свидетелем.

...Потом полегчало, хотя ответы на анкету он писал почерком, который комитет вряд ли признал за его, и финальным росчерком перечеркнул свою фамилию, и не удержался от какой-то отчаянной фразы, что да, теперь-то он поистине раскаивается, потому что все его благие устремления ни принесли пользы ни ему, ни его близким, ни возлюбленной Отчизне.

...Потом в какой-то момент он передал Сергею просьбу спеть - и услышал песню про последний шаг... Оказалось и Павел слышал и даже подпевать пытался, и слава Богу, хоть так получилось чуть-чуть помочь им.

...Потом наступила страшная передышка. Перестали уже водить на допросы и о. Петр сказал что уже скоро, уже скоро объявят узникам их грядущую участь. А на вопросы о том, "что может нас ждать?" дипломат Алексей Петрович отвечал честно - а не знаю. Могут и четвертовать, и такие законы есть. Военных расстреляют, наверно - а что со штатскими? нет, не знаю. Давайте вот Писание откроем.

...Писание он открыл дважды. Первым приложило так, что... только свежеобретенное смирение и спасло. Да, Господи, так "А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской..." Что услышал для себя Каховский - знает только Бог, а Алексей Петрович ясно увидел тут свой смертный приговор - и принял его как справедливый. Не за цареубийство, нет. За то, что слаб, за то, что не исполнил долга - и даже не понял, как его исполнить, за то сколько лишнего написал и сказал... за все эти безумные полгода.

Потом открыл второй раз, потому что весть была справедлива, но невыносима – и второй раз выпало Второе послание св. апостола Петра 3:15 "И долготерпение Господа нашего почитайте спасением, как и возлюбленный брат наш Павел, по данной ему премудрости, написал вам..." Юшневский справедливо решил, что про возлюбленного брата Павла - это не только и не столько ему, сколько соседу через камеру - и некоторое время мучил Бестужева и Поджио цифрами.

Третий раз открыть Писания он не решился.

…А потом началось - и он снова ясно увидел незримую Господню руку, накрывшую Петропавловскую крепость. Караульных сначала куда-то вызвали, потом в коридоре раздался шум, и кого-то начали выкликать из камер - соседа Каховского, какого-то Борисова, еще кого-то... и тут он ясно услышал отчаянный и ликующий одновременно голос Павла, трубой звучащее: "Сашка, живи!!!" - и чуть не пробил собой закрытую дверь камеры. Потом дверь все-таки распахнулась, и в коридоре было уже полно народу - и Алексей Петрович увидел Сашу Барятинского и бросился обнимать его, и спрашивать - и его и всех подряд наверно : "Где Павел, я же его слышал, где он?!" Но Павла не было, а всех повели в комнату, где сидели члены Следственного Комитета, и Юшневский понял, что сейчас будут объявлять приговор, и приговорят - и как же Сашка сможет исполнить этот завет - жить?!

…К выбранному... способу он оказался не готов. Отсечение головы - Господи, дикость-то какая, вместить невозможно. Пошатнулся, но удержался, взглядом - за Сергея Григорьича Волконского, который стоял как на параде и смотрел на приговоривших его... как князь на провинившуюся дворню. Серж стоит, значит надо встать также - твердо. Потом еще руку Сашки нашел, и все, в глазах прояснилось - мы вместе, мы стоим. Смерть – так смерть.

...А потом оказалось - жизнь. И так явственно было, что это не милость царская, это просто Пашин непреложный завет: "Живите!", это он сделал, это он прогнул реальность. И стало так - жизнь снова открылась впереди.

...И они спустились вниз, где уже горели костры, а на Кронверке маячило что-то, чего не вмещал рассудок. Юшневский шел одним из первых, увидел ожидающего отца Петра и бросился к нему - что с остальными? Отец Петр дождался всех и сказал - что же с остальными.

