А.П. Юшневский. Письмо из крепости.

Шлиссельбург. 13 августа 1826 года.

Здравствуй, милая Мари!

…Дурно очиненное перо, толстая серая бумага, словно тоже отсыревшая... Прошли времена когда любил писать - тонким удобным пером, так чтоб буквы выходили ровные и летящие, чтоб по бумаге не скрипело, а тихонько шелестело. Ну да, и чтоб за окном - хоть бы и двор генерального штаба, если уж не сад в Хрустовой.

А сейчас... как пишешь-то? угловато, буквы дрожат, словно навсегда отвык, после тех - последних уже - вопросов, о том, как зовут и откуда в твоей голове завелись крамольные мысли? Тогда - написал ответы, продирая бумагу пером, b перечесть собственную каракуль не смог, а почерк, кажется, так навсегда и сломался... Ну как, бывает, ногу можно сломать. А тут – почерк.

Интересно, ты играть-то сможешь, раз пера удержать не в силах? Милая Мари, пришли мне сюда альт... если в руках удержу - тюремщиков пугать стану. Поминальными маршами.

А пока... Да нет, даже просто пальцами двигать трудно, даже если вот и исхитрится, копотью клавиши по краю стола попытаться начертить... Ну какая тут музыка, Мари? Глухо, барабаны одни в голове.

Наконец-то Небо и великодушие Государя смилостивились над нами - мне позволено написать тебе.

Про великодушие можешь пропустить. Но ты же сама все понимаешь - письма читают, а ради того, чтобы написать тебе - я и про великодушие его напишу, и к стопам еще раз припаду верноподданно, и еще что-нибудь вверну эдакое, про благодарные слезы и молитвы. А так-то... ну мне тут было легче многих, особенно северян, которые лично его знали еще Великим Князем, для кого он - живой человек. Сосед мой по камере, Каховский, говорил о нем, как о живом, писал ему. А мне легче - не человек, а так... олицетворение того, что нас убивает. Если тебя волна с ног сбивает и тычет лицом в песок - ну не будешь же унижения чувствовать? Так и тут. Верноподданно припадем к стопам - может и... может и увидимся? Господи, ну может?

Так много надо сказать, но перо выпадет из моих рук и слезы исторгаются из измученной разлукой груди. Прости меня за все горе, что я причинил тебе. Это мучает меня более всего - я сам разрушил твое счастье, и раскаяние мое глубоко, но, увы, бесплодно. Но я знаю, что ты любишь меня - и поверь, только твоя любовь и твоя молитва поддерживали меня все эти месяцы.

Знаешь, как бывает, когда сидишь в черных стенах, и окно у тебя мелом замазано, и даже на допросы не вызывают и писанины не носят? Можно весь день думать о чем-то одном, чтобы не спятить. Я в начале... о многом думал так: о том, как в Хрустовой собаки под вечер лают, и как Дельфину нашу на всю округу слышно; о том как Днестр изгибается у самой Каменки; о том, какие юбки цветные у цыганок в Сороках - не смейся, тебе пошло бы, вот бы маскарад-то устроить... а потом осталось только одно - как сквозь твои волосы солнце просвечивает. И они такие... рыжие, и золотые, и красные одновременно, разноцветные... как земля весной, как осенний лес... прекрасней любых драгоценных камней. Вот это - то, что у меня перед глазами под конец одно и стояло, пока не потемнело совсем.

Я не ропщу на свою участь - приговор вынесенный мне, справедлив. Мне открылась правда о себе - о бездне слабости, о глубине испорченности, об изначальной поврежденности человеческой натуры, склонной к предательству тех, коим призваны мы служить и любить всем сердцем. Я недостоин тебя, Мари, ангел мой, да и самой жизни недостоин - но я склоняюсь перед волей Всевышнего, повелевшего мне жить, и живу сейчас в надежде на встречу с тобой.

Давай я тебе расскажу, ладно? Вот представлю, что ты рядом, ткнусь тебе в юбку и расскажу уже, потому что это надо наконец рассказать, а кому еще? ты имеешь право все обо мне знать. Ни в письме, ни на свидании в присутствии коменданта (Господи, хоть бы и так, лишь бы увидеться... так, я не об этом, Мари, слушай о другом) не расскажешь. А так вот - тебе, в замызганную подушку, в стену. Тебе.

...Оказался слаб, трус и - хуже того - глуп. Не придумал, не просчитал, как пройти по кромке, не оступившись, как солгать так, чтобы это было во спасение, как сказать правду, чтоб это не было предательством. Начал-то хорошо - Павлу Дмитриевичу вон глаза в глаза врал - и он понимал, что я вру, да только и рад тому был. Потом начал... ну правду начал говорить - что Поль вел, а я за ним шел, что Поль решал, а я так... поддерживал. Спрашивайте с Поля.

Вроде и правда, да такая, что ... все равно с ложью вперемешку и оскомина от нее такая, что тошнит до сих пор. Потому что за себя боялся. Когда не за себя, по расчету - ну там тоже криво и скверно вышло, но не так тошно. А когда со страху другого за себя выставляешь... Я тебе это расскажу, тебе надо знать.

Так тошно, что я не смог тогда просить еще раз о позволении писать тебе. Один раз – написал, просил и припадал – но им показания нужны были… Потом и показания получили, все я на допросе подтвердил, чего от меня хотели, и потом письменно добавил, со всей уже искренностью… А просить тебе написать – уже не смог. Прости, отказала мне тогда моя математика.

Так вот, про Поля, да? И про волю Всевышнего.

Когда стало ясно уже, что все закончилось... как всегда началась неразбериха. Я еще удивлялся - как мало той неразберихи-то пока, как хорошо все тут... устроено, как интендант вам говорю – работает крепость, как часовой механизм, следствие идет... судя по вопросом - да как маслу идет, никто не упирается. Это потом мне Сергей Григорьич рассказал, что его вопросные пункты сначала у Сержа Муравьева побывали, да мало ли таких сбоев в механизме было? вот один сбой мне жизнь спас, веришь ли? Веришь. Начали выкликать из камер, соседа вызвали, еще кого-то совсем незнакомого. Потом я Павла услышал. Он кричал: "Сашка, живи!" - значит тут был рядом, в коридоре, и Шурик, значит, с ним. Дверь заперта была, ну не биться же в нее? А голос у него был… как труба. Не громкий нет, но… кажется, на всю крепость слышный. До костей.

Не знаю, что было бы, если бы увиделись... ну что? увиделись бы. Там под конец вины-то друг перед другом, никакой не осталось, ничего не надо рассказывать, ни в чем прощения не надо просить, хоть и надо - да зачем? Это мне теперь надо тебе рассказать, каков я оказался, а тогда - ему? Увидел бы вот, больно до сих пор, что не увиделись ни разу с Тульчина, но зато - услышал. Все, что мне надо было - услышал, все он простил всем, даже и не думал ни о какой нашей вине тогда.

А потом и меня вызвали - и я его искал в толпе, а уже не было. Другие были - Шурик, Сергей Григорьич, Базиль, Артамон… А Поля не было, и соседа моего не было. И Семена не было, и Вольфа... Ох, а Фердинанд Богданыч-то пригодился бы мне тогда, с ним бы легче было. Но не было - и слава Богу, что не было, его миновало.

Нас собрали в одну залу и... ну ты все равно узнаешь, не от меня, так от других. Расскажу, непременно.

Нам объявили, что приговор - отсечение головы.

Не суд. Не продолжение следствие. Просто собрали и объявили приговор, вот такой.

Я так... разгневался на эту дикость средневековую, что даже и на ногах устоял вполне. Но только это долго оказалось слушать, так долго - пока про каждого из нас прочитали. Имена - знакомые, незнакомые, Базиль, Шурик, Серж. И все уже все поняли, только... надо дослушать - все имена. С Шуриком за руки взялись, за Сергей Григорьича взглядом держался - тот-то как на параде стоял, и лучше я буду вот на него смотреть, или на твои локоны, или ... Россия, прости Господи, с кем бы еще договориться, чтоб хоть топоры острые отыскали да умельцев нашли, Поль, умница, что ж ты так - Сашка не сможет, его тоже приговорили, но мы с ним вместе зато... ничего, устоим, представления не устроим. А потом оказалось, что нет. Все-таки нет, жизнь - и тут тоже, первой радостью было, что не во времена Иоанна Грозного попали, что мир не сдвинулся, а на месте стоит. И что это просто Паша сказал нам - "Живите!"- и вот как-то отодвинул эти плахи и топоры. Заслонил, закрыл... чем ему закрывать было? Собой, больше нечем.

Я... да нет, это сейчас мне кажется, что все понял сразу. Ничего тогда еще не понял - ну вот Павла тут нет, так и соседа моего Каховского нет, и Сержа Муравьева нет... ну не складывается картинка, никак. Просто дышать смог, лезвие холодное с шеи убралось (не оставляй меня, Мари... я ведь от страха о тебе не подумал совсем. Ну то есть думал - о твоих волосах на солнце, а не о том, каково тебе будет... Мари, Мари, дальше еще страшнее, слушай, не оставляй меня.)