...А потом, через минуту безумного горя, когда Алексей Петрович уже смог выпрямиться – он снова зацепился за Волконского. Тот стоял в отблесках костра, все также прямо – и медленно расстегивал мундир, чтобы потом швырнуть его в костер. Юшневский держался за него взглядом, пока тоже не остался в рубашке, и не обернулся уже на Сашку, который плакал, привалившись к стене. То, что было потом - он помнит проблесками. Рыдали, обнявшись вчетвером и одновременно смеялись над тем, что «наверно наши следственные дела издадут одним томом – десятым». Потом Базиль Давыдов плакал и рассказывал про свою очную ставку с Пашей, про то как тот взял на себя вину и спас его (а Сергей Григорьич молчал - его спрашивать, видно, не надо было... да и сам Юшневский не стал рассказывать, сколько той вины он сам Базилю добавил... Сашка Барятинский глухо говорил: "Дурак я, сс-оглашался со всем. Нн-адо было с чем-нибудь не сс-огласиться. Вот с Фаленбергом не согласился - и увиделись..".

...А потом Алексея Петровича снова повела все та же железная необходимость. Он обратился к отцу Петру, зная, что не встретит отказа: Нам надо помолиться. Да, прямо сейчас, прямо тут, у этих костров и при виде этой виселицы, за всех пятерых и плевать, что один из них лютеранин. Отцу Петру тоже было – плевать, и Алексей Петрович первым опустился на колени.

...И это было молитвой за всех - за пятерых казненных, за умершего в 1844 году в Тобольске Сашку, за умершего в 1855 году Базиля, за дожившего аж до 1865 Сергея Григорьевича, за Теодора Вадковского... да, за умершего только что Теодора, и это была душная оекская церковь, и у Алексея Петровича страшно кололо где-то в боку и трудно было дышать, и он едва видел иконы и свечи, но ясно слышал голос читавшего Писание священника:

"Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я - медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви,- то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. "

...Потом он еще успел обернуться на стоявшего рядом Вольфа - и лег виском на деревянный, заляпанный жидкой грязью пополам с полустаявшим снегом пол оекской церкви.

…А потом встал - и пошел к ним, и там между звезд были и Сергей c Мишелем, чью правоту он полностью признал, и сосед по камере Петр Каховский, которого он успел полюбить за эти страшные месяцы, и поэт Кондратий Рылеев, чьи последние стихи Каховский читал ему перед смертью...

И - Паша, конечно же, Паша.

Приложение.

1. Листок со стихами, переданный Пестелем - Юшневскому, Юшневским - Барятинскому, и осевший в итоге у С. Муравьева-Апостола.

I

Жизнь в одну стянулась линию -

Как бы выдержать давление?

Как бы стать себе плотиною?

Чем бы разрешить сомнения?

Дай мне силы, Боже Праведный,

Не сорваться на пути.

Дай мне выбор, Боже, правильный,

с чем на Суд к Тебе прийти.

Только сердце сокрушенное

Правит жизни моей линию -

Как исправить совершенное,

Не оговорить невинного?

Дай мне силы, Царь Израиля,

Хоть насколько устоять

Боже, дай мне выбор Правильный

Там, где страшно выбирать.

Как же страшно одиночество -

Совесть мухою изводится...

В Книге Книг одно Пророчество:

Кости мертвые оплотятся

И тогда, о Боже Праведный,

Дай мне встречу и ответ

Смог ли сделать Выбор Правильный,

Если Выбора и нет.

П. Пестель.

II

В голове одни нелепости

Дни и ночи чад несут

Что возьму на Суд из крепости?

Совесть - ежедневный Суд

Все гадать - не жить ли, выжить ли?

Время катит под уклон

Что возьму - нагой и выжатый?

Пачку названных имен?

А. Юшневский.

III

Я вспомнил, что мы еще живы

- А между стенами мох -

Я понял, что прошлое лживо

и я оступиться мог,

- идя напролом по датам,

вступая наощупь в зал -

Не в том, что сделал когда-то

А в том, что после - сказал

А. Барятинский.