Отца Петра я просто не узнал. Мы тут все изменились... но так вот чтоб совсем не узнать? Ни лица, ни голоса… опознал просто… ну знанием того, что это он, отец Петр, кому еще тут быть?

Вопрос я задал первым, но он дождался, пока подошли остальные. Ну да, не каждому же отвечать то, что и не выговоришь?

"Я их провожал" - вот и все, что я помню сейчас из его слов. Что-то еще было, он ведь еще что-то говорил, его кто-то спрашивал - "Ведь их помиловали же, как нас?. Ну в общем, вот тогда-то я и понял, чем Павел расплатился.

...Согнулся пополам на койке - как тогда согнулся, как в живот ударили. Тогда- устоял вообще на ногах-то, помнишь? про свой приговор стоя слушал и с задранным подбородком, не дождетесь мол. Ну так то - свой, а тут... но очнулся - стоя. Разогнулся, Шурика не увидел – увидел, как Сергей Григорьич яростно и сосредоточенно рвет с себя мундир и лицо у него в отблесках костра... не знаю, каково тем, кто смотрит на него - с той стороны, тому, кто его шпагу ломать будет… А я вот здесь, с его стороны – и за него удержусь. После поплачем, а пока - да к черту эти чины, и мундиры, никто не может лишить нас чести, мы вместе - и мы были правы, оно того стоило, а промеж собой - разберемся, а то и вовсе не станем. Музыка была и сменилась барабанами, и с тех пор они так и барабанят в бедной моей голове.

Оно того стоило.

Оно - того - стоило?

Вот тут и пришло время слез. Сначала - к Шурику, тот... вот в этот момент навсегда перестал быть младшим - когда стоял, привалившись к стене и плакал. Тот вот молодой оболтус, которого Поль воспитывал поначалу и меня еще убеждал, что из него выйдет толк - и вот этот, взрослый и раненый как бы не насмерть? один и тот же Шурик, да? Шурик, слышишь, помнишь - он сказал жить! Хватит плакать, он сказал жить - это то, что мы ему должны! "Каторга - это может быть и недолго...", усмехается Сергей Григорьич. Нет. Мы будем - долго. К чертям каторгу, мы - будем - жить, точка.

А дальше можно и повспоминать - вот Давыдов плачет и рассказывает, как Поль ему спас жизнь. Нам с Шуриком вспомнить нечего - не виделись, а что в понаписали и наговорили... Серж не расскажет, судя по виду - а зря, что нам тут сейчас делить, какие вины вспоминать. Нам бы – его - вспомнить? Но нет, так нет.

Расскажет, наверно. Своей жене - вот как я тебе рассказываю, потом - еще кому-то, потом не будет так невозможно больно. А когда-нибудь - и дела издадут, и это правильно. Мы там не красавцы все, но это - истина про нас. Не то, что мы наговорили - разного мы наговорили, но вот все эти месяцы, когда мы сидели по камерам и писали писанину... пусть прочтет уже кто-нибудь, кому не надо будет обвинять. Кто просто захочет разобраться. Может от нас больше ничего и не останется, кроме этих протоколов.. пусть издадут. А нам-то четверым точно в одном томе быть, и это хорошая шутка, над ней и посмеяться можно.

Пока новых новостей не услышишь. Казалось бы - ну какие могут быть новые новости? А вот - новости.

Вас не расстреляли, вас - повесили.

Холодное лезвие на горле сменяется петлей.

Мари, понимаешь, если про то, как оно, когда голову рубят... ну кто на войне был, рассказывали, как у соседа может голову ядром снести - скакал сосед с головой, свистнуло - и дальше без головы скачет... некоторое время, пока с лошади не упадет. Как рубят голову - не знаю... как курице? если курице голову отрубить - она еще полдвора пробежать может, кровью кругом себя все поливая. Прости, прости, ты не думай про это, я просто... просто дорасскажу.

В общем, повешенных-то я насмотрелся в Бессарабии. И на... процесс и на последствия.

Это просто невозможно.

Тут я ... ну про Поля-то я вообще думать не мог, но - Серж Муравьев. Не расстреляли, а повесили? невместимо, вообще никак... хорошо, что мундиры-то сняли, воротник рвать не пришлось. Это просто невозможно.

Дальше я пошел отдавать долг. Странные у нас с Муравьевым были отношения... это до следствия - странные, а во время - ну какие могут быть отношения с кем-то, кто через камеру-то? самые родственные - слышишь как он молится и поет, знаешь, что он выступил - и ему не удалось, и какая теперь разница, кто стратегию лучше продумывал, если все рядками сидим? Я ему должен - он пел по моей просьбе, он выступил, услышав слухи о смерти Поля... его повесили.

Артамона Захаровича видел - будешь у Веры, не рассказывай - плох Артамонов Захарович был после следствия, раза в три похудел, взгляд затравленный. Тогда-то я понял, как мы в сущности счастливы были тогда, мы четверо - смогли выплакаться все, выпрямились, шутить уже даже начали - потому что все точно знаем, что жить - надо и жить мы - будем.

Матвей, кажется, жить был не намерен и пробиться сквозь эту стену я не смог. Но долг - отдал... Нельзя этого – младших братьев хоронить…. Впрочем, никаких нельзя.

Я здоров. Был болен - приговор и казнь товарищей наших глубоко потрясли меня, но сейчас, благодарение Богу, силы и телесные и умственные вернулись ко мне. А сегодня, при получении разрешения написать тебе - слезы горя мешаются со слезами радости.

Никогда столько не плакал, как в эти недели. Даже и не думал, что столько слез - бывает, откуда они все льются-то? Кажется, вот, закончились уже совсем - а припомнишь что-то - и снова. А ты не плачь, ладно? Ты обо мне не плачь, я обещал, что буду жить, вот и буду.

Я не испытываю ни в чем недостатка, но если будет возможность - пришли мне турецкого табаку. Временами меня мучает зубная боль, здешний доктор советует курить для облегчения, а присланные тобой запасы мои уже заканчиваются. Также прошу тебя о книгах - время в ожидании исполнения приговора нашего и отправки в Сибирь я провожу в праздности и кроме чтения, да мыслей о тебе не имею иных развлечений.

Пришли книг... таких, какие ты и сама читала - чтобы я тоже мог их листать. Вдруг страницы хранят запах? вдруг слеза где-то капнула? Пришли что-нибудь - от себя, к чему ты прикасалась... ну хоть что-нибудь, я не могу больше. Он сказал - жить, но без тебя - неисполнимо.

Передавай горячие мои приветы всем родным нашим, поцелуй от меня руку маменьки твоей, и обними Сонюшку.

Прошу тебя еще об одном - напиши мне о брате Семене. Я не знаю о нем ничего, кроме того, что его нет в числе приговоренных, непрестанно прошу Бога о том, чтоб он был благополучен - он поистине невиновен, а приговор наш справедлив и только я один должен платить за то, что втянул в его в преступления свои. Если он уже рядом с тобой - передай, что я молю его о прощении и заверь его в неизменной моей любви - даже если он и не захочет более знать меня, я всегда буду его любить как друга и брата.

Это совершенная истина. Он мой брат, я за него в ответе. Я не сумел его защитить, и ... и все, и дальше уже не сумею - ни защитить, ни направить, ни подсказать... Он же еще так молод, ты присмотри за ним. Крепость меняет, она и взрослых и сильных меняет, а он - слабый, ну куда ему, ну как он? Сейчас, наверно... ну зол и испуган, я же его хорошо знаю. Но ты ведь его потерпишь, правда? Я виноват, тут моя вина - я всегда уделял ему меньше, чем мог, меньше, чем ему было нужно... а может и вовсе не надо было пытаться воспитать - тогда бы вся эта история прошла мимо него.

Я старался защитить, правда. Сашкой Барятинским заслонял - ну, ты же видела их обоих, Сашка - взрослый, он... даст Бог увидеться если еще раз - я ему расскажу все. Но он не будет меня винить, потому что он взрослый. Взрослые - прощают или вообще чужой вины перед собой не видят… А Семен… Хоть бы был счастлив, как сможет.

Напиши мне, милая моя - я так скучаю по нашим разговорам, я будто все время слышу твой голос. Опиши все твои занятия - что ты вышиваешь, какие цветы сажаешь, как гуляешь и к кому наезжаешь в гости? Жива ли еще твоя Дельфина? потрепи ее от меня за ухом, напиши, что сделалось с вольфовым Голиком...

...Как я по Вольфу скучаю. Мари, это же просто невозможно. Ну я тут только и делаю, что по всем скучаю. Скорей бы уже каторга что ли- там, кажется, и легче будет. Я же никогда так долго один не был, всегда - ты, всегда дом полон народу, а тут никого и ничего, стены. Мух впору дрессировать да пауков.

…Я не буду писать тебе об этом... я в небо прошепчу - ты ведь приедешь? Каторга, цепи... но если ты будешь рядом, если хоть раз в неделю - видеться с тобой - ну что мне каторга-то? Приезжай, если я буду знать, что ты приедешь, что увидимся - я и жить смогу. Приезжай, я не могу без тебя. Приезжай.

Господи, я даже не знаю - куда... Куда, на какие деньги, и … в Сибирь? Ты, прекрасная моя – в Сибирь, за каторжником?

Приезжай, Бога ради.

Видишь - пишу о собаках, потому что спрашивать о людях - страшно. Но если будешь в Каменке - передай Петру Христиановичу, что я никогда не переставал считать его благодетелем и вторым отцом своим, надеюсь, что он уже не держит зла на несчастного, поплатившегося за то, что так предал доверие благодетеля своего.

И самой Каменке привет передавай. И Хрустовой. И Днестру. И Рашкову. Всему нашему благословенному краю... Август кончается - там у вас яблони клонятся под тяжестью, и груши, и благодатная земля отдает, все что вырастила. Любимая моя земля.

Сыро тут просто. Север, сыро и холодно, даже и сейчас . Что будет зимою... ну что - для начала суставы пальцев распухнут. Не играть мне больше... Так, хватит, одно дело - плакать в тебя о следствии, а другое - о погоде. Но земле - земле передай мой поклон.

Я люблю тебя. Бесплодная жизнь моя будет наполнена смыслом - я буду ждать ответ от тебя. Поистине, я не знаю, на какое будущее рассчитывать нам, остается уповать на милость Божию и Государя и надеяться. Крепись, милая моя - я знаю, что ты сильнее меня, я колеблюсь без тебя, как тростник под ветром.

Да благословит тебя Господь, и ты не оставляй в молитвах

недостойного мужа твоего

Алексея Юшневского.

И - остальных не оставляй, ладно? закажи мессу за них, пятерых - ну какая Господу разница, что они православные, кроме Павла, а ты католичка? Помяни их: Поля ты знала и я знаю, что тоже его оплакиваешь. И Сержа - он сражался, и пел, и я верю - когда-нибудь кто-то, кто знал его ближе и лучше, чем я - расскажет тебе про него. И Мишеля - он был совсем мальчик, и ему выпала смерть. Нельзя умирать такому молодому и такому - живому... Он... челку так смешно все время на палец наматывал, и на меня смешно злился, когда я с Сержем спорил. Помяни, хорошо? И еще одного - Петра, я про него тебе вообще не рассказывал, мы в соседних камерах сидели. Тоже молодой, такой молодой, и такой несчастный... я не знал, чем его утешать, в его отчаянии, меня бы кто тогда утешил - эх, был бы он жив, я бы его к тебе привез и ты бы с ним поговорила, ты умеешь. И еще пятого - Кондратия. Мы стихи его читали - хорошие стихи... а я слышал - самые последние. Помяни их, сердце мое, а я расскажу тебе сон:

Мне снилось - почти сразу после казни снилось... на третий, что ли день? когда и положено доноситься вестям - как двери мои вдруг открываются. Тут духота, сырость, жара и камерная вонь - а там: зимняя ночь, и воздух такой, что от него грудь болит, а все -вдыхаешь, потому что он свежий наконец. И ступени куда-то, деревянные такие, обледенелые, не удержаться. И они - все пятеро, и пока я пытаюсь хоть что-то сказать - Поль меня ведет по этим ступеням вперед, и показывает вверх и держит еще, чтоб я не упал - прямо туда, вверх, где звезды. Они на Млечном Пути теперь, я точно это знаю. Я расскажу тебе - как только мы встретимся, я расскажу это тебе, чтобы ты тоже знала. Я люблю тебя.

А в августе - в августе над Хрустовой Млечный Путь виден... я помню - как продолжение самой нашей долины. Можно идти по ней - и прийти в звезды. Когда-нибудь мы возьмемся за руки и тоже туда пойдем – а там уже ждут.

Я люблю тебя.

Приложение

Нет, не дождетесь сумасшествия -

Такое, знаете, не вдруг.

...Четыре месяца со следствия.

Глухой осенний Шлиссельбург,

Теперь мы несомненно - выжили,

Спасли себя, как ни крути.

Да, я нормален. Просто слышно же -

Шаги по Млечному Пути.

Оставьте ваши сплетни вздорные,

Все это правда, не мечты!

Они теперь, поди, дозорные -

Следят за нами с высоты,

Чтоб выжили не только мучаясь,

Пусть даже не видать ни зги.

Ты слышишь? я уже соскучился.

Иди, я слушаю шаги..

Шлиссельбург, сентябрь 1826 г.